Опять в нашем караване будут три течения: буддийское, мусульманское и китайское. Китайское – слабее. Последнее изобретение Цай Хань-чена – знамя экспедиции с крупной надписью «Ло» (Рерих), то есть «набат», – водружено на ярко-красное древко. Цай Хань-чен отвез наши карточки властям, и, как следовало ожидать, мошенники даотай и амбань уверяли, что они нам очень помогли.
Пришли мафы для ламы и Цай Хань-чена. Ясно, что эти экипажи не изменили вида с XV века и годились бы в любой музей. Худай Берди-бай привез достархан в виде жареного барана и пирожков. Так он и остался нашим единственным другом в Хотане. Впрочем, еще полковник китайский понял, что вышло нечто плохое. Опять вьюки, опять мохнатые шапки, опять яростный рев Тумбала. Утром – в путь. Последний раз прилетели к нам хотанские птички и пришли бараны. Тумбал, как черная статуя, застыл на груде яхтанов.
28 января
С семи утра собирали караван. Видели мы работу ладакцев, отличная была работа, спешная, энергичная. Хуже работа дардистанцев и кашмирцев. Хороша работа непальцев, но хуже всего работа хотанцев. Такую лень и неприспособленность трудно представить. С семи до двенадцати часов с трудом навьючили сорок лошадей. Мы шли по Хотану и еще раз убедились, что все, что носит признаки старого Хотана, не так было плохо, являет остатки резьбы, каких-то украшений и пропорций. Но все новое превратилось в бессмысленную груду глины и жалких кольев. Лица на базаре попадаются неплохие, но забитые и лишенные всякого выражения.
Ясно, что места, подобные Хотану, изжили все свои старые соки и могут обновиться лишь коренным потрясением. Китайцы сидят за глиняными стенами китайского города. Кооперации с населением у них нет. Они остались случайными пришельцами, угнетателями и не думают помочь стране хотя каким-нибудь улучшением. Запылилась жизнь, запылились мозги. Нужна искра сильной молнии.
Вдали мелькнул силуэт светло-серого Куэнь-Луня. Щемяще грустно удаляться от этого замечательного хребта. Щемяще знать, что Гималаи удаляются. Сознание новых приближений зовет обернуться к Востоку.
Опять стража из пяти солдат. Неизвестно, мы ли их стережем или они нас. Каракаш-Дарья замерзла, и лошади разбивают легкий ледок. Утро студено, но посреди дня солнце уже печет. На ветках почки. У дороги сидят серенькие хохлатые жаворонки. Проехали 9 дорожных башен. Опять Зава. Цай Хань-чен говорит, улыбаясь беззубым ртом: «Даотай Хотана думает, что мы опять вернемся в Хотан. Такой глупый офицер».
Но теперь всякие соображения о глупых чиновниках от нас далеки. Ведь мы опять в пустыне. Опять вечерние пески, лиловые. Опять костры. Караван с вещами сильно запоздал, и мы сидим налегке, как будто и не бывало этих вещей, которые так усложняют всю жизнь. На песке пестрые кошмы. Веселые языки пламени красно и смело несутся к бесконечно длинным вечерним тучам. Вечером в Заве оказалось, что приставленный к нам бек и офицер накурились опиума. Юрий просил Цай Хань-чена выговорить им. Тот говорит: «Конечно, это очень дурно, но главному покровителю опиума в Калькутте поставлена статуя на коне». И свет луны и тишина ночи опять наполнились человеческим ядом…
29 января
До рассвета пришлось самим поднять весь караван. Тимур-бай куда-то уехал и оказался лентяем. По-тибетски я кричал по палаткам: «Лонг, лонг, лонг», – как кричат тибетцы ранним утром, поднимая народ. На бугор вышел человек с огромным рогом и начал протяжно трубить на все стороны. Оказывается, мельник оповещает селян о готовности своей молоть их зерно. Опять пустыня. Опять мазар с голубями. Но теперь всюду пробелки тонкого снега. Серебристые тона стали строже. Снеговые горы с левой стороны стали и воздушнее, и разнообразнее. Но пески по-прежнему утомительны. Редко когда так уставали. В сумерках – весть из пустыни со спины неизвестного верблюда: «В Пиалме вода высохла». Ну все же кое-как пойдем. В восемь часов в темноте при мутной луне вошли в Пиалму. Здесь нас ждал шведский миссионер Нистром (по-китайски Лисети). Судя по рассказам, он имел много случаев с китайскими властями подобно нашим. Такая же лицемерная неустойчивость и наглая изменчивость решений.
