Чарльз Диккенс С ИНСПЕКТОРОМ ФИЛДОМ — ПРИ ОТПРАВЛЕНИИ СЛУЖБЫ
Который час? Часы на колокольне Сент-Джайлса[1] бьют девять. Вечер сырой и унылый, и вереницы фонарей затянуты мутью, как будто мы глядим на них сквозь слезы. Дует волглый ветер, и каждый раз, как пирожник приоткроет дверцу своей жаровни, вырывает огонь из трубы и уносит вдаль ворох искр.
Часы Сент-Джайлса пробили девять. Мы как раз вовремя. Где инспектор Филд? Помощник комиссара полиции уже здесь, завернувшись в клеенчатый плащ, стоит в тени колокольни Сент-Джайлса. Сержант службы сыска — как ни устал он весь день говорить по-французски с иностранцами, привезшими свои диковины на выставку[2], — тоже здесь. Где инспектор Филд?
На этот вечер инспектор Филд — ангел-хранитель Британского музея. Он окидывает острым глазом уединенные галереи музея, прежде чем сказать свое «В порядке!». Подозрительно оглядывая мраморы Эльджина[3] и зная, что его не проведут кошачьи лики египетских колоссов, держащих руки на коленях, инспектор Филд, проницательный, бдительный, с фонарем в руке, отбрасывающим чудовищные тени на стены и на потолок, проходит просторными залами. Если бы мумия чуть шевельнула уголком пыльного своего покрова, инспектор Филд сказал бы: «Выходи оттуда, Том Грин. Я знаю, это ты!»
Если бы самый маленький лондонский мазурик прикорнул на дне древнеримской ванны, инспектор Филд учуял бы его тончайшим нюхом, каким не обладал и великан, когда смелый Джек лежал, дрожа, в его кухонном котле. Но все спокойно. Инспектор Филд осторожно проходит дальше, будто ни к чему особенно не присматриваясь, только остановится, признав в ихтиозавре старого знакомого, и, может быть, спросит сам себя, как работали сыщики до великого потопа.
Долго еще задержится инспектор Филд на этой работе? Возможно, еще с полчаса. Он шлет привет с констеблем и предлагает нам встретиться в полицейском участке Сент-Джайлса, через дорогу. Отлично. Там у очага стоять не хуже, чем здесь, в тени колокольни.
Что-нибудь здесь происходит нынче вечером? Почти ничего. Нас не обеспокоят. Сидит у огня заблудившийся мальчик, очень смирный, очень маленький, которого мы сейчас без опасения отправим с констеблем домой, потому что крошка говорит, что если его доведут до улицы Ньюгет, то дальше он сам доведет до дома, где живет; в камере буянит пьяная женщина — надорвала голос в визге, и теперь у нее едва хватает силы объяснить, даже с бурной помощью рук и ног, что она дочь британского офицера и разрази ее гром, если она не напишет письмо королеве! — но, выпив глоток воды, сразу унялась; в другой камере тихая женщина с младенцем у груди — за нищенство; в третьей ее муж — в холщовой блузе, с корзиной кресс-салата; еще в одной — карманник; а рядом — обмякший, трясущийся старик из работного дома, его выпустили погулять ради праздника, и он «выпил одну каплю, но она его свалила с ног, после того как он много месяцев просидел в четырех стенах»; вот пока и все. Но в дверях участка вдруг засуетились — что-то важное… Мистер Филд, джентльмены!
Инспектор Филд входит, отирая лоб, потому что он грузен, а шел быстрым шагом, расставшись с металлами и рудами всех рудников земли, и с богами-попугаями Океании, с птицами и жуками тропических стран, с искусством Греции и Рима и скульптурами Ниневии[4], с реликвиями еще более древнего, доисторического мира.
Роджерс готов? Роджерс готов: шинель, ремень затянут, посередине на ремне фонарик — глаз, переползший со лба на живот циклопа. Вперед, Роджерс, в Крысиный Замок!
Много ли нашлось бы в Лондоне людей, которые, если их провести окольным путем, с завязанными глазами, на эту улицу, что в пятидесяти шагах от участка и откуда слышен бой часов Сент-Джайлса, распознают, что это неподалеку от той части города, где они живут с малых лет? Многие ли из них среди этой мешанины тошнотворных запахов, этих нечистот, этого тесного скопления домов со всею гнусью, что содержится в них, живой и не живой, просачивающейся отовсюду, чтобы разлиться по черным мостовым, — многие ли поверят, что вот этим воздухом они и дышат? Кто из бюрократов, оглянувшись на эти лица, что сейчас окружили нас тесным кольцом — потому что при нашем появлении все потянулось ото всех точек к единому центру, — на эти угрюмые лбы, желто-бледные щеки, жесткие глаза, нечесаные волосы, заразный, кишащий насекомыми ворох лохмотьев, — мог бы сказать: «Я об этом думал. Я не отмахнулся. Не отделался от этого пустыми словами, не заморозил вопроса, не отложил прочь папки с этим делом, перевязав ее тесьмой, и не промолвил спокойно: „Ну и что?“, когда мне это показали»?
