– А других-то нанять нельзя?
– В том-то и дело, что не получается, парни-то эти из строительного братства! А они своих поддерживают, чужих не пускают. Ничего, малость поголодают да на уступки пойдут… или господин бургомистр им все же прибавит. Что-нибудь да будет, ага. А до тех пор… – Тут сторож как-то уж очень хитро прищурился и неожиданно для Федора предложил: – Не хотите наверх подняться? Возьму недорого…
– Сколько?
– Полдюжины серебрях. Но хороших, кельнских, – твердо заявил герр Гофман.
Федор поначалу возмутился:
– Однако!
Дорого же, нет, право слово, дорого… Но потом передумал. В конце концов, где еще увидишь подобную красоту? Кстати, и за конторским двором можно последить.
– Однако, согласен.
– Тогда милости прошу, мой дорогой друг! Только гроши вперед – таково уж мое правило.
– Пожалте, любезнейший, получите.
Герр Якоб Штермеер, благообразный господин, типичный бюргер с вытянутым некрасивым лицом и заметным даже под складками длинного кафтана брюшком, нынче явился в контору с опозданием, чего обычно с ним не случалось, но к чему нынче имелись веские основания. Просто по пути из торговой гавани, куда уважаемый герр Штермеер частенько наведывался по своим делам, невдалеке от церкви Святого Якоба его вдруг остановил некий вполне упитанный господин, в коем внимательный взгляд, вероятно, признал бы хозяина корчмы под странным названием «Старая тыква».
Не то чтобы кабатчик прятался, но и привлекать внимание прохожих, по-видимому, тоже отнюдь не входило в его планы. Владельца фрахтовой конторы он поджидал заранее и, еще издали завидев знакомую фигуру, не бросился с воплями наперерез, а просто пристроился позади, нагнал:
– Уважаемый герр, не вы перчаточку обронили?
– Где?
Якоб Штермеер обернулся, темные глаза его сузились, в уголках рта пролегла жесткая складка.
– В «Тыкве», – тихо прошептал бюргер. – Жди.
Быстро кивнув, трактирщик поспешил в свое заведение… куда через некоторое время заглянул и конторщик, уселся за пустующий столик в дальнем углу, заказав кружку пива и раков.
Хозяин корчмы лично обслужил посетителя… шепнул пару слов…
Герр Штермеер вздрогнул:
– Михаэль? Ты его и вправду видел?
– Как вас, уважаемый господин. Узнал сразу, а он меня – нет, не вспомнил. А потом я послал Фрица, слугу, проследить, и…
Дальше кабатчик заговорил быстро и шепотом, посетитель слушал внимательно, кивал… потом бросил на стол золотой:
– Заслужил. Значит, говоришь – башня?
– Да, господин. Та самая, недостроенная…
– А сторожа-то я знаю… Хорошо!
Отрывисто кивнув, герр Штермеер вышел из корчмы и быстро направился в контору.
Церковный сторож Карл Гофман не соврал: вид с недостроенной колокольни церкви Святого Якоба открывался чудесный, так что Федор, поднявшись, невольно залюбовался Голштинскими воротами, шпилями многочисленных храмов и черепичными крышами, ярусами спускавшимися к реке и городским стенам.
Сторож оказался парнем ушлым, деньги делал на всем – кроме «любезнейшего господина Майера» на башне шаталось еще человек пять зевак, судя по виду, матросов: четверо дюжих молодцов лет по двадцати пяти и один куда моложе, по всей видимости – юнга, тоненький, белобрысый, с приятным, чуть скуластым лицом, одетый в широкий кургузый кафтан с несуразно длинными, закрывающими запястья рукавами. Присматриваясь к фрахтовой конторе, Федор его случайно толкнул, извинился. Парнишка отстраненно бросил что-то сквозь зубы и вдруг, оглянувшись назад, попятился, натянув на глаза берет, словно б увидел старых знакомых, с кем никак не хотел бы встречаться.
