Письменные источники свидетельствуют, что даже после середины XIII века французские слова продолжают потоком вливаться в английский язык. Озадачивает то, что, согласно подсчетам, после 1250 года заимствованных слов появилось еще больше, чем раньше. Несмотря на то, что Англия и Франция сделались врагами, французские слова нашли брешь и текли через Ла-Манш непрерывным потоком. Вот некоторые из них: abbey (abbaïe, аббатство), attire (atirer; наряд), censer (censier; кадило), defend (idefendre, защищать), leper (lepre, прокаженный), malady (maladie, болезнь), music (musik, музыка), parson (persone, священник), plead (plaidier; ходатайствовать), sacrifice (sacrifice, жертвовать), scarlet (escarlate, алый), spy (espier; шпионить), stable (stable, устойчивый), virtue (vertue, добродетель), park (parc, парк), reign (regne, править), beauty (bealte, красота), clergy (clergie, духовенство), cloak (cloke, плащ), country (cuntrée, страна), fool (fol, глупец).
Каждое из упомянутых слов может на несколько абзацев стать предметом повествования о том, что оно принесло с собой в Англию. К примеру, слово virtue (добродетель), часть понятия рыцарства, прочно вошедшего в образ мышления, принесло мирское толкование нравственного достижения в страну, где до того все слова и представления о нравственности поставляла церковь. Слово затем набрало обороты, видоизменилось и вобрало в себя несколько дополнительных значений. Оно вступило в союз с честью и отвагой, украсив оба этих понятия. Оно стало предметом гордости. Оно стало слабостью, которую высмеивали. Оно перестало быть редким и аристократическим и превратилось в общеупотребительное и искреннее. Слово стало осознанным мерилом ценностей. Оно вошло в формулировку by virtue of the power vested in me (в соответствии с полномочиями, предоставленными мне) и постепенно скрылось за горизонтом широко используемых слов. Вскоре оно, возможно, устареет, но пока этого не произошло, за 800 лет одна добродетель, только одно это слово открыло нам глаза на самих себя; оно обогатило наше представление о себе, раскрыв еще одну загадку человеческой природы, вечно стремящейся постигнуть саму себя. Это не просто слово: это история нашего мышления и поведения в миниатюре. Возможно, добродетель сама по себе награда. Так или иначе, она стала наградой для нас.
Поскольку французский в то время был международным языком торговли, он действовал как проводник, иногда посредством латыни, для слов, приходящих с рынков Востока. Вот, например, арабские слова, которые он затем передал английскому языку: saffron (safran, шафран), mattress (materas, матрас), hazard (hasard, опасность, азарт), camphor (camphre, камфора), alchemy (alquimie, алхимия), lute (lut, лютня), amber (ambre, янтарь), syrup (sirop, сироп). Слово checkmate (нанести полное поражение, шах и мат) пришло через французское eschec mat из арабского Shah mat, что значит «король мертв». И опять, как в случае с virtue и сотнями уже упомянутых слов, мы видим, что слово — это окно. Пожалуй, для английского языка свет представлял не меньшую угрозу, чем тьма, а опасность ослепнуть от новых откровений была не меньшей, чем риск оказаться погребенным под их тяжестью.
Но язык каким-то образом избежал и той и другой участи. Он сохранил свою грамматику, удержал основные слова, не утратив присутствия духа, но наиболее замечательным его достижением можно считать то, что язык воспринимал французские слова в виде дополнительного лексического слоя, обогащаясь и при этом ничего не утрачивая. Начало было положено, когда древнеанглийский встретился с древнескандинавским: hide и skin (шкура и кожа); craft и skill (ремесло и умение). И вот он уже проявляет свою силу перед лицом гораздо более могущественного противника. Древнескандинавские заимствования были ограниченными. Здесь английский оказался в положении мальчика-с-пальчик. Но действовал он таким же способом.
