К вечеру приводят коней на реку. Проводят перед нами. Не купим ли? Цена от трехсот до тысячи лан. Красивый буланый конь. На спине черная полоса. Посадка головы напоминает зебру или кулана. Нет ли в породе карашарских коней скрещения с куланом?
Приходит в сумерках дунганин – китайский доктор. Говорит по-русски. Почему? Оказывается, жена его русская семиреченская казачка. Вот идет и она сама в розовых штанах и кофте, с ней черненькая девочка. И под звездами Токсуна звучит тихая жалоба на жизнь. С тринадцати лет родня продала ее дурганам. Бежала она. Там пришла революция. Родня ее исчезла. Пришел голод. И вот казачка оказалась в китайском наряде. «Скучно мне. Не о чем говорить с ними. Грязь у них. Теперь опять тянемся к России. Муж мой хочет в России быть. Купила я себе девочку – сартянку. Заплатила за нее двенадцать лан. Сделала я себе из холста вроде палатки, поставила ее в комнате – лишь бы грязь их прикрыть. В Урумчи много наших казачек от нужды за китайцев пошло. И образованные, и портнихи хорошие пошли за дунган.
И вот здесь много скорпионов. Берегитесь ночью. Турфан и Токсун славятся скорпионами. Один маленький меня укусил – три часа кричала. Потом перетянули палец веревкой и положили опий. Будьте осторожны».
И казачка-дунганка уходит во мглу со своим чуждым ей мужем и с купленной девочкой. А девочку назвала Евдокия. Итак, дуту нас послал не только в пекло, но и в город скорпионов.
Ночью жарко. Цикады звенят без устали. Юрий удивлен, что до сих пор идет продажа людей. Идет открыто и деловито. Может быть, в сборнике указов дуту, подаренном им Британскому музею, имеется «прекрасный» указ о продаже людей.
8 апреля
По бесчеловечью генерал-губернатора провели безобразный день. Тянулись знойной каменистой пустыней. На горизонте трепетал жаркий воздух. Уплотнялись далекие несуществующие озера, и таяли миражи, и претворялись в серую беспощадную равнину. В зное потонули далекие горы. Только подумать, что сегодня мы уже были бы в Урумчи. Уже читали бы вести из Америки. И по самодурству чудовища еще целых три дня будем топтать ненужное нам взгорье. Будем стоять в лянгаре Паша-Сайган.
В пути думалось: не правы европейцы, разрушая монументальные концепции Ближнего и Дальнего Востока. Вот мы видели обобранные и ободранные пещеры. Но когда придет время обновления Азии, разве она не спросит: «Кто же это обобрал наши сокровища, сложенные творчеством наших предков?» Не лучше было бы во имя знания изучить эти памятники, заботливо поддержать их и создать условия истинного бережливого охранения. Вместо того фрагменты фресок перенесены в Дели, на погибель от индусского климата. В Берлине целые ящики фресок были съедены крысами. Иногда части монументальных сооружений нагромождены в музее, не передавая их первоначального назначения и смысла. Прав наш друг Пеллио, не разрушая монументальных сооружений, а изучая и издавая их. Пусть свободно обращаются по нашей планете отдельные предметы творчества, но глубоко обдуманная композиция сооружений не должна быть разрушаема. В Хотане мы видели части фресок из храмов, исследованных Стейном, а остальные куски увезены им в Лондон и Дели. Голова Бодхисаттвы – в Лондоне, а расписные сапоги его – в Хотане. Где же тут беспристрастное знание, которое прежде всего очищает и сберегает, и восстанавливает? Что же сказал бы ученый мир, если бы фрески Гоццоли или Мантеньи были бы распределены таким «научным» образом по различным странам? Скоро по всему миру полетят быстрые стальные птицы. Все расстояния станут доступными, и не ободранные скелеты, но знаки высокого творчества должны встретить этих крылатых гостей.
Сегодня за весь день мы видели один маленький караван ишаков и одного всадника. Мертвое молчание большой дороги прилично соответствует лишь омертвелости современного Китая. Придет молодежь, и зацветут пустыни.
В яхтанах растопились свечи; желтое солнце заходит за янтарную гору. Завтра должно стать прохладнее – зайдем за горы в первую зону алтайского климата.
9 апреля
Идем последними отрогами Небесных гор Тянь-Шаня. Минуем дорогу на Турфан. На распутье – старая китайская стрела-плита с полуистертыми надписями и орнаментами. Там давно, в глубине столетий, кто-то заботился о видимости путевых знаков. Дальше дорога наша разветвляется. Один путь идет через перевалы, а другой – рекою с пятнадцатью переездами через воду. Люди наши долго, как государственное дело, обсуждают направление пути. Совет порешил: идти нам перевалами. Все готовится так серьезно, что мы можем думать о серьезности перехода. Но сомнения были напрасны. Оба перевала очень легки и не годятся ни в какие сопоставления с Ладаком и Каракорумом. Спускаемся с гор к небольшой реке. Видны развалины старого форта. На черно-синем фоне гор светится неожиданная светло-золотая песчаниковая вершина. Нам говорят: «Там живет святой человек. Прежде он показывался людям, а теперь его никто не видит. А знаем, что живет там. И стоит там как бы часовенка, а только дверей не видать». Так сеется легенда.
