В 1943 году поляки с немцами перезахоронили останки тех офицеров, что они осмотрели, в шести могилах и назвали это место кладбищем № 1, украсили его крестами и жестяными венками. Сам Мадайчик пишет, что даже немецкая аэрофотосъёмка (фронт был в 30 км) подтвердила, что комиссия Бурденко раскапывает могилы в «окрестностях» кладбища № 1. А все четыре профессора сразу утверждают, что полякам в 1943 году немцы разрешили раскопать могилы на площади 60х36 м, а Бурденко у немцев разрешения не спрашивал, и его люди рыли шурфы там, где предполагались ещё могилы и открыли новые захоронения, причём ещё две могилы размерами 60х60 м и одну поменьше 7х6 м. Поэтому и оценивала комиссия Бурденко число жертв в 11 тысяч. Поэтому и не было у останков, осмотренных комиссией Бурденко, жестяных бирок. Что здесь подозрительного? Подозрительно другое — с какой настойчивостью подручные Геббельса цепляются за то, чтобы трупов было не больше 4,5 тысяч.
18. В этом плане у профессоров есть ещё одно подозрение. Комиссия Бурденко в первой сотне осмотренных трупов нашла 9 документов с датами от мая 1940 года до июня 1941 года: 5 квитанций, выданных лагерем, две почтовые открытки, одно письмо из Варшавы в советское учреждение, иконка.
Профессора усматривают крайне подозрительным тот факт, что у найденных трупов не было документов, удостоверяющих личность, — паспортов и прочего. Дескать, когда поляки делали эксгумацию, то такие документы были. Ну, а какой смысл комиссии Бурденко эти документы уничтожать?
И потом, профессорам как-то трудно даётся арифметика. В пункте 8 «Бесспорных фактов, касающихся катынского убийства» они пишут: «В катынских могилах оказались личные документы, позволившие идентифицировать 2 730 останков из общего числа 4 151». Но идентификация велась не только по паспортам, но и по письмам, открыткам и т.п. Значит, собственно документов, удостоверяющих личность, было ещё меньше, чем 2 730, а значит в 1943 году поляки при эксгумации имели 1 421 труп без каких-либо документов! За что же упрекать комиссию Бурденко? За то, что у эксгумированных ею 925 останках не было паспортов?
Вообще-то, наличие паспортов у останков польских офицеров — это доказательство правоты версии Сталина. НКВД не позволило бы себе такой роскоши — оставить чрезвычайно важный для разведки документ — подлинный паспорт — у трупа. Видимо, позже спохватились и немцы. Начинали расстрел айнзацкоманды из любителей, а кончали профессионалы. И раскрыли немцы первые могилы — там трупы должны были хуже сохраниться — начинали расстреливать поляков при более тёплой погоде. Раскопками руководил немецкий врач и он понимал, что нужно делать и где раскапывать. Как и Бурденко понимал, где раскапывать не надо.
19. Из похожих подозрений можно отнести и недоверие профессоров к документам, найденным комиссией Бурденко на эксгумированных ею останках: «Найденный на останках № 4 „текст“ был написан от руки и имел поблёкший адрес», — сомневаются они. А какой вид должен был иметь документ, написанный перед войной и пролежавший вместе с трупом в земле два года? Кстати, чтобы так написать о документе, профессора должны были его видеть. Но ведь это документ комиссии Бурденко, тот самый, который никак «не удаётся осмотреть польской стороне», о чём профессора горько сетовали в начале своей «экспертизы».
20. В этом смысле профессора преуспели. В «Справке» сообщается точное местонахождение лагерей, в которых находились польские офицеры до их расстрела немцами: «Лагерь № 1-ОН находился на 408-м км от Москвы и на 23-м км от Смоленска на магистрали Москва — Минск.
Лагерь № 2-ОН находился в 25 км на запад от Смоленска по шоссе Смоленск — Витебск.
Лагерь № 3-ОН находился в 45 км на запад от Смоленска в Красненском районе Смоленской области».
Профессора подозрительно сетуют: «Специальная комиссия не назвала точного расположения лагерей №№ 1-ОН, 2-ОН, 3-ОН, но если они находились на расстоянии 24-45 км от Смоленска, следовало назвать причины разгрузки вагонов с офицерами именно на станции Гнездово».
Понятно, что для того, чтобы догадаться «почему», нужно очень много ума, но мы не будем этого скрывать от «польской стороны» — потому что лагеря находились на западе от Смоленска и станция Гнездово на западе от Смоленска.
