– Ну, назовите сами какие-нибудь яркие, отличительные признаки его внешности, – предложила Дубровская.
– Так нет таких, – проговорил маленький человечек, в котором в эту минуту взыграло его мужское эго. – Обыкновенная внешность, среднее телосложение, лицо… губы. Ничего примечательного!
– Ну, будьте же справедливы! – искренне огорчилась Елизавета.
Но ювелир вовсе не стремился быть объективным.
– Ничего особенного, по-моему. Встречу такого на улице, пройду мимо, даже не обратив внимания.
– Так-таки и пройдете?
– Абсолютно, так и поступлю, – фыркнул человечек.
– Ну, если вы так утверждаете, – разочарованно произнесла чокнутая адвокатесса и, внезапно изменив тон, спросила: – А на предварительном следствии вы участвовали в опознании подсудимого?
Ювелир замялся:
– Ну, да! Мне представили трех человек, в числе которых я и опознал своего посетителя.
– Легко узнали?
– Да уж, не особо задумывался.
– Глядите-ка, в протоколе записано следующее: «Опознаю человека, стоящего в центре, по характерным признакам его внешности: форме лица, глазам голубого цвета и телосложению». Правильно записано?
Маленький ювелир пожал плечами:
– Ну, если следователь записал, стало быть, правильно.
– А теперь ответьте на вопрос: как же вы сумели узнать человека ничем не примечательной внешности, обычной комплекции, да еще и по глазам, которых вы уж никак не могли увидеть. Вы не забыли случайно про темные солнечные очки?
Ювелир озадаченно тер макушку…
– Да, я проводил исследование почерка подсудимого, – докладывал суду пожилой мужчина с клиновидной бородкой. – На экспертизу была представлена расписка из ювелирного магазина, свободные и экспериментальные образцы почерка подсудимого.
– Свободные – это… – изобразил непонимание прокурор.
– А! Да это просто, – пояснил эксперт. – Я исследовал заявление о приеме на работу, написанное рукой подсудимого. Это, как вы уже поняли, свободный образец. Подсудимый писал, не думая, что его почерк будут исследовать. А экспериментальные образцы были выполнены им уже в ходе предварительного следствия.
– К каким же выводам вы пришли?
– Расписка из ювелирного магазина выполнена не в обычной для подсудимого манере. Есть основания полагать, что он осознанно старался изменить свой почерк.
– Директор магазина говорил, что он писал левой рукой.
– Да, так оно и было. Вот, смотрите: в ходе предварительного расследования мы получили экспериментальные образцы почерка подсудимого, выполненные левой рукой. Я изучил отдельные элементы букв, наклон письма, выработанность почерка…
Прокурор взглянул на подсудимого. Но тот к исследованию убийственной для него улики относился равнодушно.
– …Элементы нескольких букв совпадают. Кроме того, в образцах и в расписке имеются орфографические ошибки в словах «шестьдесят» и «соответственно», отсутствуют знаки препинания, кроме, разумеется, точек. Это, согласитесь, о многом говорит…
– Вопросы защитника?
– Это ужасно! – сказала, поднимаясь со своего места, Дубровская. Она казалась расстроенной. – Так вы говорите о стопроцентном совпадении почерков на расписке и экспериментальных образцах?!
– Ну, про сто процентов я не говорил, – скромно заметил эксперт.
– Не говорили? – удивилась Лиза. – Ну, так на девяносто процентов можно положиться на вашу уверенность?
– Я думаю, число все-таки ниже, – заколебался графолог. – Видите ли, текст выполнен левой рукой, и есть объективные сложности…
– Семьдесят процентов?
– Я думаю, около того, – неохотно сообщил эксперт, упорно игнорируя суровый взгляд прокурора.
– Понятно, значит, имеется вероятность и, судя по числу, которое вы назвали, немаленькая, что расписка написана кем-то другим.
– Но я только хотел заметить…
– Ответьте, пожалуйста. Так есть такая вероятность?
