— А ты в работе горя-а-чий… — крякнул дед. — В меня!
Поленница была сложена, дед хрустнул костями и выгнул грудь колесом. Из двери опять баба Клава высунулась:
— Что старый, что малый — за обоими нужен догляд!
Дед с внуком кинулись врассыпную. Один кадушки из погреба вынимать, другой — морковку прореживать. Баба Клава вынесла во двор сито с чесноком и устроилась на бревне чистить чеснок. Тут хлопнула крышка почтового ящика — почту принесли.
Баба Клава велела деду кадушку набок положить — проветриваться, а сама, вытряхнув из фартука шелуху, пошла вынимать почту.
Она ждала письмо от зятя с дочерью. Они строили электростанцию на Сахалине, баба Клава им в письме пожаловалась, что у нее телевизор украли, и про Димку написала, про то, как пропадает он целыми днями на улице, а родной бабушке помогает из-под палки. Конечно, она не надеялась, что из-за этого зять с дочерью электростанцию бросят и прилетят, но все-таки, хоть пожалеют…
В ящике мелькнул конверт «авиа». Клава Желтоножкина посмотрела на внука:
— Отлились мои слезоньки! Мать с отцом письмо прислали.
Баба Клава с письмом на приступок села. Дед пристроился было рядом, но она велела не рассиживаться, а в погреб лезть — обрывать ростки с прошлогодней картошки. Дед поплелся в погреб. Она любила сначала сама письмо прочитать, а потом уж вслух с дедом и внуком.
— Поджилки-то трясутся? — крикнула она Димке, распечатывая конверт. Обратный адрес читать не стала. Кроме как с Сахалина писем ей ниоткуда не шлют. Оторвала краешек конверта, вынула сложенный вчетверо листок, потрясла, как кулек с сахаром — не выпадет ли фотокарточка? Фотокарточки не было.
А как развернула баба Клава письмо, так и бросилось ей в глаза, что почерк не дочери и не зятя. Те мелко пишут, убористо, а тут буквы крупные и кривые. Почуяло неладное Клавдино сердце, вздохнула она и прочла:
«Уважаемый товарищ Желтоножкина! Огорчать Вас не хотели. В Москву не жалуйтесь. Неизвестный».
Страшно и неприятно стало Клаве Желтоножкиной. Почудилось ей, что за сараем притаился небритый жулик и наблюдает за ней бессовестными глазами. Наблюдает давно. Иначе как бы он узнал, что она на Пантюшкина грозилась в Москву жаловаться?
Она ничего деду с внуком не сказала, а молча собралась и понесла письмо в милицию.
Хлопнула калитка, будто выстрелил стартовый пистолет. По этому сигналу сорвался с места Димка и, перепрыгивая через помидорные кусты, помчался к школе.
Тайна красной расчески
Пантюшкин крутил письмо и так и эдак, и на свет глядел, и штемпель под лупой разглядывал. Штемпель почтовый гусихинский. Письмо брошено на почте или возле магазина. Стало быть — преступник жив-здоров и Пантюшкин его задержит. Раскаялся, задрожал, как осиновый лист, понял — с Пантюшкиным шутить нельзя. Только так можно объяснить это письмо. Только один момент смущал Пантюшкина — откуда этот неизвестный знает, что Клава Желтоножкина грозилась пожаловаться в Москву? Значит, следует он за милиционером, как тень. И не только препятствия чинит, но и наблюдает за следствием. Едва ли это Бабулич. Тот человек приметный…
— Ну что, Моть… — нетерпеливо спросила Желтоножкина.
Она стояла поодаль и была до того напугана, что в самом деле раздумала жаловаться в Москву.
— Тут уж, Моть, не до жиру, а, как говорится, быть бы живу… Ты бы мне охранника на ночь выделил, прямо ночевать страшно, а ну как меня бабахнет…
— Спите спокойно! Считай, он у нас в кулаке! Думаю, никто вас бабахать не собирается…
Клава Желтоножкина не совсем успокоилась, но ушла домой. А Пантюшкин все смотрел на письмо и размышлял, как над кроссвордом. Буквы больно корявые, будто писано левой рукой. Пантюшкин потер лоб и подумал: «Скорее бы построили в Гусихе новый комбинат. Появились бы тогда в поселке и эксперты-криминалисты. Они могут в два счета определить по почерку, сколько преступнику лет и кем он работает…» Пантюшкин погрозил кулаком невидимому врагу и стал думать дальше. Странным пером было написано письмо — не авторучкой, не фломастером… Ему пришла в голову мысль, что утро вечера мудренее, он запер сейф и направился домой.