30 января
Затуманилось. Кругом бело-сизый туман и круглая тарелка – плоскость песков. Иногда пески приобретают скульптурный характер или приближаются к жемчужной раковине. Но все-таки сегодня идем по ровной тарелке с редкими низенькими барханами с торчащими тонкими кустиками. Полузасыпан остов осла. Торчат полуразвалившиеся башни – потаи. Каждый из них делается на расстоянии десяти ли. Потай можно пройти легко в сорок минут. Волны песка сливаются в ровную линию горизонта. Что же может нарушить однообразие этой тарелки?
В Хотанской пустыне прошел слух о нашем путешественнике Козлове. Толкуют, когда Козлов был в Карашаре, там жил «страшный дракон». Но храбрый русский богатырь победил опасного дракона, заклял его и запечатал в стеклянную банку. Этим был спасен весь край. Толкуют о засыпанных городах и показывают рукой в сторону Такла-Макана. Какое-то почтение и суеверный страх звучат при произнесении названия великой пустыни. В эту сторону тянутся две ниточки караванов… Они идут из Пиалмы за топливом. И больше ничего. И звуков никаких. И красок больше нет. И жемчужная пыль взвивается голубым пологом. Как древние катафалки, мерно идут сафы и широко машут пурпурными колесами. Красочно-ярко горит красный наспинник китайского офицера. Против ветра он надел уморительный желтый капор с длиннейшим красным наспинником! Откуда это изобретение? В нем скрыты какие-то тысячелетия.
Влево уходит нить каравана. Куда она? Ведь это направление идет прямо на Тибет, на Чантанг. Так и есть, они идут на тибетские озера за солью. И еще памятная встреча. Зачернел вдалеке силуэт маленького человечка. Бодро шагает. Но шаг не сартский, а китаец по пустыне один не ходит. Шапка с ушами. Серый армяк. Да, это ладакец. Этот пойдет хоть куда один по пустыне. Поравнялись. Он улыбнулся, и все его зубы как будто засветились. Он протянул руки и приветствует нас. «Джули, джули». Его к нам потянуло. Нашлись общие знакомые. Говорим, кто куда ушел. Кто в Чантанг, кто ходил через Кокеяр, кто мерз на Санджу. И что же это такое, что так сближает нас с ладакцами? В чем же этот общий язык? Откуда общий бодрый шаг? Откуда смелость одиноких хождений? Хотелось оставить с нами этого прохожего друга.
31 января
После ветра и тумана сияет яркое утро. Идем до Чуда: люди просят прервать поход до Гумы на два дня. Так и сделаем. Китайский отдел каравана развалился первым. На четвертый день Цай Хань-чен похож на мертвеца. Тан Ке-чан изнемог и даже застрял на дороге. Сун потерял перчатки и впал в раздражение. У китайского солдата пала лошадь. Словом, еще раз нам показано, что для похода китайцы совершенно негодны. Цай Хань-чен отлично клеит бабочек. Тан Ке-чан заботливо возится около своей постели, ибо порядочная китайская постель должна походить на гору. Сун бойко налетает на сартов. Солдаты и офицер в капоре похожи на все что угодно, но не на воинов. И эти винтовки с наглухо заткнутыми дулами и завязанными замками – ведь они превратились из действующего аппарата в символ. Конечно, разбойников здесь нет, но вся эта рать побежит при виде первой организованной колонны.