– Да! – с отчаянием в голосе подтвердил графолог.
– Спасибо, – искренне поблагодарила его Лиза. – Хочу обратить также внимание суда на то, что в заключении эксперта отсутствуют многие знаки препинания: двоеточие, запятая. Это, мне кажется, тоже о чем-то говорит…
Горничная Маша оказалась хорошенькой брюнеткой лет двадцати пяти. Она отвечала на вопросы прокурора так же тщательно и методично, как, по всей видимости, натирала паркет в доме Липмана.
– Конечно, подсудимого я знаю. Он работал у хозяина три года. Был на хорошем счету.
– Ну а вы как можете его охарактеризовать? – спросил прокурор.
Маша скользнула глазами в сторону подсудимого.
– Лично я не удивлена, что он оказался вором.
– Протестую, ваша честь! – вскочила Дубровская. – Приговор еще не вынесен, и вопрос о виновности моего подзащитного не решен.
– Протест принимается, – согласился судья. – Свидетель, излагайте только факты. Выводы будет делать суд.
– Ну, ладно, – пожала плечами Маша. – Просто еще в самом начале моей работы у Липмана из моего кошелька пропала небольшая сумма денег. В тот день меня с подсудимым отправляли на рынок за продуктами. Моя сумка все время находилась под его присмотром в машине. Вечером я обнаружила пропажу, но шум поднимать не стала.
– Это был единственный случай?
– Да, если не считать того, что он тайком от хозяев уничтожал продовольственные припасы. Немного прихватывал и с собой.
– Это ложь! – подсудимый подал первую реплику в процессе. – Это гнусная клевета. Как тебе не стыдно, Маша?
Мария казалась невозмутимой.
– Ну а зачем мне обманывать? Я только жалею о том, что раньше не призналась Филиппу Яковлевичу. Просто не хотела быть доносчицей.
– Давайте вспомним тот день, когда произошла кража драгоценностей, – предложил прокурор. – Чем вы тогда занимались?
– По просьбе хозяина я задернула шторы в его кабинете, а потом направилась на кухню. Во всяком случае, я была уверена, что мои услуги ему не понадобятся как минимум час. Филипп Яковлевич не любил, когда ему мешали заниматься коллекцией. Поэтому я решила не терять времени даром и приготовить себе чай.
Заливая заварку кипятком, я стояла около окна. Представьте мое удивление, когда я увидела человека, пересекающего двор. Он определенно двигался от дома, потому что я видела только его спину. Зная, что в доме, кроме меня и хозяев, никого нет, я заволновалась. Открыв окно, я окликнула незнакомца. Он невольно оглянулся, и на какое-то мгновение я увидела его лицо. Честно говоря, я подумала, что у меня обман зрения. Дело в том, что в этот день у подсудимого был выходной и делать ему на участке хозяина было нечего. Но, услышав окрик, мужчина убыстрил шаг и легко перескочил через чугунную изгородь. Вот тут уж сомнений не осталось, я сразу поняла, что все-таки мои глаза меня не обманули. Это мог быть только подсудимый.
– Вот тут подробнее, – попросил прокурор. – Что значит: не осталось никаких сомнений?
– Дело в том, что участок Липмана отделяет от подъездной дороги чугунная изгородь. Она довольно высокая, с острыми пиками. Перепрыгнуть ее возможно только человеку с отличными физическими данными. Помнится, еще летом на спор с дворником и садовником подсудимый шутя перемахнул изгородь. Мужчины попробовали последовать его примеру, но дворник распорол ногу, а садовник, перепугавшись, отказался от глупой затеи. После этого случая у подсудимого вошло в привычку походя перепрыгивать изгородь, вызывая изумление прохожих. Увидев в тот вечер, как мужчина легко перескочил через препятствие, я поняла, что это мог быть только он…
Дубровская спускалась по лестнице. Она чертовски устала за этот бесконечный судебный день и мечтала лишь о том, чтобы поскорее добраться до дома и принять расслабляющую ванну.