– Вот сюда, господа мои, прошу вас, поднимайтесь. – Неутомимый господин Гофман привел еще двух посетителей, похоже, что купцов, в узких штанах и одинаковых, складками, кафтанах доброго и отнюдь не дешевого немецкого сукна. Один – сутулый, с курчавой бородкою, второй – белобрысый, пожалуй, даже посветлее юнги, лицо красивое, правда, несколько надменно искривлены тонкие губы, плюс ко всему узкая холеная бородка, усики. Скорее всего – шведы, немцы таких бород не носили, лица скоблили начисто.
Дьяк, верно, и не обратил бы на них никакого внимания – мало ли зевак? – да вот только тот, с курчавой бородкою, вдруг поскользнулся на ступеньке и, едва не упав, выругался:
– Черт бы побрал!
Выругался по-русски!
Вот тогда Федор решил присмотреться к этим двоим повнимательней, даже отодвинулся в сторону, пропуская вновь прибывших к самым лесам, возведенным алчными строителями. Юнга тоже посторонился, чуть ли не вжался в стену, впрочем, никто не обращал на него никакого внимания.
– Ну, господа мои? – потирал руки сторож. – Как вам?
– Очень хорошо, – по-немецки отозвался белобрысый «швед». – А еще прийти можно?
– Отчего же нельзя? – Гофман довольно рассмеялся. – Когда только изволите. Но кроме как завтра.
– А что завтра такое?
– Его святейшество архиепископ Ольденбургский завтра посетит сей храм! – просияв лицом, с гордостью пояснил сторож.
– Что же он, и на башню поднимется?
– На башню, конечно, вряд ли… Но велено никого не пускать.
– Все ж таки интересно было бы взглянуть на лазающего по строительным лесам архиепископа. – Рассмеявшись, «швед» прикрыл рот рукой.
На безымянном пальце его блеснул золотом перстень с большим синим камнем.
Переночевав в недорогой, но приличной гостинице возле Голштинских ворот, посланец великого князя явился к церкви Святого Якоба к самой заутрене, только вместе со всеми в храм не пошел, скользнул к заколоченным досками лесам да, выждав момент, оторвал досочку… поддавшуюся неожиданно легко, словно она уже была кем-то оторвана, впрочем, скорее, просто прибили наспех.
Дьяк успел вовремя: едва он поднялся на колокольню, как снизу послышались чьи-то крадущиеся шаги. Поспешно спрявшись в нишу, Федор затаил дыхание… вдруг показалось, что рядом, в соседней нише, что-то зашуршало… крысы? Очень может быть. А что с теми, кто внизу? Кто это – вчерашние «шведы», за коими вчера так и не удалось толком проследить, вернее сказать – не было никакого смысла: поселившись на постоялом дворе близ пристани, шильники больше оттуда не вышли.
Шильник – именно так! Невероятно, но по приметам все вроде сходится, тем более еще и перстень, колечко весьма приметное. Одно непонятно, что новгородским лиходеям делать здесь, в Любеке? Ага… Что делать? А если великий князь прав и это в самом деле люди Витовта… тогда они прибыли как раз по адресу – к герру Штермееру… боярину Довмонтию Скрабову – резиденту могущественного и коварного литовского князя! Явились за указаниями, быть может – за деньгами.
Только вот если это мятежники, поддерживаемые Витовтом, то они как-то странно себя ведут! Весьма, весьма странно – в контору не заходили (Федор вчера специально туда заглянул, спрашивал), нарезали какие-то круги вокруг да около. Зачем? И сторожа вчера не зря про башню расспрашивали… Неужели не придут? Так ведь, похоже, пришли уже. Если это, конечно, они… Что-то задерживаются…
Дьяк прислушался – шагов с лестницы больше не было слышно… зато отчетливо донеслись чьи-то приглушенные голоса!
Молодой человек тут же покинул свое убежище и осторожно, на цыпочках, спустился по лестнице на несколько ступенек…
Говорили там по-немецки…
– Да-да, вы можете мне доверять, господа! Герр Штермеер ждет вас как можно скорее.