Опять попадаются бело-синие пятна снега. С северной стороны каждого бархана притаилось такое светлое, благоуханное пятно. Положительно, снег дает почве какое-то благоухание. Нельзя верить, что сегодня последний день января, – это весна. Тюрки сегодня работали лучше, за что и получили барана. Бедные, они ценят каждое проявление внимания. Видимо, хозяин каравана их жмет. Что же это за «лестница спрутов»? Геген опять сердится на китайцев.
Приятно прийти на стоянку до темноты. В Тибете идут с четырех утра до часу. Да, да, положительно весна. Я рисовал.
1 февраля
Гума-Базар. Шли какими-то фантастическими песочными формациями. Иногда казалось, что это остатки ступ или башен. Здесь снега больше. Белые откосы дают впечатление берегов, а между ними точно море. Настолько убедительно впечатление моря, что приходится вспомнить, что в пустыне нет таких водных поверхностей.
Опять «приготовлен» для нас пыльный сад, опять беки и солдаты. Не успеваем разложить палатки, как приезжает амбань. Впечатление лучшее, нежели в Хотане. Амбань знает о наших хотанских невзгодах. Возмущается на хотанских властей. Удивляется, как можно запрещать художнику работать, и подтверждает, что на Дуньхуан по пустыне дорога очень трудная и для тай-тай невозможно было бы ехать таким путем два месяца (тай-тай значит «госпожа»). Разговор переходит на детские темы: в Гуме летом очень жарко, жарче, чем в Ганьсу. В Урумчи теперь очень холодно и нельзя, как здесь, сидеть на дворе. В Гуме хороших лошадей нет, а самые лучшие иноходцы – в Карашаре. Все это мы и без того знаем. С амбанем его сын девяти лет. Потом и отца и сына сажают в пеструю двухколесную повозку – мафу, и все уезжают. А Юрию опять приходится садиться на коня и ехать с ответным визитом. У ворот толпа. Поверх глиняных стен торчат вереницы голов в мохнатых шапках. Солдаты шумно стегают непрошеных зрителей. Завтра стоим в Селяке вместо Чолака. В Чолаке вся вода пересохла.
Вечер закончился китайскими танцами. Пришла процессия с бумажными фонарями. Перед воротами сада сомкнулся тесный круг, и пошел пляс. Сперва старик, молодуха и верблюд. Молодуха убегает от старика, тот ловит ее, и верблюд очень декоративно машет косматой шеей.
Потом танец корабля, сопровождаемый песней. В красной бумажной ладье качается «красавица», и гребец, вроде Харона, гребет на носу ладьи. Потом дракон и ездоки на бумажных конях. Пели: «Как на небе рождаются звезды, так из земли выходят воды».
Нехитро, но ничего грубого и мерзкого не было. Взрослые голоса мешались со звонкими молодыми голосенками. Вся тень ночи была полна движением простой и негрубой толпы.
2 февраля
Зимняя белая пустыня. Потоки замерзли. После Гума-Базара сразу плоская равнина. На горизонте низкие снежные холмы. Из-за воды должны остановиться в Селяке в час дня. Такого короткого перехода еще не бывало. Селяк – простой глиняный караван-сарай с несколькими корявыми деревьями среди молчащей пустыни. Серое небо. Восточный ветер. Какие-то верблюды, полдюжины собак и запуганные детишки хозяина. Ничего больше. И здесь догоняет нас странное сведение о Хотане. Керкем-бай, он же Молдаван, так поразительно похожий на европейца, выдавал себя за персидского подданного, но оказался беглым директором Оттоманского банка и католиком. Вот уж подлинно безобразное наслоение, и становится понятнее, почему он три недели задерживал наши телеграммы. В его мастерской по изданиям Британского музей подделывают ковры. С какой фирмой в Лондоне или Париже он в связи и в каких антикварных магазинах встречаются его подделки?