Например, английский зайчонок (hare) стал называться французским словом leveret, но и слово hare не пропало. То же произошло с английским swan (лебедь) и заимствованным французским cygnet (молодой лебедь). Небольшой английский топорик (axe) получил французское имя (hatchet). Слова axe сохранилось. Есть сотни других примеров, когда английский язык принимал удар, но не уступал.
На подходе были более тонкие различия. Английское ask (спрашивать, просить) и французское demand (запрашивать, требовать) изначально использовались для одних и тех же целей, но даже в Средние века их значения могли отличаться, а теперь мы уже используем эти два слова в заметно отличающихся контекстах. «Я прошу у тебя десять рублей» и «Я требую десять рублей»: почувствуйте разницу. При этом оба слова сохранились. Так же, как сохранились bit и morsel (кусочек), wish и desire (желание, стремление), room и chamber (комната). Возможно, в то время предполагалось, что французский вытеснит английский.
Этого не произошло, и, пожалуй, главной тому причиной послужило то, что люди увидели возможность достичь ясности мысли и точности выражения за счет употребления пар слов, предположительно означающих одно и то же. На первый взгляд, некоторые из них взаимозаменяемы (в некоторых случаях так оно и есть). Но гораздо больший интерес представляют тонкие различия, когда нюансы становятся заметнее со временем: сначала слова в паре отстоят друг от друга на волосок, затем расхождение постепенно усиливается, а различия множатся, как в случае с ask, столь далеко отошедшего по значению от demand.
Они не только разошлись в разные стороны: еще одно сопутствующее явление наглядно демонстрирует, как глубоко погружены в язык не только история, но и класс. Можно, подобно большинству людей, взять по-английски кусочек сыра (bit of cheese), но если вы желаете употребить более изысканное слово, вы выберете французское morsel of cheese. Morsel (лакомый кусочек), конечно, воспринимается как слово более высокого стиля, но в слове bit, полагаю, может оказаться больше жизненной силы. Можно начать (start) совещание, а можно приступить (commence) к совещанию: второе звучит солиднее, хотя первое, на мой взгляд, выражено более четко и ясно. Но главное достоинство таких пар заключается в том, что слова объединяются, не теряя самостоятельного значения.
В этом вся прелесть. Такова была сладкая месть французскому языку: язык не только англизировал его, но и обратил вторжение в свою пользу, укрепив свои силы; он захватывал трофеи у мародеров, грабил грабителей, черпал в слабости силу. Ведь answer (отвечать) не совсем то же, что respond (отзываться): теперь эти Два слова почти независимы. A liberty (свобода, вольность, право выбора, привилегия) не всегда означает freedom (свобода, отсутствие ограничений, независимость, непринужденность). Оттенки значений, отражающие оттенки мыслей, в то время активно входили в язык, в нашу речь и наше сознание, соединяя новое и старое.
Обширный пласт своего рода «почти синонимов» придавал языку поразительную точность и гибкость, на протяжении веков позволяя говорящим и пишущим на нем находить «то самое» нужное слово. Это была триумфальная победа английского языка. Французский же, вместо того чтобы занять его место, в итоге был зачислен на службу и помогал обогащать английский язык, подготавливая его выход на сцену в главной роли.
Перемены начинала замечать даже королевская семья, этот великий оплот всего французского, невероятно долго приходивший к пониманию того, как им повезло со страной, которой они правили, и с языком, который они непрерывно обогащали.
В Вестминстерском аббатстве на могиле Эдуарда I начертаны слова «молот шотландцев» — на латыни. Для английского языка более важными представляются отношения Эдуарда с новым серьезным противником — Францией. Когда в 1295 году над Англией нависла угроза вторжения Франции, Эдуард, чтобы обеспечить активную поддержку, использовал английский язык в качестве символа национального единства и государственности.
«Если Филиппу удастся, Боже упаси нас, осуществить все свои коварные планы, — сказал он, — то тогда он полностью сметет наш английский язык с лица земли». Может, он и в самом деле так считал, но, учитывая, что это сказал король, чьим первым языком был французский, а его ближайшие предки держали страну вместе с ее языком под железной пятой, трудно не усмотреть в этом здоровую долю иронии. Однако сам король видел в этом боевой клич, обращенный к новому, объединенному народу. Вторжение так и не состоялось, и Эдуард отошел: от оппортунистической приверженности английскому языку: во всех официальных вопросах главными языками церкви и государства по-прежнему оставались латынь и французский.