Однако вовсе не это интересует Роджерса. Роджерса интересует, намерены ли вы — то есть кое-кто из вас — уйти с дороги, или не намерены; потому что, ежели вы тотчас же не разойдетесь, он вас запрячет под замок! Как! И вы здесь, Боб Майлз? С вас еще не довольно, нет? Хотите сесть еще на три месяца? А ну, подальше от этого джентльмена! Вы зачем тут увиваетесь?
— А что я такого делаю, мистер Роджерс? — говорит Боб Майлз, показав свою гнусную рожу в конце световой дорожки, проложенной фонарем.
— Я вам живо растолкую, если вы сейчас же не унесете ноги! Унесете вы ноги или нет?
Угодливый ропот пробегает в толпе.
— Уноси ноги, Боб, раз мистер Роджерс и мистер Филд тебе говорят! Ты что не уносишь ноги, когда тебе сказано?
Среди всех голосов ухо мистера Роджерса уловило самый нахальный. Сержант внезапно наводит фонарь на обладателя этого голоса.
— Как! И вы здесь, мистер Клик? Уносите-ка ноги и вы а ну!
— Чего ради? — говорит, смешавшись, Клик.
— Вы унесете ноги или нет? — строго повторяет Роджерс.
Клик и Майлз, без лишних слов, оба «уносят ноги», или попросту говоря убегают.
— Сомкни строй! — говорит инспектор Филд двум постовым констеблям, присоединившимся к нам.
— Плечо к плечу, джентльмены; мы сходим вниз. Головы ниже!
На колокольне Сент-Джайлса бьет половину одиннадцатого. Низко нагнувшись, чуть не ползком, мы сходим по крутым ступенькам в темный, тесный подвал. Огонь в очаге. Длинный сосновый стол. Скамейки. В подвале полно народу — все больше молодые парнишки, один другого грязней и ободранней. Некоторые ужинают. Ни одной девушки или женщины. Знакомьтесь с Крысиным Замком, джентльмены, и с этой компанией записных воров!
— Здорово, ребята! Как поживаете? Что поделывали сегодня? Тут вот хорошие люди пришли вас проведать, ребята! Видите, сэр, порция бифштекса, чем не ужин для приятного молодого человека? А вот и пасть, сэр, куда отправить этот бифштекс! Право, я бы загордился, будь у меня такая пасть! Встаньте, любезный, и покажитесь! Скиньте шапку. Очень милый молодой человек для небольшой, но приятной компании, сэр. Разве нет?
Этот шумный говорун — инспектор Филд. Это он, инспектор Филд, покуда говорит, успевает быстрым глазом обшарить в подвале каждый уголок. И это всем знакомая рука инспектора Филда — та самая, которой он держал за шиворот половину из присутствующих и неумолимо одним мановением отправлял их братьев, сестер, родителей, обоего пола друзей в Новый Южный Уэльс[5]. И все же инспектор Филд стоит в этом логове местным падишахом. Каждый вор здесь ежится перед ним, как школьник перед своим учителем. С него не сводят глаз, каждый спешит ответить, когда он к нему обратится, все смеются его шуткам, все наперебой стараются ему угодить. Взять хотя бы тех, кто засел в этом подвале — уж не говоря о тех, что толпой оцепили вход сюда с улицы и чьи глаза своим сверканием осветили лестницу, — у них хватило бы силы всех нас убить — и они бы не прочь; но захоти только инспектор Филд высмотреть здесь одного вора и забрать его; вздумай он извлечь из кармана свой грозный жезл и сказать: «Голубчик, пойдешь со мной!» — и всех в Крысином Замке скует паралич; никто пальцем не пошевелит, чтоб ему помешать, когда он станет запирать наручники!
Где граф Варвик? Вот он, мистер Филд! Вот граф Варвик! Ага, вы здесь, милорд? Выходите вперед. Полюбуйтесь, сэр, вот грудь, не знававшая чистой рубашки. Никогда. Снимите шляпу, милорд. Я на вашем месте постыдился бы показаться перед джентльменом в шляпе — а еще граф! Граф Варвик смеется и обнажает голову. Вся компания смеется. Особенно один карманник — тот просто захлебывается смехом. Ох, и веселая шутка: пришел мистер Филд… и никого не берет!