На базаре в Гуме женщины откинули фаты с лица, чтобы лучше нас рассмотреть. Откинутая фата складывается, как кокошник. Наверно, форма некоторых кокошников получилась от откинутой фаты. Бек в Гуме – совершенный Садко, и гримировать не надо. Для всех опер Римского-Корсакова здесь готовые персонажи.
По пути солдаты рассказывают нашему Цай Хань-чену истины, отчего плохи их кони. «Ведь начальство ставит на счет правительству 25—30 саров, а сами платят 15 или 10». Все толкуют об убийстве даотаем Хотана кашгарского дитая. Почему-то убийца поторопился прикончить арестованного без суда генерал-губернатора. Всюду какие-то корыстные причины.
Тан Ке-чана мы должны были покинуть в Гуме, он совсем обессилел. Пример губительного действия опиума. Как только из своей прокуренной закутки курильщик попадает в условия бодрой природы – он разваливается, как карточный домик.
Вода в Селяке – как жидкий кофе. Чай получается совершенно безобразного вида и вкуса. Опять ставим палатки. Недалеко одинокая могила с двумя хвостами на погнувшихся кольях. Рисовал.
Читаем Владимирцова – жизнеописание Чингисхана. Хороший, жизненный ученый Владимирцов. За время революции выпустил уже несколько книг, и все такого бодрого содержания и такие нужные по времени. Жаль, что Руднев замолк, – ведь все, что касается Монголии, теперь так значительно. Надо бы жизнеописание Чингиса перевести для Америки. Эта стихийная предприимчивость будет там оценена.
3 февраля
За ночь ходили караваны мимо нас. Целым оркестром звенели колокольчики верблюдов. Наконец, один караван наехал на нашу палатку и чуть не сокрушил ее. С утра ветер. Пустыня вся побелела. Началась зима, и весь длинный переход мы шли, как по дальнему северу. Прошли старый лянгар[200] с остатками башен. Зачернели низкие деревья и показался Акин – маленькая деревня в несколько мазанок. Караван наш очень запоздал, и опять сидим в ожидании.
Опять бесконечные россказни о трусости[201] полковника (тулин), о предательстве даотая, о глупости амбаня. Никогда и нигде мы не слыхали такое дружное осуждение властей. Даже записывать скучно; так продолжаться не может; новому Китаю придется совершенно изменить качество своих чиновников. Сун два раза упал с лошади. Китайскому отделу каравана положительно не везет. Е. И. с восьми до четырех ехала рысью, вот это удивительно. Когда-то она была ездоком.
Откуда-то приносят для покрытия пола очень красивые кошмы. В Хотане таких не видали. Очень сложный мозаичный рисунок. Лучше, нежели ковры. Положительно, кошмы и набойки – лучшее из местных производств. Рисунки набоек те же, как в России XVII века или раньше. Рисовал.
4 февраля
От Акина до Каргалыка небольшой, но студеный переход по снежной пустыне. Говорят, что через день снег опять уйдет. Почему-то полоса от Селяка до Каргалыка всегда особенно снежная. Может быть, это влияние какой-нибудь гряды гор – других причин не видно. Другая особенность здешних мест, что серебро и даже золото совершенно чернеют; наверно, состав почвы этому способствует. Постепенно по длинной слободе въезжаем в каргалыкские базары. Увы, по жестокому запаху они напоминают вонючий Шринагар. Спрашиваем, отчего здесь так грязно, хуже чем в Гуме. Обычный ответ: «Амбань бухао», то есть «амбань скверный».
Нам отведено помещение на самом базаре среди невероятной грязи. Пришлось махнуть рукой на весь опереточный эскорт и на беков и самим отыскивать сад за городом. Нашли уединенный дом с садом. Завтра кончаются мрачные владения хотанского даотая. Не будет ли лучше? Одно не мог испортить этот преступник: он не мог засорить воздух пустыни. Чудный, предвесенний, студеный воздух.