Но его отчаянное и вдохновенное обращение к английскому языку рассчитано был превосходно. С наступлением нового, XIV века этот язык становился одним из трех языков, которые полагалось знать любому жителю страны. В 1325 году летописец Уильям Нассингтон писал:
Содержание фрагмента сводится к следующему: «Полагаю, на латыни могут говорить лишь те, кто изучал ее в школе, а приближенные ко двору говорят по-французски, но не владеют латынью». И далее: «А некоторые, чье владение французским далеко от совершенства, немного знают латынь. Есть и такие, кто прекрасно понимает английский, но не владеет ни латынью, ни французским. При этом образованные и неграмотные, стар и млад, все понимают английскую речь».
Последнее утверждение свидетельствует об оттепели. Английский язык, надолго замороженный в подполье и утративший многие слова под ледяным ветром из Нормандии, вновь начал выходить на поверхность, пусть еще далекий от своих прежних командных позиций, но уже готовый двигаться вперед. Песни в стиле французских трубадуров теперь пели по-английски. В некоторых областях по-прежнему продолжали переписывать и распространять древнеанглийские проповеди, что начало оказывать влияние и на другие стороны христианского учения.
Особым жанром средневековой литературы был бестиарий; в нем приводились описания птиц и животных, поведение которых легло в основу уроков о христианской морали. Считалось, что животный и растительный мир символизировали религиозные истины и что «существа этого чувственного мира означают невидимые свойства Бога». Обычно их писали на латыни, но один экземпляр конца XIII века приводил текст не на латинском, а на английском языке. В современном переложении текст этот выглядит следующим образом: «У оленя два свойства. Он носом извлекает гадюку из камня и глотает ее. Яд обжигает оленя. Затем он спешит к воде и пьет… Кит — самая крупная из рыб. Плывущий по течению кит похож на остров. Проголодавшись, он широко зевает и источает сладкий аромат».
Можно привести описание льва, чтобы лучше представить себе характер бестиария. Английский язык, освоив этот непритязательный, но красочный жанр латинской литературы, проявил стремление к росту, готовность затрагивать темы, которые, как было принято считать в покоренной норманнами стране, превышали его возможности.
Вот несколько строк на среднеанглийском:
И тут же приводится символическое истолкование, включающее Христа и дьявола, добро и зло:
Английскому языку предстояла продолжительная, жестокая и кровопролитная битва на усеянном мучениками пути к месту, подобающему ему в церкви. Предзнаменованием этого стал англоязычный бестиарий. Будущее прокралось втихомолку благодаря животным.
Так же украдкой пришла и самая страшная за всю историю человечества пандемия чумы. В 1348 году воплощением дьявола в бестиарии был черный грызун с латинским именем Rattus rattus. Эти черные крысы пробрались на берег в Уэймуте с прибывшего из Европы корабля. Они несли с собой смертоносный багаж, который наука наших дней называет Pasteurella pestis, известный в XIV веке как Великий мор, или Черная смерть.
Самая ужасная вспышка чумы настигла Британские острова и коренным образом изменила многое, в том числе и язык.
Зараза распространилась сначала на восток страны, а затем на север. Крысы облюбовали людские поселения, гнездясь под полом, без труда пробираясь по рыхлым стенам из плетня и штукатурки и повсюду перенося за собой зараженных бубонной чумой вшей. По некоторым оценкам, погибла треть населения Англии, составлявшего в то время около 4 млн. Многие из тех, кому удалось выжить, стали калеками на всю жизнь. Местами полностью вымерли целые поселения. В Хертфордширском городке Эшвелле, например, чья-то рука, возможно, отчаявшегося приходского священника, нацарапала на стене колокольни краткую и печальную хронику на ломаной латыни: «Впервые мор пришел за один год до 1350… 1350 год был безжалостным, диким, жестоким, выжила лишь малая толика».