– Не знаем мы никакого Штермеера, и вообще…
– К тому ж мой хозяин… господин Скрабов… велел передать, что Новгород – сейчас не главное и что для вас, герр Михаэль, имеется новое задание… и деньги. Очень и очень большие деньги, милостивый господин!
– Задание… хм… что ж. Думаю, мы можем это обсудить.
– Тогда попрошу за мной, мои господа.
Отдавшись под гулкими сводами затухающим эхом, голоса и шаги стихли, и Федор поспешно бросился вниз… но не успел сделать и пары шагов! Кто-то нагнал его сзади, ударил камнем по голове…
И все. И мрак. И не стало больше никаких неотложных дел.
Отбросив окровавленный кирпич в сторону, белокурый юноша в смешном, с длинными рукавами, кафтанчике выбрался наружу и, углядев идущих по улице «шильников», а с ними какого-то молодого парня, неспешно двинул следом.
Глава девятая Осень 1418 г. Москва – Орда Встречи и сечи
«А муженек мой бывший тряпка еси, аще боле не пишу, инда напомнить осмелюсь о преданных людех, что ты, батюшка, мне прислать давно обещати».
Закочив строчку, Софья Витовтовна – ныне, скоро уж девять лет, как скромная инокиня Марфа – поправила на голове строгий клобук и, перекрестившись на висевшую в уголке кельи икону Божьей Матери, задумчиво посмотрела в оконце.
Погожий сентябрьский денек сверкал ясным, еще почти летним солнышком, в лазурном высоком небе величаво проплывали сахарно-белые облака, похожие на волшебные замки, тепло было, жарило, словно в июле, да только вот в ветвях росших у Вознесенской обители старых берез уже пробивались золотистые осенние пряди.
Погожий сентябрьский денек сверкал ясным, еще почти летним солнышком, в лазурном высоком небе величаво проплывали сахарно-белые облака, похожие на волшебные замки, тепло было, жарило, словно в июле, да только вот в ветвях росших у Вознесенской обители старых берез уже пробивались золотистые осенние пряди.
Вот и снова осень… быстро, как и вся жизнь. Здесь, в монастыре, год на год похож, а день на день – с утра до ночи молитвы, службы… Правда, келья просторная, иконы в окладах златых, каменьями драгоценными усыпанные, в окнах – стекло, не слюда какая-нибудь, и ложе мягкое имеется, и стол, и прибор для письма, и книги умные, даже молодая девка-послушница – за прислугу.
Все есть, казалось бы, однако вот вла-асть… И не сказать чтоб совсем ее нету – в обители-то о-го-го! Сама Евфросинья-игуменья инокиню Марфу побаивалась, да все в монастыре по слову знатной черницы делалось… В монастыре, да… А ране-то – в княжестве, в государстве!!!
Ах, Василий, Василий, профукал власть ни за что – Московское-то государство ныне не то что ране. Обычное, в ряду многих, княжество, покорный вассал заозерских выскочек, Егорки… и Ленки… о-от кто гадина-то ядовитейшая! Едва ведь не пришибла тогда, хорошо, молодой князь Егор вступился…
А может, лучше бы и пришибла? Чем тако, в неволе, жити?
Софья – за все пролетевшие стрелою годы так и не смогла к имени инокини Марфы привыкнуть – снова перекрестилась, да, отгоняя худые мысли, наскоро прочла молитву, а потом, подумав, еще одну – уже не торопясь, как подобает. Оттого и полегчало тут же, и мысли иные пришли, жизненые – не-ет, батюшку она не зря просила, вскорости следует людишек ждать… а потом их озадачить! Чем? О, то скромная черница знала!
Дочери великого князя литовского Витовта еще не исполнилось и пятидесяти лет: высокая, жилистая, худая, с желчным, вечно недовольным лицом, однако еще не совсем утратившим былую красу, Софья также сохранила и властный взгляд, и кое-какие былые связи, в последнее время обновляющиеся, расцветавшие с новою силой, словно старые цветочные кусты под присмотром опытного садовника… и таким садовником была скромная инокиня Марфа.
