Йозеф часто попадал в полицию за потасовки и пьянство, но у инспекторов было много более серьезных забот, чем ссоры между студентами.
За несколько месяцев Йозеф убедился, что мечты могут стать реальностью. Правительство Народного фронта[15] пришло к власти. Но буржуазия не хотела расставаться со своими богатствами и не собиралась сдаваться без борьбы.
Для обеих сторон это был вопрос принципа, а не только денег. Кто возьмет верх, кто навяжет свои правила и законы другому? Улица бурлила, люди выходили на митинги, занимали заводы. Страна замерла. В начале июня началась всеобщая забастовка.
Франция оказалась на пороге гражданской войны.
В конце концов хозяева предприятий сдались – повысили зарплаты, согласились на сорокачасовую рабочую неделю, два выходных, помесячные выплаты, заключение коллективных договоров, оплачиваемые отпуска, и победителей охватила огромная, почти неприличная, мстительная радость: богачи сдались, подавились собственной спесью. Многим это показалось невероятным, немыслимым. Оказывается, можно не ждать лучшей жизни в загробном мире – она достижима на земле, принцип «кто был ничем, тот станет всем» действует.
Проучившись в Париже год, Йозеф должен был вернуться в Прагу и отпраздновать свой успех с отцом, поговорить о будущем, провести время вместе, но сыновняя почтительность отступила на задний план перед чувством иного рода. Дело было не в политических обязательствах и даже не в любовной страсти, оправдывающей любую низость: Йозеф пренебрег отцом по другой причине.
Ему просто не захотелось ехать.
Двадцатишестилетний мужчина поступил как эгоистичный подросток. Он пришел к выводу, что любовь – не абсолют, что она поддается количественному определению по шкале от одного до десяти. Вопрос лишь в том, какой сокровенный уголок человеческого сердца включается в работу, если запас любви недостаточен?
Йозеф сообщил отцу, что намерен отправиться в Шотландию с друзьями-однокашниками, и Эдуард не выказал недовольства или обиды.
– В добрый путь, желаю тебе хорошо провести время, – сказал он и перевел сыну телеграфом внушительную сумму.
Марселен познакомил Йозефа с Эрнестом, и они сразу стали закадычными друзьями. Все годы, вплоть до 1934-го, Эрнест был шофером Гарделя, когда тот приезжал в Париж. Стоило угостить его парой стаканчиков, и он начинал рассказывать, каким бесконечно мягким и нежным человеком был Карлос, как он очаровывал всех на съемочной площадке в Жуанвиле (режиссер иногда даже забывал крикнуть: «Снято!»). Съемки длились бесконечно: постановщик не стеснялся хитрить, чтобы еще раз послушать только что отзвучавшую песню, например, говорил: «Снимем еще один дубль – мне не понравилось, как был выставлен свет». Карлос все понимал, но с радостью повторял номер. Именно в Жуанвиле родилась легенда о том, что каждую новую песню Гардель поет лучше предыдущей.
После гибели Карлоса в той проклятой авиакатастрофе Эрнест запил и не переставал оплакивать своего кумира. Он был доверенным лицом великого певца и клялся всем святым, что Гардель – настоящий француз, родился в Тулузе, а в Аргентину его увезли в два года. Однажды вечером Карлос якобы признался ему, что называет себя аргентинцем только из-за матери: она ужасно боялась, что его заберут на войну, а он не хотел причинять ей боль.
– Это истинная правда, Йозеф. Угости меня еще одним стаканчиком, и я расскажу, как Карлос придумал танго.
Йозеф свято следовал принципу, гласящему, что днем следует работать, а ночью развлекаться, его не пугали ни дождь, ни холод, прогонявший с улиц обывателей и демонстрантов, ни даже пустые карманы в конце месяца. Он мог пересчитать на пальцах одной руки те разы, когда ложился раньше трех-четырех утра (в основном это случалось накануне экзамена), а потом без малейшего труда вставал в семь часов и отправлялся в университет. Его считали своим «Падающие звезды», эта банда прожигателей жизни состояла из студентов фармацевтического и медицинского факультетов, «мальчиков» из хороших семей (изгнанных за разврат и пьянство), слегка помятых, но уцелевших бывших игроков, денди, художников, ищущих свой путь в искусстве, и вечных студентов, успевших забыть, на какой факультет они когда-то записались. Все они считали, что мир однажды разлетится ко всем чертям и нужно успеть взять от жизни все.
Они давали зарок: «Останемся свободными или умрем, не попадемся на крючок ни коварной содержанки, ни юной обольстительницы!» Божественные создания сладко улыбаются, но хотят одного – найти мужа и привязать его к себе на всю жизнь.
Они не повторят ошибок своих отцов.