Однако именно малая толика продолжит нашу историю английского языка. Этой малостью были английские крестьяне, которым удалось выжить. Черная смерть, безусловно, была настоящей катастрофой, но она же повлекла за собой цепочку социальных изменений, способствовавших скорому восстановлению английского языка в правах в качестве признанного языка коренных жителей. Выжившие способствовали тому, что по тропе, проложенной Черной смертью, английский язык продолжил свой путь.
Дело в том, что Черная смерть убила несоразмерное множество священнослужителей, уменьшив тем самым власть латинского языка в стране. В условиях, где люди жили в тесном кругу, как, например, в монастыре или другой религиозной организации, число заболеваний могло быть сокрушительным. В приходах священники порой заражались, ухаживая за больными прихожанами, а иные просто убегали из охваченной чумой местности. В итоге численность говорящего на латыни духовенства значительно сократилась — в некоторых районах страны почти наполовину. Нередко их место занимали миряне, порой едва грамотные и говорящие только на английском.
Но еще важнее было то, как Черная смерть повлияла на фундамент общества — именно на тех людей, которые за английский язык держались крепче всего, среди которых он развивался и созревал.
Оказалось, что во многих районах страны почти некому было возделывать поля и выращивать скот. В результате острой нехватки рабочей силы те, кто занимался простым трудом, впервые обрели голос, им представилась возможность вырваться из феодальных тисков прошлого и потребовать лучших условий и более высокой оплаты. В отчаянной попытке заглушить поднимающийся непокорный ропот власти издавали объемные и суровые указы, запрещавшие рабочим требовать повышения оплаты. Но тщетно. Заработная плата повышалась. Цены на недвижимость падали. Многие крестьяне, ремесленники и другие люди, которых можно назвать рабочим классом, обнаружили опустевшие после чумы фермы и дома и не замедлили их заселить.
Для англичан и их языка это был значительный прорыв. Уот Тайлер поднял крестьянское восстание, которое в 1381 году всего за пять дней грозило сотворить в Англии то, что в 1790 году сотворили для своей страны французские революционеры. Если придерживаться мнения, что это восстание потерпело неудачу из-за одного действия и одного человека, то таким человеком стал почти ребенок — 13-летний король Ричард II. Он остановил восстание, проявив отвагу и смекалку: он встретился с Уотом Тайлером и его армией (захватившей лондонский Тауэр, до тех пор считавшийся неприступным) возле Смитфилда и обратился к нему по-английски. Там король, вынужденный прибегнуть к английскому языку, заманил Уота Тайлера в западню, где предводителя мятежников убили, после чего король тотчас же храбро направился к мятежникам, к которым тоже обратился по-английски. Он успокоил их обещаниями (которые вскоре нарушил) и отправил по домам (где их затем и выследили). Но в основе всей этой истории стоял английский язык. Насколько нам известно, Ричард II был первым в истории монархом со времен Норманнского завоевания, который говорил только по-английски. И заговорил он на этом языке в тот момент, когда его королевство оказалось в шаге от крушения.
Что не менее важно, вдохновителем восстания был проповедник Джон Болл, чьи речи уже были широко известны и чья проповедь в Гринвиче за день до того, как мятежники двинулись на Лондон, начиналась так: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» Большая часть того, что он говорил на английском языке, в сочетании с его талантом слагать рифмованные стихи была гораздо ближе к древнеанглийскому эпосу, чем к изысканному слогу заморских французских трубадуров.
John Ball, priest of Saint Mary, greeteth well all manner of men and bids 'em in the name of the Trinity, Father and Son and Holy Ghost, stand manly together in truth, and helpeth truth, and truth shall help you. Now reigneith pride in price, and covetousness is held wise, and lechery without shame, and gluttony without blame. Envy reigneth with treason, and sloth is taken in great season. God make the reckoning, for now is time. Amen.