Опять идем узким кочковатым проселком, и никто не поверит, что это самая большая и единственная артерия целой области с метрополией. Чудовищно и странно видеть такое одичание целой страны. Одно хорошо: мягкие звуки колокольчиков длинной вереницы верблюдов. Истинные корабли пустыни.
Стоим в Дабан-чене (город перевала). Шли одиннадцать часов. Е. И. даже поцеловала свою лошадку. До Урумчи осталось двадцать два потая. Днем очень жарко. Необычно ярко мерцают звезды. Первый раз слышали гонги в китайском храмике.
10 апреля
С вечера начался буран. Укрепили палатки всеми костылями. Навалили вокруг яхтаны для тяжести и плохо провели ночь в трепещущем домике. Часа в два ночи в храме звонили гонги, но так и не пришлось узнать, какая это могла быть ночная служба. С утра шамаль даже усилился. Все ушло в серо-желтый сумрак. Горы исчезли. Весь переход движемся против свистящих волн вихря. С приближением к столице дуту селения становятся еще ободраннее. Дорога еще хуже, и типы дунган еще более разбойные и дикие. Непонятна разница цен на продукты. Здесь десять яиц стоят один сар, а рядом в селении – наполовину дешевле. То же и с дровами, и с кормом коней.
Серая пустыня с белыми прослойками соли. Движутся клубы пыли, и вьются хвосты коней. Легко представить, что вихри Азии могут перевернуть груженную в пятьдесят пудов арбу или остановить тройку коней. Особенные трудности были с установкой палаток в грязном местечке Цай-о-пу. Шатры развевались на ветру, все дрожало, и слой сора мгновенно засыпал все. И вот сидим среди глухих ударов вихря, среди слоя песка и мусора. Зачем нам нужно пройти через этот свирепый шамаль, когда уже три дня мы могли быть в Урумчи? Видно, дуту хотел показать нам свою страну в полной безнадежности. Глаза наполняются пылью, и на зубах хрустит песок. По силе гула и по ударам ветра это напоминает наш последний переезд по Атлантике, когда в объявлениях писали о большой буре.
Иногда строение гор больше всего напоминает соединение разноцветных жидкостей, и часто пустыня гремит аккордами океана. К вечеру шамаль не унялся, как надеялись караванщики.
11 апреля
Рассказывают, вот отчего здесь вихри. «Китайское войско гналось за калмыцким богатырем. Сильный был богатырь. Вызвал себе на подмогу вихрь с гор и сам ускакал, а вихрь разметал китайскую силу, и некому было заклясть вихрь. Так он здесь и остался».
Сегодня часть горизонта очистилась. Блеснули слабые очертания гор со снежными гребнями. Внизу блеснули стальные озера, окруженные белыми каймами соли. Вихрь продолжается. Заледенело за ночь. Вместо шамаля настал сибирский студеный сиверко. Щиплет щеки и слезит глаза. Достали наши шубы. Видно, надо испробовать все особенности местного климата. Пустыня сменяется оголенными серо-желтыми, молчаливыми буграми. Вдали голубятся горы. Путь не близкий. Судя по времени, потаев четырнадцать. Нажег вихрь щеки. Далеко, между двумя холмами, указали нам Урумчи.
До китайского города следуем по русской фактории. Широкая улица с низкими домами русской стройки. Читаем вывески: «Кондитерская», «Ювелир», «Товарищество Бардыгина»… Появляется посланный от фирмы Белианхана и везет нас в приготовленную квартиру. Низкий белый дом. Две комнаты и прихожая. Но вот затруднение: для нашего внедрения надо выселить двух русских, это так неприятно. Едем к Гмыркину – представителю «Белианхдна» – посоветоваться. Оказывается, в Урумчи все переполнено. Домов нет. Придется стоять в юртах за городом. Это лучше. Юрий с Гмыркиным скачут искать место для стоянки. Ходят какие-то люди. Всем им настойчиво нужно знать, кто мы, откуда, зачем, надолго ли, сколько людей с нами, что в ящиках? Обедаем у Гмыркиных. Разговоры о нашей Америке, о жизни там, о напряженном труде, о надписях: «Улыбайся». Да, да, эта надпись очень нужна.