Шагал Матвей Фомич по поселку и чувствовал, что дело по краже телевизора завершится не сегодня-завтра. Настроение поднялось. Он подошел к дому и ему даже захотелось вспомнить какое-нибудь стихотворение. Но в голове, как назло, не возникало ни строчки. И вдруг откуда-то издалека зазвучало:
Дальше Матвей Фомич стихотворения вспомнить не смог. Но зато вспомнил, что написал его великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.
Пантюшкин поднял глаза и увидел, как на крыльцо поднялась Клариса. На фоне высоких пушкинских строк она выглядела довольно просто — голова, обвязанная платком, и в руке старое ведро.
Пантюшкин открыл калитку и ступил во двор. По двору от легкого ветра кружились белые перья. Одно из них взлетело и прилепилось к штанине форменных брюк.
И вдруг Пантюшкина пронзила догадка:
«Пушкин… Александр Сергеевич писал гусиными перьями… И это письмо Клаве Желтоножкиной написано не иначе как гусиным пером!»
Стихи исчезли из головы Пантюшкина, как хрупкие птицы ласточки. Машинально хлопнул он себя по карманам, не нашел сигарет и повернул к магазину за куревом. По дороге его кто-то окликнул. Обернувшись, он даже не сразу понял, что это продавщица Люська Авдеева. А когда понял — мелькнула неприятная догадка — неужто магазин ограбили? Прическа у Люськи растрепалась и сережки качались от быстрого бега.
— Ну? — нетерпеливо спросил Пантюшкин.
— Признаюсь, это я Бабуличу красную расческу на день Советской Армии подарила… — упавшим голосом сказала Люська. — Он на мне жениться обещал. Я не заметила, что он лысый… Когда мы с ним зимой встречались, он ходил в шляпе «пирожок»…
Шаль с кистями
Преступник в старых подшитых валенках шел по спящему поселку и вез перед собой старую угольную тачку. В ней лежал громоздкий предмет, накрытый старым пиджаком. На некотором расстоянии за ним крались еще две тени, они жались к заборам, тихо переговаривались и вздрагивали от сонного тявканья собак.
Возле дома Клавы Желтоножкиной тени посовещались. Одна из них ткнулась в калитку, калитка распахнулась, скрипнув ржавыми петлями. Тени вынули из тачки поклажу и, шагая осторожно, понесли к дому.
— Ух-ух-ух… — простонал филином тот, который был в валенках. Его сообщники на тропинке вздрогнули.
— Тише ты, малина… — раздался сердитый шепот. — Опять грохнешь.
Сенная дверь распахнулась. Секунду они постояли, прислушиваясь к тишине, которую нарушал ход часов да храп дедушки Вани. Никто не помешал им на этот раз делать свое черное дело.
Когда кукушка высунулась из часов, чтобы прокуковать полночь, в доме уже никого не было.
А в душе Клавы Желтоножкиной в эту ночь не возникло никаких предчувствий. Она спала, провалившись в пуховую перину, крепко, как в молодые годы. Ей снился цветной сон. Будто она пела в хоре. На сцене поселкового клуба шел концерт. В два ряда стояли нарядные бабы и выводили старинную песню про ямщика. Клава запевала. Ухватившись за кисти черной цветастой шали, она выводила чистым голосом печальную мелодию. В первом ряду сидела ее соседка Груша и плакала, не вытирая слез. А как кончилась песня, нарядные пионеры преподнесли ей большой букет георгинов и весь зал начал в ладоши хлопать. А она подошла к самому краю сцены и кланялась. На этом и проснулась. Долго не могла понять, почему в зале продолжают хлопать, а она лежит на перине в полумраке спальни. И только когда все смолкло, она поняла, что это не люди хлопали, а часы пробили шесть.
Клава не привыкла долго разлеживаться, встала проворно и направилась во двор огурцы поливать да открывать ставни. Открыв ставни в горнице и глянув, как солнечный лучик из бочки запрыгал по обоям, она не поверила своим глазам — на пустой еще вчера тумбочке стоял телевизор. Перекрестилась Клава. Ей не померещилось. Телевизор стоял на тумбочке, как ни в чем не бывало.
Клава побежала в дом, по пути ущипнув себя за руку — не снится ли? Сморщившись от боли, она подошла к тумбочке. Но — виданое ли дело — на ней стоял не старый КВН, а телевизор с большим экраном! Рядом лежал пакет. Покосившись на спящего деда, Клава развернула серую бумагу и увидела пачку облигаций и письмо. Она хотела будить внука и мчаться к Пантюшкину, но любопытство взяло верх и, поднеся листок к окну, Клава прочитала.