День закончился опять танцами. Дракон и ладья были обыкновенны, но лучше всего был танец на ходулях. Сказались природные артисты. Тот же русский танец с ухаживанием молодца за девицами под струны, похожие на далалайку. И Дягилев[202] и Больм[203] могли бы позаимствовать для своих композиций. И слуги в красном с бумажными фонарями были неплохи. Эта черточка творчества на минуту осветила мертвенность пустыни.
Зобов здесь меньше. Дайте этому народу хоть маленькое окошко света, и буйное пламя сердец вспыхнет.
5 февраля
Каргалык проводил нас плохо. Приставленные беки оказались идиотами. Лошадей не достали. Наконец один бек явился на диком жеребце, который ударил Оллу – лошадь Е. И. Удар пришелся по ноге Е. И., но, по счастью, был смягчен гилгитским мягким сапогом. И к чему только навязывают этих беков и солдат? Кроме неудобства и расходов, они ничего не приносят. Вчера пришел китаец наниматься в слуги. Оказывается, он застрял в Каргалыке после убийства амбаня солдатами. Много убийств. Спрашиваем нашего Суна, отчего даже беки в Каргалыке скверные. Следует стереотипный ответ: «Амбань скверный» (выговаривают здесь не «амбань», а «амбал»).
Снег сразу прекратился за Каргалыком. Видимо, снеговая полоса кончилась, но зато начались белые солончаки. Проехали два базара. Миновали убогие мечети и кладбища и въехали в длинный базар Позгам. Остановились не в палатках, а в доме старшины. Это большой дом, с разными темными комнатками. Опять на полу цветные кошмы, даже стол и кресла с кожаными сиденьями. Конечно, дом этот указал случайный пенджабец с базара, а все беки только мешали двигаться. Когда же кончатся эти безнадежно однообразные селения, лишенные красок и гибнущие в лени и одичалости? Вот проехали кузницу. Конечно, она прекрасна для подробностей постановки «Нибелунгов», но как сельскохозяйственное приспособление она никуда не годна. В маленьких ямках полуголые люди и ребятишки дуют в игрушечные меха. Уберите отсюда смысл каравана, и все погрузится в полный паралич.
6 февраля
Почти весь переход до Яркенда – среди мирных заборов оазиса. На миг блеснула бурливая поверхность Яркенд-Дарьи. Мелькнула колоритная переправа на паромах среди обледенелых берегов, среди скопления коней, верблюдов, ишаков и маф, а затем опять те же мазары и глинобитки и головастые остовы придорожных ветел. Так до самого Яркенда, до самых глиняных стен. Опять нам приготовлен дом на самом базаре, но является избавитель в виде ладакского аксакала. Нас везут за город, и в спокойном саду мы находим белый дом со службами, с красными коврами и, главное, с лхасской речью самого аксакала. Из Позгама нас проводило приветствие пенджабца: «Урус карош», а здесь – знакомая речь тибетская. Заехали к шведским миссионерам. Лечили нашего старика китайца. Слушали опять разные рассказы о местных обычаях; как китайцы-чиновники доводят население до полного разорения и затем легко управляют обнищавшими париями. Пришло письмо английского консула; он приглашает остановиться у них. Русско-Азиатский банк тоже предлагает три комнаты в Кашгаре.
7 февраля
День в Яркенде. Люди наши едят баранов. Тишина. Странная вещь, все решительно просятся идти с нами дальше. Даже китайские солдаты эскорта говорят, что с радостью пошли бы дальше с нами. В подметальщики поступил китайский капитан. Также просится какой-то армянин, мажордом бывшего амбаня – все просятся. Этак до Урумчи дойдем в международном составе. Были с визитом у местного амбаня. Впечатление производит лучше хотанских «правителей».