Вот как, вы тоже тут, это вы стоите у огня, высокий, седой степенный человек, похожий на военного? Да, мистер Филд. Добрый вечер, сэр! — Позвольте… вы когда-то жили в лакеях у одного вельможи?.. — Да, мистер Филд. — А сейчас что вы делаете? Я забыл. — Да так, мистер Филд, перебиваюсь, как могу. Я оставил службу по слабости здоровья. Мои прежние господа до сих пор очень ко мне добры. Мистер Викс с Пикадилли тоже бывает очень добр, когда мне приходится туго. Да и мистер Никс с Оксфорд-стрит. Я получаю от них помаленьку, от случая к случаю, и перебиваюсь кое-как, мистер Филд. — Мистер Филд весело заиграл глазами, потому что этот человек известен как проситель, вымогающий подачки посредством писем. — Спокойной ночи, ребята! — Спокойной ночи, мистер Филд. Очень вам признательны, сэр!
Эй, сколько вас тут? Сотен пять? — все с дороги! Стойте, миссис Стокер — к чему? — обойдемся без вас! Роджерс Горящий Глаз, веди нас в ночлежный дом!
Кто теснится в дверях? Разбойничьи лица, как в страшном сне. Ни с места, всем остаться!
Сержант службы сыска держит тыл — спокойно насвистывая, он сильной рукой преградил узкий коридор. Миссис Стокер, уберите прочь вашу рожу или пусть меня… то-то и то-то (не для печати), если вам не придется худо, и не далее как через полминуты!
Часы Сент-Джайлса бьют одиннадцать. Бой отдается звоном в ладони, когда мы отворяем обветшалую дверь какого-то темного надворного строения и отшатываемся, чуть не задохнувшись в чумном дыхании, вырывающемся оттуда. Роджерс, вперед с фонарем, заглянем!
Десять, двадцать, тридцать — кто их сочтет? Мужчины, женщины, дети, по большей части голые, кишат на полу, как личинки в сыре! Эй! В том темном углу! Кто там лежит? Мы, сэр, ирландцы мы, вдова с шестью детьми. А там? Мы, сэр, ирландцы мы — я с женой и при нас восемь бедных крошек. А налево? Мы, сэр, ирландцы мы — я и еще двое пареньков ирландцев, мои друзья. А направо? Я, сэр, и семейство Мерфи, всего пять душ, благослови их бог! А это что такое — путается у меня под ногой? Еще один «ирландцы мы», давненько не брившийся, я его разбудил; а другая моя нога поддела его жену; а между сапогами инспектора Филда лежат их трое старших; а трое младших в эту минуту притиснуты между дверью и стеной. А почему нет никого на этой рогожке перед гаснущим огнем? Потому что О'Донован еще не вернулся — продает с женой и дочуркой спички! Почему никого на куске мешковины в ближнем углу? Потому что — такая незадача! — эта ирландская семья сегодня запаздывает, — они еще на улицах, побираются…
Теперь и все, кроме детей, проснулись, большинство привстали и смотрят. Куда бы мистер Роджерс ни навел горящий глаз, всюду поднимается призрак — встает без савана из могилы лохмотьев. Кто тут хозяин? — Я, мистер Филд, — говорит, почесываясь, припавший к стене мешок с костями. — Можете вы честно вот на эти деньги купить им утром кофе — на всех? — Да, сэр, могу! — О да, он исполнит, сэр, исполнит честно. Он не обманет! — кричат призраки. И добавляя: «Спасибо! Спокойной ночи!» — опускаются снова в могилы.
Так мы наново застраиваем наши улицы — Оксфорд-стрит и другие, не думая, не спрашивая, куда уползают те несчастные, кого мы сгоняем. С такими вот сценами у наших дверей, со всеми египетскими казнями, опутанными паутиной в трущобах у самых наших домов, мы трусливо утверждаем свои никчемные билли по охране общественного порядка и свои департаменты здравоохранения и воображаем, что не подпустим к себе преступление и разврат, если на выборах отдадим голоса каким-нибудь членам приходского совета и будем ласковы и обходительны с бюрократами.
