– Мне жаль, что мы не можем лететь вместе, – сказала нам на прощание Даша. – Увы, контракт. И с этим приходится считаться.
– Куда теперь? – спросил я.
– Маршрут нам неизвестен. Его разрабатывали не мы. Но кажется, это где-то в Китае.
– Может, ваш друг лучше осведомлен? – полюбопытствовал Игнатий.
– Едва ли, – тотчас откликнулся Эрнст. – Краем уха я слышал, что, возможно, нам удастся побывать в окрестностях Манилы и разнюхать что-нибудь насчет клада Ямаситы. Но я мечтаю посетить храм «Лазурное облако». Он расположен в Малайзии на острове Пинат. По рассказам очевидцев, это культовое заведение кишит змеями – местные жители считают этих гадов бессмертными.
– Они же кусаются! – по-детски ужаснулась Даша.
– Кто, местные жители?
– Да нет же! Гады!
– Еще как! Но их окуривают благовониями, которые вводят змей в транс, и они становятся неопасными. К тому же у служителей храма есть достаточно эффективные противоядия. Если не размахивать змеей, держа ее за хвост, она, пожалуй, не укусит и противоядие не понадобится.
– Какие ужасные вещи вы рассказываете.
Дашу отнюдь не вдохновляли столь омерзительные, на ее женский взгляд, подробности.
– Не ужаснее, чем то, что произошло сегодня ночью, – возразил Эрнст.
– Лучше не напоминайте мне об этом. Я просто в шоке. До сих пор отойти не могу.
– Думаю, этот эпизод нужно обязательно поместить в книгу, – пробормотал писатель. – Кстати, хочу сделать вам небольшой подарок.
Его слова относились ко мне и отчасти – к Игнатию. Мы, конечно, не ожидали такого поворота и были немного озадачены.
– Подарок? Какой подарок? – машинально переспросил я.
– Так, ничего особенного. Но прежде чем вам его вручить, хочу попросить вас об одном одолжении – распечатайте его только после нашего отлета.
– Эрнст, ты ничего мне не говорил, – упрекнула его Даша. – Поделись хотя бы со мной.
– Чуть позже, дитя мое. Это вам.
Он протянул мне крохотный бумажный сверток, перетянутый скотчем, мини-бандероль без фамилий адресата и отправителя.
Я пожал плечами и сунул сверток в карман.
– Обещайте мне, что мы обязательно встретимся, – сказала Даша, глядя почему-то только на меня.
– Обещаем, – ответил я за себя и за Игнатия.
Когда они прошли турникет и скрылись из виду, я, изрядно повозившись, вскрыл тщательно запечатанный подарок Эрнста. Это была монета из сплава золота, серебра и бронзы «Мир чадам Авраамовым».
* * *Отель в Катманду, где было предложено разместиться российским туристам, чем-то напоминал гостиницу квартирно-эксплуатационной части где-нибудь в Забайкальском военном округе: тот же мебельный хлам в номерах, те же казенные одеяла и матрасы и даже тараканы те же. Может, их привезли с собой наши «челноки» – как частичку своего неустроенного быта или напоминание о скором и неизбежном возвращении в родное Отечество? Во всяком случае, в этих тесных комнатушках на четыре койко-места мы чувствовали себя как дома. Погода стояла ясная и прохладная, привычная для европейца.
Экскурсий в день заезда не было, поэтому все участники тура, предоставленные сами себе, знакомились с местными достопримечательностями и укладом жизни туземцев стихийно. Мы с Игнатием из номера не выходили и согласно полученным еще перед отлетом инструкциям ждали появления посыльного от Анюты. О том, что делать дальше, мы должны были узнать от него.
Я столько раз представлял себе нашу встречу, рисуя ее во всех подробностях в своем воображении, что в предвкушении ее ослаб эмоционально, «перегорел», да и события последних дней, и, в особенности часов, наложили на мое душевное состояние свой отпечаток. Подъем сил сменялся апатией, безразличием ко всему, после чего волнение вновь овладевало мной, и ко мне возвращалась прежняя острота переживаний. Анюта, моя Анюта была где-то рядом.
Ожидание было слишком мучительно, поэтому я старался сосредоточиться на чем-то другом. Например, на зловещей фигуре Эрнста, этого оборотня, принявшего обличие путешествующего беллетриста. Он достаточно прозрачно намекнул, что излишний интерес к Даше чреват самыми серьезными неприятностями, и если мы хотим спать спокойно, нам следует избегать каких-либо контактов с ней и не совать свой нос в чужие дела. Человек, приставленный к дочери мафиози от «конторы» (теперь у меня отпали последние сомнения в том, на кого работал «главврач кумысолечебницы»), недооценил противника, за что и поплатился. Это был верный знак того, что связка Даша – Эрнст рано или поздно приведет к Богуславскому. Но искать эту парочку было бессмысленно – она могла оказаться и в небе Китая, и в водах Индийского океана, и в горах Тибета. Деньги открывали все границы, им были подвластны все стихии, кроме, пожалуй, огня.