Позабыли про нее, позабыли… оставили без пригляду – так то и к лучшему. И слава богу! Москва не сразу строилась… так и властушка возродится не сразу. Но возродится, дайте только срок! Не самой править – все ж из Христовых-то невест назад ходу нету, да и не поймет никто, коли попытается только сан с себя снять… Сожрут! Тут и батюшка не поможет. Да и не было еще ничего подобного… и не надо. Не самой править, а… Нет! Не так! Именно что самой! Править самой, а царствовать пусть будет кто угодно… да хоть бывший муженек, Василий. Но именно что царствовать, а не княжить, как сейчас. Разве то власть? Так, как на деревне, не особенно-то и больше. Ничего! Скоро все изменится… ежели отец мечту свою воплотит, дай ему Бог! Уж тогда…
А покуда… не-ет, не терпеть и не ждати – действовать, вражин своих лютых вспомнить, давно к тому времечко-то пришло, да вот раньше все как-то не с руки было: призор строгий, соглядатаи кругом – попробуй рыпнись! А сейчас-то надзор поослаб, тем более Софья и повода-то не давала за девять-то лет, тихо сидела, как мышка, гордость свою затая. И вот, похоже, пришло время.
Покусав тонкие сухие губы, монахиня обмакнула в яшмовую чернильницу перо:
«За сим еще раз тебе поклон, батюшка, твоя дочь, инокиня Марфа».
Письмо было писано по-русски – на нем в Великом княжестве Литовском все и говорили, и писали, и составляли все официальные грамоты-бумажки.
Взяв горевшую на столе свечку, бывшая княгиня запечатала свиток воском и, позвонив в серебряный колоколец, вызвала послушницу.
Та явилась тотчас же – простая, с миленьким личиком, девчонка, Глашка, сирота, к коей инокиня Марфа благоволила, защищая от всех неурядиц, за что юная послушница отвечала неподдельным благоговением и редкой преданностью.
– Вот, – вытянув холеную руку, инокиня протянула девушке свиток. – С оброчными мужиками передашь… ну, ты знаешь.
– Передам, матушка. – Послушница поклонилась, с обожанием поглядывая на Софью карими восторженными глазами. – Не сомневайся, в тайности все исполню и быстро, чай не впервой.
Марфа согнала с губ презрительную ухмылку:
– Ну, ступай, чадушко. Ступай… Нет, стой! Что там богомазы, иконостас обновлять не явились еще?
– Не, не слыхати.
– Как появятся, мне тотчас же скажи – больно охота на работу их посмотрети.
– Скажу, матушка Марфа, а как же!
С благословения матушки игуменьи Софья Витовтовна лично курировала неспешно длящийся ремонт местной Вознесенской церкви, писала, кому надобно, письма, привлекала средства, работников и вот давно уже искала хороших художников-богомазов, о чем пол-Москвы знало. Правда, вот только что-то не попадались хорошие-то, все больше черт знает кто – какие-то оборванцы-фрязины, да еще один глухонемой швед. Сих напрочь подозрительных личностей к благому делу допускать не хотелось… Господи, да нашелся бы… ну, не Андрей Рублев, а кто-то вроде!
Судьба покуда хранила посланного неугомонной заозерской княгинюшкой убийцу – Осипа Чистобоя. Не привлекая ничьего внимания, он спокойно добрался до Москвы с попутным обозом, переночевал на постоялом дворе кривобокого Зосимы, что на Неглинной, а с утра отправился шататься по местным церквям да по торгу, где среди груды совершенно вздорных сплетен и слухов привычно отобрал сведения, хоть как-то касавшиеся женской Вознесенской обители. Художников ищут, ага… Богомазов! Так он, Осип-то, и есть богомаз. Самый лучший!
– Храм Покрова на Нерли знаете?
– Ну, – недоверчиво кивала монастырская ключница, матушка Степанида, вырвавшаяся с подводой на торг по каким-то хозяйственным надобностям.