Каждый раз, когда один из них «попадался» (на всякого мудреца, как известно, довольно простоты, все рано или поздно сдаются на милость победителя!), они отказывались идти на свадьбу и повторяли «обет безбрачия».
Йозеф был до невозможности элегантен, говорил с чарующим акцентом, заразительно смеялся, набриолиненные волосы разделял идеальный пробор, и он легко покорял сердца дам и девиц, которые ужасно скучали, сидя на банкетках, пока их спутники предавались бесконечным спорам о Народном фронте, трагедии войны в Испании и усилении позиций фашистов. Женская половина общества не то чтобы совсем не интересовалась политикой, но, право, нельзя же без конца мусолить эти темы! А вот Йозеф танцевал. Танцевал так, словно сам изобрел вальс. Отбросив условности и наплевав на то, «кто что подумает», женщины его «ангажировали».
В первый раз Йозеф удивился. Дама не должна приглашать на танец незнакомого кавалера (так поступают только испорченные женщины!).
Ему льстило, когда красавица направлялась через зал к его столику, иногда проходила мимо, не решившись на отчаянный поступок, но потом возвращалась и просила потанцевать с ней. Разговоры стихали, он вставал и молча вел ее на дорожку, чтобы закружить в вальсе или танго. Профессионалки, сутенеры и жиголо расступались, давая им место. Оркестр бисировал, чтобы насладиться воплощенной в танце музыкой. В объятиях Йозефа самая грузная и неповоротливая партнерша становилась воздушной, девушки из лучших семей жаждали повальсировать с «этим чехом», укрепляя его репутацию донжуана.
Между тем Йозеф вовсе не был завзятым соблазнителем. Возможно, реши он познакомиться с девушкой на улице, у него ничего бы не вышло, но в дансинге вся его природная застенчивость куда-то улетучивалась. После танцев он приглашал одну из партнерш в свою комнатушку и практически не знал отказа. С Марселеном у них была джентльменская договоренность: пришедший первым получал в свое распоряжение час времени, после чего уступал место товарищу (тому полагалось принести с собой свежеиспеченный багет!).
«Любовь втроем» они не практиковали.
Как только умолкал аккордеон, к Йозефу возвращалась привычная мужская увертливость. Ни одной девушке не удавалось завязать с ним сколько-нибудь длительных отношений. На робкое предложение увидеться снова, покататься на лодке в Булонском лесу или сходить в кино он отвечал, что его ждут в больнице, нужно заниматься диссертацией, ходить в Институт Пастера, пересевать культуры, так что – увы, увы, увы… Следующей ночью Йозеф отправлялся танцевать в другое место.
В моде были эмансипация, борьба за избирательные права женщин и изгнание из дансингов явы. Йозеф осознал, что дело не только в политических требованиях: болезнь зашла очень глубоко, стала неизлечимой, как привычный вывих.
Подружки уже не так охотно уступали его желаниям.
Алиса швырнула в него ботинком, и только хорошая реакция спасла его глаз. Раз в три вечера (в среднем) он подвергался оскорблениям. Одетта обозвала его мерзавцем, Жермена – жестокосердным негодяем, Сюзанна – жалким типом, Николь – лицемером, Люси – двоедушным подлецом. Клозетта сказала, что он самый отвратительный из всех отвратительных мужиков, которых она встречала в жизни, а Жанна нанесла худшее из оскорблений, заявив, что он вонючий тухлый танцоришка. Роза сравнивала Йозефа со стервятником, другие девушки – с крысой, клопом и тараканом, а Жаклин, студентка философского факультета Сорбонны, – она была очень хорошенькая и стриглась под Луизу Брукс[16] – уподобила его Сарданапалу[17] в миниатюре. Все они жаждали заклеймить Йозефа презрением, но ни у одной ничего не вышло.
Воистину, впору перестать танцевать!
– Да что с ними со всеми такое, можешь объяснить? – спросил он у Марселена, после того как Ивонна, задыхаясь от ненависти, выкрикнула ему в лицо, что еще «никогда-никогда-никогда не встречала подобных гадов и тупиц».
Некоторые вопили, кричали, рыдали, били его по щекам, ждали под дверью, устраивали скандал, призывая в свидетели консьержку, но Йозеф и бровью не вел, и они, пожав плечами, исчезали из его жизни. Иногда он встречал экс-возлюбленных на вечеринке или в ночном клубе и не мог вспомнить, знакомы они или нет, приглашал девушку на танец, потом вел к себе, они предавались любви, она спрашивала: «Неужели ты меня не узнал?» – он отвечал: «Нет», и его в очередной раз обзывали хамом, нахалом, грубияном, свиньей и ничтожеством.