На обеде у Гмыркиных целый стол русских. Оказывается, сегодня важный день. Дуту призывал к себе дунган и заявил им, что ничего против них не имеет. В начале марта здесь была мобилизация; при этом было объявлено, что призываются все, а дунган не нужно. Дунгане встревожились, тем более что с некоторых постов дунганские чиновники были удалены. В самом городе оперирует опасная шайка дунган. По мобилизации было послано до десяти тысяч войск в направлении Хами.
12 апреля
С утра люди отказались переезжать за город в юрты. Боятся нападения грабителей. Поехали с Юрием к Кавальери, к Чжу Да-хену (знающему русский язык), к Фаню (заведующему иностранной частью) и к самому дуту. Долго ехали китайским городом. Тройные стены. Длинные ряды лавок. Продукты разнообразнее, чем в Кашгаре. Кавальери – симпатичный итальянец, заведует почтой. Изумляется всем нашим происшествиям и советует нам ехать на Чугучак, через Сибирь – в Японию. Так же как ехал отсюда наш приятель Аллан Прист. Чжу Да-хен – молодой китаец, отлично владеет русским. Улыбается, возмущается поступками в Хотане и в Карашаре и уверяет, что он готов помочь. Ведет нас к Фаню и дуту. Следуем через всякие ворота и закоулки. У обоих дигнитариев[223] пьем чай. Оба – подкладывают нам сахар и уверяют, что в Хотане и Карашаре сделаны властями ошибки, что мы великие люди и потому должны простить малых людей. Уверяют, что более ничто подобное не повторится и мы можем быть совершенно покойны в Урумчи. Но о расследовании – ни звука. Едем обратно через все длинные базары. Ряды ситца, шорных изделий, дешевой посуды и лубочных картинок. Дома Е. И. встречает нас сюрпризом: именно в то время, когда дуту заверял нас в своей дружбе, содействии и благожелательстве, – именно в ту минуту у нас был сделан подробный обыск полицмейстером в сопровождении татарина-переводчика. Опять Е. И. была допрашиваема о наших художественных работах, опять вся нелепость была проделана от начала до конца. Как же можно верить уверениям дуту?
После обеда иду к консулу Быстрову просить устроить проезд через Алтай, через Сибирь, подобно Присту. Ответ может прийти через две недели. Найти лучшую квартиру нельзя – все дома переполнены. Говорят, что через пять дней кто-то уезжает из города. Не удастся ли хоть на время переехать в более удобное помещение. «Улыбайся! Улыбайся!»
Сегодня я сказал трем китайским высшим чиновникам так: «Мне 52 года. Я был встречен почетно в 23 странах. Никто в жизни не запрещал мне свободно заниматься мирным художественным трудом. Никто в жизни меня не арестовывал. Никто в жизни не отнимал от меня револьвера как средства защиты. Никто в жизни не высылал меня насильственно в нежелательном мне направлении. Никто в жизни не вскрывал самовольно моих денежных пакетов. Никто в жизни не возил вместе со мной арестантов. Никто никогда не обращался со мной, как с разбойником. Никто никогда не отказывал принять во внимание просьбу пожилой дамы, основанную на вопросе здоровья. Но китайские власти все это проделали. Теперь наше единственное желание – как можно скорее покинуть пределы Китая, где так оскорбляют мирную культурную экспедицию Америки».
Все это сказано. Генерал-губернатор и вице-губернатор не возражают. Уверяют, что в Урумчи нас никто не тронет, а за спиной именно в эту же минуту проделывают обыск, и Е. И. должна бессмысленно раскрывать ящики и сундуки. «Улыбайся!»
13 апреля
Вы спросите: «Отчего гниет Китай?». От беспринципности и бесчеловечности. Спросите: «Вы, кажется, разлюбили Восток?». Вовсе нет, наоборот. Но во имя справедливости мы должны отличать молодые жизненные побеги от сухих ветвей. И сухие ветки должны быть отсекаемы для спасения общего блага. Совершается в Китае великий процесс.
Ищем какой-нибудь сносный дом. В Урумчи это труднее всего. Сегодня ночью у Гмыркиных увели лошадь. За ночь сломали высокую стену и угнали из конюшни. Собаки лаяли. Конюхи спали. Воры трудились, и лошадь исчезла. Конечно, полиция ее не найдет. Но может быть, ее удастся выкупить у местных киргизов.
Гремят барабаны. С красным знаменем идет вновь сформированный полк. Отъявленные оборванцы. Но Ф. (директор Русско-Азиатского банка) успокаивает: «Это еще ничего, а вот вы посмотрите солдат около Хами». Какие же там банды! «Улыбайся!»
Улыбаясь, нам говорят китайцы: «Как вам интересно будет рассказывать в Америке все ваши приключения». Какое-то странное отношение к самим себе, точно к чему-то легковерному и мягкотелому. Так же странно, что все бумаги и удостоверения из Америки мало читаются и всегда спрашивается: «А что у вас еще есть?».