Но эту цитату можно рассматривать в качестве очередного курьёза профессоров — если им Специальная комиссия не назвала точного расположения лагерей (о чём они жалуются в начале фразы), то откуда им известно расстояние до них от Смоленска (о чём они недоумевают в конце её)?
21. Профессора считают подозрительным, что комиссия Бурденко не показала места этих лагерей журналистам. А я считаю, что было бы подозрительным, если бы она их показала, поскольку сымитировать пожарище ничего не стоит и присыпанное снегом оно было бы неотличимым от настоящего. Но СССР в этом преступлении не собирался оправдываться, он обвинял, а для обвинения ему хватало трупов и вещественных доказательств на них.
22. Как и у Геббельса, у профессоров вызывает сомнение, что генералы работали на строительстве дорог, ведь у их коллег в лагере военнопленных в Грязовце в этот момент были даже денщики. Мы уже говорили об этом — в Грязовце генералы были военнопленными, а под Смоленском они были заключёнными исправительно-трудового лагеря, где трудом лечились от навязчивой мании присоединить к Польше Украину без согласия украинцев.
23. Профессора также не верят, что пленных нельзя было вывезти из Смоленска, дескать, начальник лагеря обратился на железнодорожную станцию за вагонами для пленных 12 июля, а немцы, дескать, взяли Смоленск 16 июля, а 20 и 16 армии «вынуждены были отступить» аж 5 августа. «Почему же не вывезли наших доблестных офицеров?» — с подозрением недоумевают профессора.
Потому, что проклятая 2-я немецкая армия со 2-й танковой группой, начав наступление 10 июля в 200 км от Смоленска, 16 июля уже взяла его с юга и никто её остановить не смог. А не менее проклятая 9-я немецкая армия с 3-й танковой группой, зайдя с севера, в это время взяла Духовщину и вела бой за Ярцево — железнодорожную станцию на востоке от Смоленска. За это время смоляне успели вывезти на восток целый ряд оборонных предприятий, включая авиазавод. Не до доблестных польских офицеров было в это время, своих детей надо было спасать. Кстати, 20 и 16 армии не «отошли» от Смоленска, а вырвались 5 августа из окружения, в которое они попали северо-западнее города.
24. Ещё «сомнения». Дескать, если бы в такой ситуации лагеря остались без охраны, то пленные офицеры разбежались бы, и хотя бы кто-нибудь, да остался жив.
Вроде есть резон в этом сомнении, но только в случае, если быть уверенным, что эти офицеры хотели драться с немцами. А они хотели с ними драться точно также, как и генерал Андерс со своими офицерами. Кроме того, надо учесть, что они действительно были ожесточены против СССР и до своего осуждения и ссылки из лагерей военнопленных в ИТЛ, а уж после — тем более.
Я уже цитировал высказывание офицера Любодзецкого, из книги Мадайчика, где этот не любящий москалей офицер, даже будучи в лагере военнопленных, хотел «…хоть из-под дождя, да под восточный желоб — под немецкую оккупацию». Продолжим его мысль, почему он и другие этого хотели. «Не было иллюзий, что немцы будут мягко обращаться с польскими офицерами; допускалось, что большинство, а, может быть, и всех, немцы отправят в лагеря для военнопленных; однако считали, что они будут обходиться с ними в соответствии с принятыми международными нормами…»
Поскольку вопрос, почему пленные не разбежались, остаётся без ответа, то мы можем сослаться на бригаду Сталина, у которой есть данные, что попытка конвойных частей увести военнопленных на восток пешком не удалась. Пленные взбунтовались, с конвоем ушли только несколько человек, евреев по национальности, остальные остались ждать «обхождения в соответствии с принятыми международными нормами…» И дождались.
25. Однако, захватывая мелкой сеткой любые подозрения, которые только могут придти в голову, профессора, помимо курьёзов и своего непонимания тогдашних условий, выловили и факты подтасовки улик, фальшивые улики в комиссии Бурденко.
В общем-то, они вполне резонно заявляют, что не верят, что из всего обслуживающего персонала и конвоя мог спастись всего один человек — начальник лагеря № 1-ОН. Если в основу брать, что в этих лагерях было 10-12 тысяч человек (в Ровенском лагере для военнопленных, занимавшемся строительством шоссейной дороги на Львов, было на 23 июля 1940 года 14 599 человек), то конвой и администрация лагерей вряд ли были меньше 1-2 тысяч человек.
Правда, война была ужасна по потерям убитыми и пленными в своём начальном периоде. Мой отец в начале войны был начальником штаба отдельного батальона, части примерно в 700 человек. Приняв первый бой в Бессарабии, они отходили на Одессу. Из их дивизии в Одессе собралось всего 111 человек (из примерно 13-16 тысяч) без штабных документов и без знамени. А из батальона, правда, со знаменем, в Одессу попало всего трое.