Все объяснялось очень просто: Йозеф не запоминал лиц. Это было его ахиллесовой пятой.
Он без труда выучивал содержание толстенных неудобоваримых медицинских трактатов, но очень быстро, через несколько недель, забывал лица подруг по плотским утехам.
Как-то раз Маргарита – она была андалузкой, бежавшей в Париж от франкистов, – бросила ему в лицо:
– Проклятый мачо!
Она божественно танцевала танго и, заметив Йозефа в зале «Мулен де ла Галетт», взглядом приглашала его на танец (он единственный из парижан танцевал, как аргентинец), но разговаривать с ним не желала.
Йозеф не знал, как переводится слово «мачо», – он услышал его в первый раз в жизни. Но не в последний. Маргарита снизошла до объяснений и добавила, что так называют не только испанцев, но и французов, и чехов, и много кого еще. В те времена мужчины были мачо, и это не создавало им проблем. Йозеф пришел к выводу, что в словах его женщин есть доля истины, и решил искоренить в себе этот изъян. Он стал умолять Маргариту о помощи, но она только рассмеялась (идеальный мужчина – не более чем глупая фантазия). Йозеф так страстно хотел измениться, стать лучше, что пытался контролировать все свои жесты, слова, взгляды и действия.
Старания Йозефа не только не увенчались успехом, но и укрепили его репутацию законченного мерзавца, порочного, склонного к моральному садизму наглеца и… потрясающего танцора. Ты видела его левую ногу? Просто невероятно! Йозеф приглашал девушку выпить кофе с молоком – и не знал, о чем с ней говорить. Назначал свидание за ужином – и забывал прийти. Он мог спросить у Глэдис: «Как поживаешь, Симона?» – войти в кафе с букетом анемонов, где его ждала Ирен или Жюли, сесть за другой столик и время от времени нетерпеливо поглядывать на часы.
В результате Йозеф окончательно утвердился в мысли, что женщины хороши как партнерши в танце и сексе, в остальном же им почти невозможно угодить, они капризны и неискренни.
На балу в «Ла Куполь»[18] некоторые приятели Йозефа высказали предположение, что его проблема имеет психологическую подоплеку, следовательно, ее трудно разрешить. Двое полагали, что Йозеф страдает прозопагнозией[19], с чем он категорически не согласился. Двое других склонялись к нарциссизму и спорили лишь о том, как далеко зашла «болезнь». Один человек высказался в пользу начальной формы женоненавистничества, и остальные сочли этот диагноз слишком банальным, но простительным для студента первого курса. «Синдром вальсирующего» стал предметом нескончаемых споров. Ни в одном фундаментальном труде по психологии не упоминалось о том, что Эдип танцевал вальс или танго.
Помог Йозефу мэтр Мейер, симпатичный хитрован-адвокат, у которого стажировался Марселен. Он открыл ему способ, которым сам пользовался во Дворце правосудия, где каждый день встречал массу людей и не всегда мог определить, судья перед ним, секретарь, судебный исполнитель или коллега-защитник.
Денег юрист с Йозефа не взял: он обменял свою консультацию на урок танго. Йозеф показал ему, как нужно двигаться, чтобы не наступать на ноги партнерше (Мейер считал свою неуклюжесть причиной любовных неудач). Теперь, если лицо женщины вызывало у него в памяти легкое «шевеление», он кидался к счастливой избраннице и радостно, с открытой, почти дружеской, улыбкой восклицал: «Боже, сколько же мы не виделись! Как поживаете?»
«Улыбайтесь широко, пусть собеседник видит ваши зубы, – наставлял Йозефа мэтр Мейер. – Ваши слова должны звучать искренне и естественно».
Он немедленно проиллюстрировал свой «рецепт», и у Йозефа создалось ощущение, что они с адвокатом лучшие друзья. Иногда эта мефистофельская хитрость срабатывала, но бывали случаи, когда его сухо обрывали:
«Мы не знакомы! За кого вы меня принимаете?»
Или так: «В последний раз мы были на „ты“, поросеночек».
Все лучше, чем прилюдные оскорбления и скандал… Йозеф находил утешение в словах девушек своих приятелей, уверявших, что по сравнению с ними он просто ангел: ну, помнят ухажеры их лица и имена, и что с того?!
Когда Вивиан вошла в прокуренный зал «Балажо»[20], Йозеф кружил Ольгу в английском вальсе. Он не очень любил этот танец, считая его движения слишком размеренными и чопорными. Йозеф не сразу заметил, что все мужчины разинули рот и смотрят на нее голодными глазами. У Вивиан были стройные ножки, тонкая талия и кудрявые волосы. Серая саржевая юбка плотно обтягивала бедра, а круглый воротничок блузки подчеркивал красоту шеи.