«Уважаемая Клавдия Феофановна! Не сердитесь на нас. Мы хотели сделать сюрприз Вам на день рожденья, но произошло недоразумение. Этот телевизор хорошо работает, и мы приносим Вам его в дар вместо старого от радиоклуба. В Вашем старом телевизоре оказались спрятанные облигации (пятнадцать штук), мы их возвращаем и извиняемся. Желаем Вам здоровья».
Баба Клава пересчитала облигации — ровно пятнадцать штук. Нащупала под клеенкой бумажку, где были переписаны номера, сверила — номера совпадают. Ее облигации. На телевизор посмотрела — ручки блестящие, экран большой. Прямо украсил телевизор горницу. Так что о старом чего жалеть!
Села баба Клава посреди избы и стала размышлять — плохо или хорошо, что с ней такая история приключилась? Страху она натерпелась — это, конечно, Пантюшкину сколько беспокойства доставила. А ведь кто-то о ней подумал, внимание оказал. Подумал ведь кто-то:
«Живет, мол, бабушка, и телевизор у нее никудышный. Дай, мол, мы ее порадуем. И ведь узнали именины когда… Вон что… Заслуживает, мол, она такого уважения — дочь хорошую вырастила — электростанцию строит. И сама — не промах. Хорошим поваром была, в войну санитаркой работала, солдатам раненым песни пела. А телевизор у нее хуже всех в Гусихе…»
Размышляла так баба Клава и новый телевизор ей все больше нравился. Решила Мотю спозаранку не беспокоить. Пусть поспит. Работа у него больно беспокойная. Она снова взяла записку:
«…мы приносим Вам его в дар вместо старого от радиоклуба», — прочитала она еще раз и осенило Клаву Желтоножкину — не внука ли Димки это выдумки? Иначе как попал телевизор в дом через запертую дверь?
— Митьк?! — позвала она и прислушалась. Никакого ответа.
Она подошла к раскладушке, стянула одеяло, а там только смятая подушка. Димкин след давно простыл.
Последнее звено
Нет, не обманывало Матвея Фомича предчувствие, что дело с телевизором закончится не сегодня-завтра, не обманывало…
И вот это завтра наступило и почти уже кончилось, потому что был поздний вечер, и Пантюшкин уже шел точным путем, в конце которого все должно было разъясниться.
Правда, сначала этот путь привел его к дому, где обитал преступник, а дом оказался на замке. Но Пантюшкина это не смутило, ибо путь-то этот шел и дальше, где преступника по точным расчетам Матвея Фомича все равно можно было найти.
Пантюшкин обогнул здание гусихинской восьмилетней школы, прошел довольно-таки захламленным кучами угля и железного лома внутренним двориком, спустился на шесть ступенек вниз, в подвал, включил фонарик и потянул на себя железную дверь…
Впрочем, за дверью фонарик не понадобился: коридор был слабо освещен тусклой лампочкой. В конце же коридора имелась еще одна дверь — обычная, деревянная, некрашеная. За ней раздавались голоса и какой-то гул. Пантюшкин поправил ремень с кобурой и дернул дверную ручку.
Три пары глаз испуганно уставились на него.
В большой комнате, освещенной стоваттной лампочкой без абажура, висела синяя дымка: видно, совсем недавно здесь потрескивали паяльники, шипела канифоль, и капали, капали серебристые слезы припая на кончики разноцветных проводов… В ящике из-под печенья лежала гора радиодеталей, на полу — пустые короба от приемников, телевизионная трубка с треснувшим стеклом, несколько подшивок журнала «Радио». На длинном самодельном столе, опутанное проводами, стояло сооружение, в котором Пантюшкин сразу угадал коротковолновую станцию.
Ручки настройки поблескивали черным блеском, внутри станции что-то глухо гудело. Перед ней, ссутулившись, сидел Бабулич. Он был в толстых резиновых наушниках, что придавало ему особую значительность.
— Ага, — сказал Пантюшкин, но из-за толстых и плотных наушников Бабулич, конечно, пантюшкинского «ага» не услыхал. Тогда Димка подергал его за левое плечо, Никита — за правое, а Петька, стоявший позади, тоненько кашлянул. Будто пискнул.
Бабулич снял наушники и повернул голову. Казалось, наушники охраняли его от Пантюшкина, а сняв их, Бабулич остался одиноким и беззащитным.
— Так вот, значит, чем они тут занимаются, — сказал Пантюшкин, пытаясь придать своему голосу побольше строгости. Но строгости почему-то не получилось. С веселым любопытством он оглядел станцию и добавил: — А разрешение как? Имеется?