Несмотря на некоторые спорные моменты в этом деле, она чувствовала, что у ее подзащитного все меньше шансов остается на оправдательный приговор. Горничная Маша сумела закрепить превосходство обвинения. Конечно, Дубровская задавала ей вопросы, пытаясь выяснить, насколько хорошо был освещен двор, не путает ли она подсудимого с кем-нибудь посторонним, таким же быстрым и спортивным, как их бывший телохранитель. Но девушка стояла на своем, как скала. Это он, и точка! Если разобраться, то мотива оговаривать подсудимого у нее не было никакого. Личная неприязнь? Но откуда ей взяться, если Маша и телохранитель по службе почти не пересекались, обязанности и расположение хозяина не делили. Честно говоря, подсудимый – красавчик. У молодых незамужних женщин он способен вызывать только симпатию, но никак не ненависть.
Хотя что-то было в словах Машеньки, во взглядах, которые она изредка бросала на скамью, где сидел телохранитель… Что-то такое, настораживающее. Дубровская не могла понять, откуда взялось это странное ощущение фальши, которое возникло у нее во время допроса. Хотя, может, она просто переутомилась…
На улице по-прежнему беззаботно тренькала капель, а на тротуаре перед Дворцом правосудия уже образовались первые лужи. Елизавета с удовольствием перепрыгивала их, игнорируя прекрасную возможность пройтись по снегу. Однако за целый день сидения ее тело затекло, а зад стал таким же плоским и деревянным, как судебная скамейка. Молодость требовала движения, и Дубровской не терпелось, сбросив с себя адвокатскую солидность, припустить до машины бегом.
– Эй, красавица! – раздался рядом уже знакомый голос. Лиза обернулась.
Ну, разумеется, это была все та же цыганка, которую Дубровская видела утром. Те же яркие черные глаза, роскошные волосы, юбка с оборкой и томительный, чарующий аромат неизвестных духов.
– Не пугайся, – успокоила ее цыганка. – Денег просить не стану. У меня, наоборот, есть что-то для тебя.
Она полезла за пазуху и вынула оттуда завязанную тесемкой пачку потрепанных конвертов.
– Держи! Почитай-ка на досуге. – Она ловко впихнула в руки Дубровской сверток и, взметнув подолом юбки мартовское крошево, удалилась прочь…
Включив отопление в салоне автомобиля, Елизавета нетерпеливо дернула тесемку. Конверты посыпались ей на колени.
«Милый Саша!» – аккуратные строчки бежали вниз, где стояла витиеватая подпись: «Мария». «Милый Саша! Как передать тебе, что я чувствую? Когда ты рядом, мне трудно удержать себя в руках, казаться уравновешенной, невозмутимой, словом, такой, как обычно. Как глупо, должно быть, я выглядела в твоих глазах сегодня, когда на твое приветствие я вдруг вспыхнула и начала бормотать что-то невразумительное…»
Господи! Да что это у нее в руках? Дубровская вертела в руках конверт без марок и указания отправителя. Было ясно только, что это Маша. Это какая же Маша? Неужели горничная? Тогда кто же адресат? Судя по письму, это некий Саша, к которому бедная девушка воспылала самыми нежными чувствами. Постойте-ка, так подсудимый тоже Саша… Так вот оно что! Саша и Маша…
Фрагменты головоломки завертелись в голове, причиняя боль. Сведения были отрывочными, целостная картинка не получалась. Дубровская открыла еще один конверт.