Правда, война была ужасна по потерям убитыми и пленными в своём начальном периоде. Мой отец в начале войны был начальником штаба отдельного батальона, части примерно в 700 человек. Приняв первый бой в Бессарабии, они отходили на Одессу. Из их дивизии в Одессе собралось всего 111 человек (из примерно 13-16 тысяч) без штабных документов и без знамени. А из батальона, правда, со знаменем, в Одессу попало всего трое.
Тем не менее на правом берегу Днепра, где и располагались лагеря, бились в окружении части 16 и 20 армий, и эти армии из окружения вышли. Если конвой и администрация покинули лагеря, то они могли покинуть их только в направлении этих армий, левый берег Днепра был занят немцами очень быстро. Пусть поляки сдались немцам в полном составе, но полная гибель и сдача в плен 1-2 тысяч советских бойцов, да ещё в трёх отдельных командах, действительно маловероятна.
Но вот вопрос — их не было вообще (если пленных расстреляло НКВД в 1940 году) или их просто не вызвали в свидетели в 1944? Попробуем ответить на этот вопрос в следующем эпизоде.
26. Комиссия Бурденко представила свидетеля — начальника лагеря с поляками под Смоленском. Бригада Геббельса называет его комендантом лагеря № 1-ОН, «свидетелем майором Ветошниковым». Вероятно, так он фигурировал в «Сообщении» комиссии в 1944 году. Но в «Справке» этой комиссии (напоминаю — совершенно секретной и поэтому достоверной) он и не майор, и не свидетель.
Там его физически нет. Есть рапорт на имя начальника УПВИ Сопруненко от лейтенанта госбезопасности В. М. Ветошникова. Его звание соответствовало тогда званию капитана, и если его действительно потом задействовали как свидетеля, то к 1944 году он мог быть и майором. Тут всё сходится. Профессора пишут, что его не знали в лагерях военнопленных. И не должны были знать — он в них не служил.
Враньё в другом. В Справке написано:
«Начальник лагеря № 1-ОН лейтенант госбезопасности Ветошников В. М., давая объяснения о судьбе порученного ему лагеря, в своём рапорте на имя начальника Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР от 12 августа 1941 года пишет: “После того, как я получил от Вас указание подготовить лагерь к эвакуации, я принял к этому необходимые меры.
Охрана и пленные поляки были мною предупреждены.
Я ожидал приказа о ликвидации лагеря, но связь со Смоленском прервалась. Тогда я сам с несколькими сотрудниками выехал в Смоленск для выяснения обстановки. В Смоленске я застал напряжённое положение. Я обратился к начальнику движения Смоленского участка Западной железной дороги тов. Иванову с просьбой обеспечить лагерь вагонами для вывоза военнопленных поляков. Но тов. Иванов ответил, что рассчитывать на получение вагонов я не могу. Я пытался связаться с Москвой для получения от Вас разрешения двинуться пешим порядком, но мне это не удалось.
К этому времени Смоленск был уже отрезан немцами, и что стало с поляками и оставшейся в лагере охраной, я не знаю”».
Читатели уже поняли, что автор этой книги скорее подручный Сталина, чем беспристрастный исследователь. Но и он в этом случае должен сказать, что этот рапорт на 99% липа, фальшивка.
Да, есть 1%, что так и было, но не более 1%. Можно представить, что с началом войны Сопруненко дал какой-то циркуляр по УНКВД областей подготовить всех военнопленных, где бы они ни находились, к эвакуации. А из УНКВД поступила в лагерь команда со ссылкой на Сопруненко. Можно полагать, что после выхода из окружения Ветошникова задержала советская контрразведка и допросила. В ходе допросов Ветошников написал этот рапорт, но в ходе последующих боёв рапорт так и остался в контрразведке армии или фронта, а уж потом в 1944 году его нашли. На войне всё бывает, в том числе и это, но вряд ли.
Во-первых. Нельзя прийти на железную дорогу и попросить вагоны, даже один вагон. А их Ветошникову нужно было штук 60. Советские железные дороги (гвардия Кагановича) — это государство в государстве. Они чихать хотели на любых ходоков с любыми погонами. У них есть свои приказы — планы перевозок, и никто никому помимо плана не даст не то что вагона… тачки не даст. А в рапорте совершенно отсутствует это обстоятельство, не видно, было ли какое-то указание от Управления Западной железной дороги на перевозку пленных, ни что делал Ветошников, чтобы втиснуть своих пленных в план перевозок. Это журналист или профессор может прийти, попросить вагоны и уйти, ничего не получив. Но не офицер, у которого эти пленные — единственная забота, и за которых он отвечает.