— Аппарат зарегистрирован, — поспешно отозвался Бабулич и виновато улыбнулся.
— У нас и позывной есть, — сказал Димка, показывая карточку радиолюбителя.
Пантюшкин покрутил головой.
— Ну, партизаны!.. Драть вас некому! Чего ж все в секрете-то держали? Я ведь какую цепь из фактов, догадок и умозаключений связал, а? Звено к звену… Но одного не хватало… Ладно, ладно. Дело считаю закрытым… А расческа-то все-таки ваша, гражданин Бабулич. — Матвей Фомич положил на стол злополучную расческу.
— Моя… — вздохнул Бабулич.
— А гусиным пером зачем писали? — спросил Пантюшкин уже у Димки.
— Для конспирации, — ответил тот и шмыгнул носом.
— Ясно. Но все-таки непонятно одно! Одного звенышка в моей цепи не хватает… Новый телевизор двадцатого числа Клаве Желтоножкиной несли?
— Несли, — сказал Никита.
— А почему же унесли обратно? Вот что мне непонятно совершенно. Спугнул вас кто-нибудь, что ли?
— Не-а, — сказал Никита. — Мы его почти до дома желтоножкинского дотащили и — грохнули. Новый-то. А все из-за Петьки. Идет — ворон считает. Гляди, говорит, Венера. А сам ногой за корягу и носом в землю — бац! Балда неграмотная! Венеру он в начале ночи узрел!
— Ну, ты ври, да не завирайся! — взвился Петька. — Не Венеру я сказал, а Вегу! И не за корягу вовсе… На шнурок наступил. А тут еще…
— Стоп, стоп, стоп! — решительно перебил Пантюшкин, видя, что разговор обрастает совершенно не нужными для следствия подробностями. — Значит, телевизор вы грохнули?
— Ну да! Какой уж тут подарок! А старый-то КВН Борис Савельич уже того… унес. Вот и не получилось. Если б сразу старый на новый обменяли, ничего б и не было… Никакого дела. Вот. И облигации мы бы сразу вернули, как только нашли. Про облигации Димка не знал ничего, честное слово…
— Все-таки выдрать вас было бы неплохо, — сказал Пантюшкин. — А радиостанцию сами собрали?
— Все сами. Старый КВН в дело пошел. В них в старых КВНах, знаете какие силовые трансформаторы! Ого! И лампы кое-какие, и конденсаторы…
— И дросселя, — добавил Петька и покраснел от удовольствия.
— Сегодня только схему паять закончили, — сказал Димка. — Во работает!
— Ишь ты! — сказал уважительно Пантюшкин и достал первое письмо, которое получила Клава Желтоножкина. Письмо с просьбой: «…В Москву не писать. Неизвестный». — Я его и на свет, и так и эдак… Потом через лупу пригляделся сбоку листа — гляжу, вмятинки, бороздки штрихи вроде бы, линии какие-то. Видно, лист был под другим листом, а на том, на верхнем то есть, что-то чертили… Стал обводить черточка и линии — что-то вроде чертежа обозначилось… Схема! Дальше — больше, вижу, радиосхема получилась. Ага, думаю, писал кто-то, кто радио занимается — раз. А два что? Два — я у вас Борис Савельевич, в гостях был, четко определил: занимаетесь радиоделом, и недавно… Так? Так. А тут три — Авдеева вчера приходит и сознается: расческа, Бабулич, ваша, хоть вы и, простите за выражение, лысый… Вот так я вас, голубчики, и вычислил, н-да… Одного звена не хватало. Теперь все ясно… И хорошо работает? — кивнул Пантюшкин на радиостанцию.
— Еще как! — сказал Димка. — Весь мир можно слушать. Можно через наушники, можно с усилителем — репродуктор на выходе есть.
И Димка, посмотрев на Бабулича, будто испрашивая разрешения, включил громкоговоритель на полную мощность…
Весь мир словно бы ворвался в маленькую, подвальную комнату. Мельбурн вызывал Париж. Кто-то передавал сводку погоды для зимовщиков в Антарктиде. Столица Австрии Вена заполняла эфир бессмертными вальсами своего знаменитого соотечественника. Москва транслировала концерт из Колонного зала Дома Союзов. А в далеком Арфурском море торопливо попискивала азбука Морзе. Что так спешил передать неведомый радист? Быть может, случилась беда? Или наоборот, на борту полный порядок, и корабль спешит в родную гавань? Ах, как хочется все узнать!