«Я ненавижу себя за свою слабость, а тебя – за твое великодушие. Зачем ты согласился пойти со мной прогуляться? Мы сидели на старых качелях под полной луной, ты рассказывал мне что-то забавное. Ты наверняка догадался, что я тебя не слушала. Ни единого слова. Я вся была занята мыслями о тебе. Ты сидел так близко, что невольно касался меня локтем. Когда ты поворачивался ко мне, я чувствовала твое дыхание на своей щеке. Зачем ты пошел со мной, если я тебе абсолютно безразлична? Не спорь, я видела, как ты украдкой поглядывал на часы. Конечно, ты хорошо воспитан, поэтому и не отказал мне…»
Дубровская открывала конверт за конвертом, удивляясь, как от письма к письму менялся тон Марии. Последние послания были начисто лишены романтических признаний, зато изобиловали жалобами и угрозами.
«Ты испортил мне жизнь! Не думаю, что, когда наступит подходящий момент, я буду стоять перед выбором – я отплачу тебе сторицей. Можешь быть в этом совершенно уверен. Больше не твоя, Мария».
Дубровская сложила письма и перевязала их тесемкой. Фрагменты головоломки сложились воедино. Теперь она знала, что делать…
– Попрошу вызвать для повторного допроса Колыванову Марию, – обратилась к суду Дубровская.
Судья недовольно поморщился:
– Но ведь мы уже допросили свидетельницу, и у вас была возможность задать ей вопросы. К чему тянуть следствие?
– Но есть обстоятельства, которые остались невыясненными…
– Ваша честь! – неожиданно встал со своего места Липман. – Мария находится в коридоре, и я в принципе не возражаю против повторного допроса. Пусть защитник сделает все, что считает нужным.
– Ну, что же, – судья строго посмотрел на Елизавету. – Благодарите потерпевшего. Он не против. Свидетельница здесь. Я тоже не возражаю. Только не затягивайте допрос…
Мария вошла в зал заседаний. Первый взгляд, как отметила про себя Елизавета, девушка бросила не на судью и не хозяина, а на того, кто находился за решеткой. В ее глазах читалось что-то очень похожее на… торжество?
– Свидетельница, поясните, в каких отношениях вы были с подсудимым. – Дубровская не стала тянуть, а прямиком перешла к делу.
– У нас не было никаких отношений, – проговорила Маша, но при этом на ее бледных щеках зажглись ярко-красные пятна.
– Протестую, ваша честь! – взвился с места прокурор. – Не понимаю, какое это имеет отношение к делу.
– Сейчас объясню. – Елизавета выглядела спокойной. – Вчера свидетельница заявила, что у нее нет причин оговаривать подсудимого. Соответственно, у защиты появился повод говорить об обратном.
– Защита права. Продолжайте, – позволил судья.
Дубровская вынула из портфеля стопку писем и, словно взвешивая, подержала их на ладони.
– Не стоит отпираться, Мария, – сказала она, выдержав паузу. – Здесь есть все, о чем вы не желаете говорить. Это ваши письма?
На лице свидетельницы отразилась целая гамма чувств. Сначала это было изумление. На смену ему пришел испуг. Потом, поколебавшись, она приняла решение.
– Да, – звучало обреченно.
– Повторите громче.
– Да, это мои письма.
– Кому они адресованы?
– Саше… Я хотела сказать, подсудимому.
– Позвольте зачитать цитату? – Дубровская открыла конверт и достала лист бумаги. – «Ты испортил мне жизнь! Не думаю, что, когда наступит подходящий момент, я буду стоять перед выбором – я отплачу тебе сторицей». Что же, Мария, подходящий момент настал?
Горничная посмотрела на нее исподлобья:
– Да, мои отношения с подсудимым трудно назвать дружескими. Но во многом он виноват сам. Он заставил меня ненавидеть…
Государственный обвинитель резко поднялся с места.
– Ваша честь! Я не совсем понимаю, почему мы изучаем эти письма? Откуда они вообще взялись?
Судья внимательно взглянул на Дубровскую.
– Защитник, как я понимаю, эти письма вы получили не из рук свидетеля. Можете прояснить ситуацию? Откуда они у вас взялись?
Елизавета была в замешательстве. Что им сообщить? Рассказать о том, что письма передала ей цыганка? Бред, да и только!