Игнатий, дабы укрепить силу духа, которая, как он вполне справедливо полагал, в избытке понадобится нам на чужбине, читал псалмы; духовное трезвение и молитвенное неусыпание он почитал для себя святейшей обязанностью. Я не отвлекал его от этого занятия, предпочитая предаваться собственным мыслям.
– Пора позаботиться и о хлебе насущном, – сказал Игнатий, когда солнце скрылось за горизонтом. – С утра маковой росинки во рту не было.
– Я побуду в номере. Кто-то из нас должен дежурить здесь постоянно.
– Хорошо, – сказал он. – Схожу один.
Как только Игнатий ушел, в дверь постучали. Я открыл. И увидел Анюту. Так бывает: целыми месяцами ты живешь ожиданием какого-нибудь невероятного события, а когда оно наконец происходит, непременно застает тебя врасплох в какой-нибудь дурацкой куртке с эмблемой РХБЗ в третьеразрядной гостинице у черта на куличиках. В глазах у меня на мгновение потемнело, голова слегка закружилась. Смешалось все – времена, географические понятия, причинно-следственные связи; я стоял в точке пространства, которая называлась «нигде» в момент «никогда», и непонимающе смотрел на женщину-фрегат, узнавая и не узнавая ее.
– Неужели это ты? – промямлил я.
Замешательство мое было легко объяснимо: Анюта, внешне почти не изменившаяся, была одета в какой-то экзотический костюм, напоминавший наряд роты амазонок Балаклавского греческого полка – юбка малинового бархата, отороченная золотым галуном, зеленая с серебристой каймой бархатная же курточка и белоснежный тюрбан. От неожиданности я даже забыл поцеловать ее.
– Ну здравствуй, хитроумный Одиссей, – сказала она с улыбкой. – Так и будем стоять?
Ее голос, которым я бредил по ночам в течение долгих лет после нашей разлуки, вывел меня из оцепенения, но ощущение того, что Анюта – это не совсем Анюта, а какая-то незнакомая, внешне на нее похожая женщина, не прошло.
– Никак не могу поверить...
– У тебя такое суровое лицо. Но извини, выглядишь ты сейчас глупо, – проговорила она, осматриваясь в комнатушке, где не за что было зацепиться даже взглядом.
Я был совершенно сбит с толку, дезориентирован; у меня даже не возникло желания обнять ее, сказать что-нибудь ласковое. Мы отвыкли друг от друга и потому не могли преодолеть разделявшую нас дистанцию сразу, без подготовки – для этого требовалось какое-то время. Лишь на мгновение у меня мелькнула догадка, что все это неспроста – и ее отстраненно-ироничная манера держаться, и предостерегающе-нелепый наряд, и ускользающий взгляд пронзительно голубых глаз – она как бы говорила мне: я другая. Моя солнечная женщина была почти такой же чужой, как солнце в этой чужой стране, и я не мог с этим не считаться. И все-таки неиссякающая сила ее очарования вершила свое дело и неотступно овладевала мной, наполняя все мое существо какой-то странной нежностью. Неимоверными, чудовищными усилиями ты возводишь сложную архитектонику своего душевного равновесия и, добившись его, чувствуешь себя значительным, самодостаточным и мудрым, но стоит тебе случайно столкнуться с пленительной женщиной – и равновесие вмиг нарушено, все летит к чертовой матери, и самое мягкое название тому, что творится у тебя в душе, – полный бардак.
– Я очень тороплюсь. Поэтому коротко о главном, – сказала Анюта, и по ее строгому деловому тону я понял, что говорить мы будем исключительно о предстоящей операции.
– Я внимательно слушаю.
– Завтра в двенадцать по местному времени ты придешь в опиомокурильню в квартале от гостиницы, если продвигаться к центру города, и встретишься там с проводником по имени Илия. Это дхармадутта, странствующий монах-мессионер, сочувствующий нам. Он долго колебался, но как только узнал, что в экспедиции примет участие православный священник, сразу согласился. Илия знает многие языки Юго-Восточной Азии, исходил пешком весь Тибет и приведет вас туда, куда вам нужно, с закрытыми глазами.
– Он разговаривает по-русски?
– Он свободно владеет как русским, так и английским языками. Илия – потомок первой волны эмигрантов из России. Вот, собственно говоря, и все, что вам нужно знать о начальном этапе «Иравади».
– Он разговаривает по-русски?