Сидевший на эстраде Марселен тоже заметил Вивиан и оценил ее красоту: «О-ля-ля-ля-ля-ля…»
Девушка стояла на балюстраде и с явным восхищением следила за движениями пары. Йозеф поблагодарил Ольгу и вернулся за свой стол. Аккордеонист заиграл вальсок, и танцоры закружились по площадке. Вивиан молча, одним едва заметным движением подбородка, отклонила три приглашения, привстала на цыпочки, нашла глазами Йозефа и медленно направилась к нему. Он смотрел на фигурку в мерцающем наряде и думал: «Боже, какие же красивые у нее волосы…»
Вивиан была совершенно особенной. Он и подумать не мог, что такая потрясающая красавица вдруг обратит на него внимание. Даже самый спесивый из всех живущих на свете мужчин не мог бы на такое рассчитывать.
И все-таки это случилось!
Она стояла, не говоря ни слова, потом протянула ему пухленькую теплую ручку с позолоченным браслетом-змейкой в позднеготическом стиле на предплечье. Йозеф затрепетал и повел Вивиан на площадку. Остальные танцоры расступились, и Йозеф не сумел – хотел, но не сумел! – скрыть, что это тешит его тщеславие. Вивиан танцевала не слишком хорошо и то и дело наступала ему на ноги острыми каблучками, но Йозеф этого не замечал. Женщины обменивались многозначительными понимающими улыбочками.
Йозеф и Вивиан останавливались, только когда оркестр делал паузу, через каждые сорок пять минут. Он пригласил ее в бар выпить шампанского, говорили они мало – обменялись несколькими ничего не значащими фразами: «Вечер сегодня ужасно жаркий…», «Сколько же здесь народу…», «Вы часто сюда приходите?». Вокруг было так шумно, что приходилось кричать. Вивиан промокнула лоб платком, и Йозеф вдруг подумал: «Ее я вряд ли забуду».
Оркестр заиграл «Белые розы». «Моя любимая песня», – сказала она. Йозеф посторонился, пропуская ее на дорожку, и почувствовал нежный запах духов – мимоза, жасмин? – аромат напоенного солнцем Средиземноморья. Вивиан тихонько напевала себе под нос. У нее была совершенно особенная манера обнимать партнера. Другие дамы касались руки и плеча кавалера, а Вивиан так тесно прижималась к Йозефу, что он чувствовал через шелк одежды ее соски и упругие ноги. В танце Вивиан неподражаемо покачивала бедрами, ее волосы щекотали Йозефу лицо, томный взгляд обволакивал и возбуждал. «Как вас зовут?» – спросил он. «Вивиан». – «Чудесное имя…»
Они ушли, не дожидаясь закрытия.
– Слушай, старик, переночуй сегодня у кого-нибудь из приятелей, идет? – шепнул Йозеф Марселену.
– Как скажешь… – кислым тоном ответил тот.
Глядя вслед парочке, закоренелый атеист Марселен не удержался и воззвал к милосердию Творца:
– Боже, защити нас от курносых женщин с упругой попкой, которые ходят на высоких каблуках и красятся, как звезды экрана.
Вивиан относилась к тому типу женщин, которых невозможно забыть. У нее была восхитительно-скандальная репутация «пожирательницы мужчин», которую создали завистливые сплетницы. Эти посетительницы танцполов, бóльшую часть времени просиживавшие на банкетках, утверждали, что бессердечная распутница Вивиан погубила множество любовников, которые валялись у нее в ногах, умоляя остаться. Ходили сплетни о попытке самоубийства торговца обувью из Невера и сошедшем с ума нотариусе из Руана. Слух появился после того, как Вивиан сказала Мади, что раньше была слишком чувствительной и кое-кто злоупотреблял этой ее слабостью. Однажды вечером она разоткровенничалась и посоветовала подружке обходить стороной морских лейтенантов и не верить ни одному их лживому слову, а потом заявила, что все мужчины – олухи и слабаки, даже богачи, бросающиеся деньгами направо и налево, и ей ни одного из них не жаль.
Наутро после ночи любви Йозеф впервые в жизни спросил девушку, увидятся ли они снова. К его огромному удивлению, она тут же, с непосредственностью хористки, согласилась, а потом испарилась, пожелав ему хорошего дня.
Вечером они встретились в кафе на площади Клиши. Вивиан оказалась сладкоежкой – она обожала венский шоколад. Йозеф упивался общением со своей новой пассией, хотя ничего особенно интересного она не произносила, да и голос у нее был высокий и не слишком приятный для слуха. Йозеф перехватывал взгляды, которыми другие мужчины награждали Вивиан, и его сердце переполнялось счастьем (глупое, но ужасно приятное тщеславие!).