– Источник пожелал остаться анонимным, – проговорила она.
– Тогда мы не можем признать их доказательствами и вести о них речь в суде, – быстро среагировал прокурор.
– Но позвольте! – с отчаянием в голосе произнесла Елизавета. – Ведь это имеет отношение к делу! Эти письма доказывают, что у свидетеля обвинения был умысел оговорить подсудимого. Они доказывают…
– Они ничего не доказывают. Государственный обвинитель прав, – пресек возражения судья. – Формально эти письма доказательствами не являются. Вы взяли их невесть откуда и заставляете нас поверить в их подлинность.
– Но вы лишаете подсудимого права на защиту! – воскликнула она.
– Вы получите замечание в протокол, – последовало предостережение судьи. – Адвокат, а вы вообще слышали о неприкосновенности частной жизни?
– Но если речь идет о свободе человека…
– Не заставляйте повторять меня дважды, – повысил тон судья. – Если у вас еще есть вопросы, то задавайте их. Нет – отпускайте свидетеля.
Елизавета проглотила набежавшие на глаза слезы.
– Хорошо, я продолжу. Свидетель, у вас была причина испытывать неприязнь к подсудимому?
Мария посмотрела поочередно на судью, прокурора, адвоката. Она ровным счетом ничего не поняла из той дискуссии, свидетельницей которой стала. Очевидно было одно: у адвоката откуда-то взялись письма. Ее письма! Стало быть, отпираться не имело смысла.
Она распрямила плечи.
– Была причина. Он посмеялся над моими чувствами.
– Ваша честь! Призовите защитника к порядку, – потребовал прокурор. – Она опять использует данные из сомнительных источников. Я так понимаю, вопрос с письмами закрыт?
– Ваша честь, я больше не ссылаюсь на письма, – ответила Елизавета и демонстративно убрала пачку со стола в портфель. – Я просто задаю вопросы свидетелю, а она отвечает.
Судья пожевал губами.
– Защитник прав. Это всего лишь вопрос. Вы можете продолжать, Дубровская…
Настал черед судебных прений. Несмотря на заранее заготовленную речь, голос Дубровской немного дрожал.
– Подведем итоги, уважаемый суд, – она вздохнула и отложила в сторону бумаги. Нет, она не будет говорить по шпаргалке. – Обвинитель показывает на человека и убеждает: «Он украл!» А вы в этом уверены? Находчивый коллега господина Липмана путается с описанием внешности злоумышленника; эксперт не уверен в своем заключении, а бедная девушка Маша и вовсе настолько зла на подсудимого, что в любом человеке, прыгающем через изгородь, ей видится ее несостоявшийся любовник. Вероятнее всего, преступников было двое. Если один из них – наш подсудимый, то покажите мне другого! Почему достопочтенный прокурор не сказал ничего по этому поводу? Да просто потому, что у него нет версий. Вы забыли про тот телефонный звонок, который прозвучал в доме Липмана так вовремя? Настоящий преступник хорошо знал его привычки, его распорядок дня и ту его маленькую слабость, благодаря которой он и попался на крючок. Так вот женский голос в трубке принадлежал сообщнице. Звонила вовсе не клиентка ювелира, о которой он нам говорил ранее. Вернее, его собеседница представилась ее именем и даже сумела его убедить в том, что это именно она. Женщина заговаривала его глупейшими вопросами, пока ее сообщник обчищал кабинет. Конечно, любое преступление оставляет следы. Но в этом случае следы уперлись в глухую стену. Проверив распечатку принятых вызовов на домашний телефон Липмана, следователь установил, что номер таинственного абонента принадлежит некоей бабе Дусе, которая за пятьсот рублей любезно предоставила свою трубку первому встречному. Все, тупик! Но почему об этом молчит прокурор? Ведь данные этой проверки есть в материалах дела. На самом деле все просто. Не так легко говорить о том, чему не находишь объяснений.