– Он свободно владеет как русским, так и английским языками. Илия – потомок первой волны эмигрантов из России. Вот, собственно говоря, и все, что вам нужно знать о начальном этапе «Иравади».
– Анюта...
Я произнес ее имя внешне спокойно, но она, кажется, услышала в моем обращении пронзительный вопль и вздрогнула.
– Не надо. Что было, то было.
– Я приехал к тебе, и только к тебе.
– Ты приехал к той, с кем попрощался тогда, на теплоходе. Ее уже нет, – тихо проговорила она.
– Но я вижу ее перед собой, – сказал я и попытался взять ее за руку.
Она высвободила руку и пристально взглянула мне в глаза.
– Ты думал я буду ждать тебя вечно? Увы, жизнь устроена иначе. Я наложница, содержанка, называй меня как хочешь. По-твоему, на какие средства мне удается так вольготно существовать? Я живу с одним богатым сумасбродом, который подчиняется малейшим моим прихотям. Он души во мне не чает и делает все, что я захочу. Последняя моя «блажь», как ты сам понимаешь, путешествие в Непал. Мы торчим в этой забытой Богом стране уже почти полгода. Ты думаешь, мое начальство оплатит мне командировочные расходы? А он возместит все с лихвой...
Анюта произнесла все это на одном дыхании, гневно сверкая очами, и я невольно залюбовался ею, хотя, казалось, мне было не до этого – в душе моей творилось что-то невообразимое. Она была права: когда-то я сделал выбор и теперь жестоко расплачивался за свою ошибку. Любовь многолика и зачастую губительна – родительская любовь плодит монстров, слепое чувство безответно влюбленных взращивает эгоистов и жестокосердных людей, евангельская любовь, которая да пребудет с нами всегда, чревата новым варварством, любовь, опять же, зла... В моем случае искусственная, платоническая любовь победила любовь живую, испугавшись ее размеров и последствий, задушила ее в своих нежных объятиях, как тонкая лиана душит плодоносящее дерево. Мне не к кому было обратиться за советом, не перед кем поплакаться – я сам был во всем виноват и получил всего лишь то, чего заслуживал.
Мне было больно. Но имел ли я право упрекать в этом Анюту? Где был я, когда больно было ей?
Наше молчание, полное взаимной укоризны и невысказанных упреков, стенаний и уязвленной гордости, прервал Игнатий, вернувшийся в номер с пакетом, набитым продуктами.
– Извините, если помешал, – в нерешительности остановился он на пороге.
– Нет, что вы, проходите, – почти обрадовалась его приходу Анюта. – Мы уже все обсудили. Дмитрий расскажет вам о том, что надо сделать завтра. Давайте я вам приготовлю что-нибудь на скорую руку.
– Ты любишь готовить? – спросил я, задетый тем, что она уже никуда не торопится, хотя за минуту до этого утверждала обратное.
– Лучше голодная смерть в антисанитарных условиях, чем кухня и работа по дому, – отшутилась она. – Но что только не сделаешь для друзей.
Она сделала ударение на последнем слове, как бы давая мне понять, что отныне раз и навсегда этим закрепляется мой окончательный статус.
– О, да тут есть практически все для настоящего цимиса! – воскликнула Анюта, заглянув в продуктовый пакет. И я понял еще одну вещь: ее нынешний благодетель – еврей.
– Все, забираю это изобилие на кухню, обед через час, а пока довольствуйтесь запахами.
Приготовленный ею ужин вполне соответствовал тому абсурду, в котором я пребывал, и хотя по своим вкусовым качествам он был выше всяких похвал, я поглощал цимис с кислым выражением лица. Даже десерт, состоявший из «стружек» – блюда из миндаля с сахаром, запеченного на противне, не заставил меня повеселеть; мне казалось, что именно таким приторно-сладким, тошнотворным вкусом обладает переполняющая меня ревность.
А потом Анюта, легко попрощавшись, ушла. А я остался. Философы, которых я так почитаю, утверждают, что мы умираем от единственной и уважительной причины: неуважения себя. Мы, собственно говоря, самоубиваемся.
После ее ухода я умирал от того, что меня уже нет и, как мне казалось, уже никогда не будет. Я оказался недостойным той любви, которой когда-то так бездумно пренебрег.
* * *Куда только не заносила меня нелегкая, в какие края. Теперь вот в сопровождении протоиерея и дхармадутты на невидимых колесах судьбы я ехал по Непалу.
На проводника Илию мы вышли без особых проблем: как и было оговорено, он подошел к нам в опиомокурильне и на чистом русском языке, правильности которого следовало поучиться поколению, выросшему при советской власти, сказал:
– Я к вашим услугам. Прошу располагать мной по своему усмотрению.