– Так это ж я его расписал, – подбоченился Чистобой. – Не один, конечно… вместе с Ондрюшей Рублевым. А вот еще София Новгородская – так мне там Феофан Грек помогал. Слыхала, небось, матушка, про Феофана Грека?
Ключница прищурилась:
– Чтой-то ни кистей при те не видать, ни красок.
– Так на постоялом дворе все, не с собой же таскати.
– Ланно! – Подумав, матушка Степанида махнула рукою. – Не ты первый, не ты последний, мил человеце… Подходи завтра в мирскую, на Вознесения, к нам. Инокине Марфе глянешься – будешь расписывать, подновляти… Ой, работы там мно-ого.
– Много не мало! Приду.
Осип явился, как звали – сразу после заутрени уже стоял в воротах у мирской избы, весь из себя прикинутый: в юфтевых сапогах, в широкой, забрызганной красками поддеве, в лихо сдвинутой на левое ухо шапке. Ну настоящий художник! Тем более при себе имел целый колчан кистей да изрядных размеров сундук с красками. Сундук, надрываясь, тащил на спине нанятый специально для этой цели мальчишка. Упарился, бедолага, но ничего, донес поклажу… за что и получил затертое медное пуло:
– На те, отроче.
– Эй, эй, дядько! – парнишка жалобно скривился. – Прибавил бы, сундук-то тяжел!
– Бог подаст, – входя в людскую, отмахнулся художник. – Ступай, отроче, с миром.
– А…
Ворота пред самым носом незадачливого парня захлопнулись, и скуповатый на деньгу богомаз, перекрестясь, поклонился стражам. Именно так – стражам – обитель-то, со времен водворения в нее инокини Марфы, охранялась, как не всякий кремль! Правда, сейчас уже стало похуже, не так, как было еще лет пять-шесть назад, уже и стражники сюда назначались старые, свое отслужившие, так, больше для виду. Однако кое-что – коли не ленились – проверить могли.
– Эт что у тя, паря? Стрелы, что ль?
– Да какие стрелы? Кисти, иконы писать.
– А похожи на стрелы… Эта вон палчина – вообще как копье!
– Да тонковата она для копья… Я ж…
– Знаем, что богомаз. Видим, что тонковата. Шутим, ага! В сундуке-то у тя чего? Краски… Так крышку-то отвори! Глянем… Ага… Порошки какие-то…
– Эти-то порошки – краски и есть. Их растворять надо, на яичном желтке размешивать.
– Иди ты – на яичном! Это сколько ж яиц надобно!
Помурыжили стражи вольного художника Осипа Чистобоя, чего уж, да все ж в людскую пустили, а оттуда и в церкву Вознесенскую провели. Хорошая церковь – каменная, высокая, а изнутри аж вся светится, и слева от алтаря – дощатые лесочки.
– С той стороны и начнешь, паря. А завтра с утра инокиня Марфа придет, глянет… Коли все хорошо – честь тебе и хвала, а коли плохо, так выгонит.
– Ага, ага… с утра, значит?
– Может и вечером заявиться, смотри – глаз у нее строгий.
Чистобой готовился к порученному делу быстро, но и без ненужной спешки и мельтешения: не спеша вытащил из кушака тетиву, согнул «палку», быстро приведя в боевое положение добрый клееный лук. Приготовил и стрелы – кисти, разложил все на лесах, и уже после этого принялся растирать краски – все же нужно было играть роль богомаза, вот Осип и играл, да вжился в роль без обмана, сочно: красочки размешав, махнул кистью по облупившемуся нимбу какого-то святого, затем, вдруг вспомнив, протянул досочку к узкому оконцу, выпустил наружу веревку – радостно за окном птички пели, воробьишки чирикали… Послушал малость – и снова за краски, и опять заплясала в руках кисть, любо-дорого посмотреть… по крайней мере, самому Чистобою именно так и казалось. Увлекся, однако головы не терял, все вниз, на двери посматривал – вдруг да появится инокиня Марфа? Вот для нее и стрела!