Его ближайшие начальники находились рядом — Смоленское УНКВД, а он и словом не обмолвился, что обращался к ним за помощью или хотя бы за тем, чтобы просто переложить свою ответственность на кого-либо другого. Его лагерь был на правом берегу Днепра, а там немцев долго не было. Чёрт с ними, с пленными, но он бросил своих подчинённых, он обязан был их возглавить и вывести из окружения. За такой рапорт его обязаны были расстрелять немедленно после прочтения.
Во-вторых. Он прямо «вешает» военнопленных на Сопруненко. Получается, что тот знал про эти лагеря, более того, раз он давал по ним команду, то и отвечал за них, и эти пленные должны были стоять у него в списках. Получается, что он в своих совершенно секретных справках вводил Сталина в заблуждение. Этого быть не может. Сопруненко не самоубийца. Когда мы дойдём до его допроса, мы это покажем. Он действительно ничего не знал и не мог знать про эти лагеря.
Но ведь и «Справка» комиссии Бурденко с грифом «Совершенно секретно». Получается, что следователи этой комиссии сочинили фальшивку и тоже для Сталина! Они получили очень много данных, более чем достаточно, чтобы доказать, что поляков убили немцы. И все эти данные они получили в Смоленске. Рапорт Ветошникова — это единственное, что они получили не в Смоленске — не на доске же объявлений они его нашли!
Более того, им этот рапорт был не нужен. У них был надёжный свидетель — инженер службы движения Иванов, он был настолько надёжен, что его не боялись допрашивать при корреспондентах.
Без всяких сомнений — этот рапорт был им прислан из Москвы с указанием приобщить к делу. И они его приобщили, так как он дополнял показания Иванова, рассказавшего похожий эпизод, но не помнившего, кто именно и когда к нему приходил за вагонами. Очень всё получалось у следователей хорошо, но очень хорошо — тоже не хорошо.
Это, видимо, поняли в Москве, когда готовили «Сообщение» комиссии Бурденко, и рапорт лейтенанта госбезопасности из него ушёл и появился свидетель, майор Ветошников.
Естественен вопрос — зачем Москва на это пошла? Ведь речь идёт об убийстве, а то, что убийство было совершено немцами, доказано многочисленными показаниями, фактами, уликами. Зачем нужно было фальсифицировать показания в не имеющем отношения к убийству эпизоде? Ведь Ветошников — это не свидетель убийства, к чему он вообще в деле?
К этому времени Советский Союз уже признал, что пленные офицеры были на работах, а это прямое указание на то, что они уже были не военнопленные, а каторжники. СССР не мог допустить, чтобы этот факт выплыл наружу. А никто из свидетелей, найденных в Смоленске, не мог по этому вопросу дать объяснений, успокаивающих мировую общественность и, главное, ещё не сдавшихся в плен немецких офицеров.
Для этого потребовался Ветошников. Смотрите, в его рапорте на 70 слов четыре раза употребляется слово «военнопленные» или «пленные» и сам рапорт на имя начальника Управления по делам военнопленных и интернированных. Рапорт преследует цель доказать, что не было в СССР никаких офицеров-каторжников, только военнопленные.
С этой же целью в качестве свидетелей не был назван ни один сотрудник лагеря, поскольку первый же вопрос, который им обязаны были бы задать иностранные корреспонденты, — почему военнопленные офицеры работали? А на этот вопрос не было у советского правительства вразумительного ответа.
Во время войны правду редко говорят, и уж, во всяком случае, её не говорят, если она идет на пользу противнику.
Тем не менее данная ложь подручных Сталина и не-вызов ими свидетелей из числа охраны и администрации лагерей — это Доказательства № 2 и № 3 версии Геббельса, но, как и раньше, только в случае, если остальные доказательства убедят нас, что офицеры убиты НКВД.
27. Больше никаких сомнений у подручных Геббельса по отношению к действиям подручных Сталина в комиссии Бурденко нет. Но сама ложь в одном случае вызывает сомнения в достоверности вообще всех показаний её свидетелей. Могло ли НКВД или НКГБ заставить всех свидетелей говорить то, что хотели следователи, могли ли опрашивающие побоями, угрозой смерти свидетелей или их родственников заставить дать нужные показания?
Никаких фактов по этому поводу бригада Сталина, разумеется, не даст, но и у бригады Геббельса нет ничего, кроме твёрдой уверенности в том, что всех свидетелей подручные Сталина заставили оболгать невинных немцев.