Вот и Присту не дали снять фото в Дуньхуане, а между тем в шести томах Пеллио пещеры эти давно показаны.
Приходит Ф., директор Русско-Азиатского банка, энергичный и широко смотрящий. Он не знает, как ему возвращаться в Шанхай. По так называемой императорской дороге нельзя. Уже по пути сюда он был там арестован и задержан, а потом попал под обстрел хунхузов,[224] которые часто сформированы лучше правительственных войск. Рассказывает о бывших событиях в Сибири. Очень плохого мнения об Оссендовском. Рассказывает ужасы об Унгерне, Семенове. Приходит Г. Новые рассказы об ужасах отряда Анненкова. Как сотник Васильев изрубил шестнадцать офицерских семей своего отряда, предварительно изнасиловав женщин. Где же человекообразие?
14 апреля
Яркий, солнечный день. Сияют снега на горе Богдо-Ула.[225] Это та самая гора, за которой «живут святые люди». Можно подумать, уж не на Алтае ли отведено место для них? Сегодня начнется праздник рамазана. Барабаны, кличи на мечетях и толпы люда.
Интересно было бы подойти ближе к психологии местной власти. Есть тут так называемые генералы и министры финансов, промышленности и просвещения. Надо надеяться, что нет министра путей сообщений, иначе чем бы объяснить отчаянное состояние дорог. Как просвещает народ министр просвещения? И где она, таинственная система промышленности? Когда министр промышленности спросил одного больного о состоянии его здоровья, тот сказал: «Так же, как и ваша промышленность». А дуту «скромно» заявляет, что благодарное население поставило ему памятник за процветание края.
Замечательна система налогов. Например, на золотых приисках налог взимается с числа рабочих, совершенно независимо от результатов работ. Сейчас на Черном Иртыше золотоискателей до 30 000 человек. Конечно, все это сводится к порче золотоносной почвы. Переезжаем в маленький домик при Русско-Азиатском банке. Вероятно, придется пробыть еще недели две.
15 апреля
Рассказы о дуту. Пекинское правительство неоднократно пробовало смещать его, но хитрый дуту собирал подписи местных баев, и в Пекин следовала составленная им петиция населения о том, что лишь присутствие Янь-дуту обеспечивает спокойствие области. Но спокойствие области дуту подобно смерти. Правитель утверждает, что построение фабрик и расширение производств создаст класс рабочих, а потому не следует развивать производства и строить фабрики.
В 1913 году правитель заподозрил измену своих восьми родственников. Потому он устроил парадный обед, пригласил всех должностных лиц и во время обеда собственноручно застрелил главного заподозренного, а стража тут же за столом прикончила семь остальных. В 1918 году дуту возымел злобу против одного из амбаней. Он послал опального в Хами, а на пути амбань был заклеен бумагой, и таким необыкновенным путем задушен. В «Саду пыток» Мирбо это измышление зла было упущено.
Конечно, сборы на установку памятника дуту были произведены по всему краю насильственной подпиской. И от «благодарного населения» появилась безобразная медная фигура с золочеными эполетами и звездами. Для улучшения нравов своих чиновников дуту запрещает им выписывать иностранные и лучшие китайские газеты. Чудовищно видеть все эти средневековые меры в дни эволюции мира. Немногим чутким молодым чиновникам приходится очень тяжко. Вспоминаю грустную улыбку амбаня Паня в Аксу. Понимаю, отчего у него были газеты лишь от Кавальери. Надежда одна: дуту очень стар и его «благотворное» омертвление огромного края не сможет продолжаться долго. Не надо забывать, что население хорошо помнит тех немногих китайцев, которые не грабили и не проявили человеконенавистничества. Хорошо говорят о каком-то даотае Чугучака. Хорошо, тепло вспоминают Пань Да-женя, отца нашего знакомца из Аксу. Когда хоронили старого Пань Да-женя, весь город вышел его проводить. Сверх обычая старый чиновник не оставил никакого состояния, ибо не брал взяток.
Сегодня праздник рамазана. Город разоделся в яркие одежды. Ходят друг к другу с визитами. Утром до 2000 человек на открытом поле слушали проповедь муллы. Два китайских визита – Чжу Да-хен и Фань с переводчиками. Молоденький Чжу Да-хен явно нам симпатизирует, и его живые глаза могут прямо смотреть на нас. Чаще отвертывает глаза Фань. Теперь у него новая отговорка: все наши неприятности проистекли от пекинского правительства, которое не известило Синьцзян о нашем приезде. Но ведь с 12 октября по сегодня Фань имел достаточно времени, чтобы снестись с Пекином. И нечего валить на Пекин вину Синьцзяна.