Он отличался той чистой и строгой, почти иконописной красотой, которая была так характерна для русских священнослужителей дореволюционной поры: умные, выразительные глаза, – казалось, в них навеки застыло выражение затаенной скорби, правильный нос, смоляно-черная борода... Длинные прямые волосы, стянутые тонкой лентой, дополняли его внешний облик, стилизованный под Христа или хиппи.
С утра мы двинулись в путь. Путешествовали преимущественно пешком, как и подобает христианским мессионерам. В среднем мы проходили по пятьдесят километров в день, делая остановки в тени хлебных деревьев через каждые четыре часа пути. Маршрут в соответствии с картой, которой нас снабдили в китайском ресторане, определял Илия; он сложил ее гармошкой, как это принято у некоторых азиатских народов, в виде парабанка.
– В Бирме, куда мы сейчас направляемся, черные парабанки используются для документов и текстовых книг, – пояснил наш проводник.
– В России они используются в качестве шпаргалок, – поддержал разговор я.
– А что, есть еще и белые парабанки? – предположил Игнатий.
– Совершенно верно. Они представляют собой своеобразные картины, мастерски разрисованные и вызолоченные. Впереди нас ждет еще очень много интересного.
Что касается меня, то я верил в это безоговорочно – приключений на свою голову мы не искали, но в неизбежности таковых можно было не сомневаться.
Илия очень много расспрашивал о России и, как губка, впитывал в себя всю информацию о своей исторической родине. Рассказывал он и о себе. Оказывается, один из его предков был протестантским проповедником, положившим свою жизнь на алтарь служения Богу и сгинувшим в главном городе провинции Шаньси, печально известном поголовным избиением христианских мессионеров во время Боксерского восстания в Китае. Прадед его был белогвардейским офицером и окончил свои дни в Харбине. Восток давно манил Илию: практически половину всей своей традцатилетней жизни он провел в странствиях по дорогам Азии, посещал священные для буддистов места, видел архатов, чьи тела не разлагаются по причине святости умерших, и даже был удостоен чести говорить с далай-ламой на его родном тибетском языке.
– О чем же была ваша беседа? – спросил Игнатий.
– О религии всеединства. Ведь Бог – един, различна лишь степень религиозного фанатизма и нетерпимости людей, – сказал Илия. – Можно назвать это, вслед за Даниилом Андреевым, Розой Мира, суть от этого не изменится.
Он не стал развивать эту тему и на все дальнейшие расспросы отвечал общими фразами, очевидно, уклоняясь от обсуждения столь сокровенных материй. Игнатий решил не настаивать, переведя разговор в чисто познавательное русло. Нам, безусловно, следовало знать как можно больше о тех странах, через которые пролегал наш маршрут, и потому вопросы культуры и быта непальцев, равно как и бирманцев, интересовали нас особенно.
Расстояние между Непалом и Бирмой мы преодолели на каком-то пиратском вертолете, использовавшемся местными дельцами для нелегальной переброски людей, а также ввоза и вывоза контрабандного товара. Меня до сих пор удивляет, как он не развалился в воздухе: обшивка этой винтокрылой машины висела чуть ли не клочьями, внутри не было ни одного действующего болта – все покрылось слоем пыли и ржавчины. Спустя неделю после встречи в опиомокурильне мы уже находились в окрестностях Пагана в готовности выдвинуться далее на север вдоль реки Иравади. Для того чтобы не слишком выделяться на фоне аборигенов, мы приобрели по случаю бирманскую одежду – куртки, именуемые эйнджи, длинные юбки лоунджи, завязывающиеся на узел спереди, повязки на головы и сандалии на ноги.
– Тебе хорошо, – сказал я Игнатию, – ты привык щеголять в рясе. А каково мне?
– А тебе идет, – улыбнулся Игнатий. – Первый парень на деревне...
Илия ни с того ни с сего покатился со смеху – никогда бы не подумал, что он может так заразительно смеяться. По возможности деликатно я попытался выведать у него, в чем дело.
– Ты надел женскую юбку. Мы купили ее по ошибке.
– Да?
– Конечно. Посмотри – это тамейн, вот здесь закалывается булавкой.
– Что будем делать?
– Придется надеть штаны, а юбку обменять в ближайшем селении на что-нибудь более приличное, – сказал Игнатий.
Передвигались мы в основном на попутных двухколесных арбах, запряженных низкорослыми горбатыми быками, или одноконных двуколках – в них бирманцы ездили, как правило, на пони. Погода благоприятствовала нам – юго-западный муссон, сопутствующий дождливому сезону, прекратился, и теперь наступала пора пассата, несущего прохладу и обилие солнечных дней. Однако здесь нас подстерегала другая беда – пыльные бури, вызывавшие желтый туман, как в одной из сказок про волшебную страну Оз, который не рассеивался неделями.