Известие о деньгах на кофе быстро распространилось. Двор битком набит, Роджерса Горящий Глаз осаждают просьбами показать и другие ночлежные дома. К нам теперь! К нам! К нам! Роджерс, военный человек, упрямый, твердый, невозмутимый, не отвечает и уводит нас; все перед ним расступаются. Инспектор Филд идет вслед за ним. Сержант службы сыска, преграждавший рукою узкий коридор, нарочно выжидает, чтобы замкнуть процессию. Он, не прилагая к тому никаких стараний, видит все у себя за спиной и приводит в крайнее смятение одного субъекта спокойным окриком:
— Не пройдет, мистер Майкл! И не пытайтесь!
Держим совет на улице и навещаем другие ночлежки, другие кабачки, другие берлоги и норы; все они мерзки и зловонны; но нигде нет такой тесноты и грязи, как в той ирландской. В одной ожидается партия эфиопов, вот-вот должны воротиться — говорят, они уже на Оксфорд-стрит — сейчас, через десять минут, их приволокут ради нашего удовольствия. В другой отдыхает после праведных трудов один из тех художников, что рисуют на тротуаре Наполеона Бонапарта и груду макрели, чтобы любовались произведениями их искусства прохожие. Еще в одной — владелец ночлежки, за семьей которого сто лет как закреплен доход от этой неприглядной, но прибыльной профессии; владетельный хозяин преспокойно ездит из собственного загородного дома в свой городской вертеп. Везде инспектора Филда встречают тепло. Фальшивомонетчики и сбытчики их товара извиваются перед ним; карманники ловят каждое его слово; нежный пол (здесь не очень-то нежный) ему улыбается. Полупьяные халды поднимают недопитые кружки пива или пинты джина, провозглашая тосты за мистера Филда, и настойчиво просят его оказать им такую честь и допить опивки. Одна карга в чем-то ржаво-черном так восхищена им, что пробежала из конца в конец целую улицу ради счастья пожать ему руку; вот она грохнулась на бегу в кучу нечистот, и уже не различить под ними ее платья, а она все продолжает выражать ему свои восторги. Перед силой закона, перед силой умственного превосходства (ибо рядовые воры — дураки против этих людей) и перед тою силой, которую дает совершенное знание их душевного склада, гарнизон Крысиного Замка и соседних бастионов представляет собой довольно жалкое зрелище, когда ему производит смотр инспектор Филд.
Часы Сент-Джайлса возвещают, что до полуночи осталось полчаса, и инспектор Филд говорит, что надо спешить, если мы хотим поспеть в Монетный двор[6], на том берегу Темзы. Берем кэб. Кучеру страшновато, он исполнен торжественного сознания своей ответственности. Сколько с нас за провоз, голубчик? — Ох, сколько дадите, инспектор Филд, что меня спрашивать!
Где Паркер? В шинели, ремень затянут, Паркер ждет, как назначено, в полумраке подъезда, чтобы сменить верного Роджерса, оставленного нами в дебрях Сент-Джайлса. Вы готовы? Готов, инспектор Филд, а глаз — вот он у меня, горит на запястье.
Эта узкая улочка, сэр, сердце Монетного двора. Здесь полно низкопробных ночлежек — видите, транспаранты в ставнях домов и бумажные абажуры на лампах обещают приезжему койку! Но улочка сильно изменилась, друг мой Филд, со времени первого моего знакомства с нею. Она сейчас несравненно спокойней, совсем ручная — не то, что семь лет тому назад, когда я здесь был в последний раз, правда? О да! Этим участком ведает теперь настоящий человек, первый сорт, — инспектор Хэйнс: он здорово их скрутил!
Ну, ребята! Как вы тут нынче, ребята? Что, играем в картишки? Кто в выигрыше? Да вот я, мистер Филд, я, угрюмый джентльмен с влажными, приплюснутыми завитками бачков, трущий затуманенные глаза кончиком носового платка, похожего на грязную кожу угря, — сейчас я проигрываю, но полагаю, мне нужно вынуть трубку изо рта и отвечать вам на вопросы… надеюсь, вы в добром здоровье, мистер Филд? Ничего, мой мальчик, все в порядке! Депутат, кто у вас там наверху? Будьте так добры, покажите нам комнаты.
Почему «депутат», инспектор Филд не может нам сказать. Он только знает, что так всегда зовут человека, который следит за койками и ночлежниками. Спокойно, депутат! И повыше вашу зажженную свечу в пузырьке из-под ваксы, потому что здесь во дворе страшная слякоть, а эта наружная лестница скрипит и вся в дырах.
Опять в этих нестерпимо тесных конурах, подобных крысиным норкам или гнездам мерзких насекомых, но еще более смрадных, — толпы ночлежников, каждый спит на своей грязной низенькой выдвижной койке, скорчившись под дерюгой. Эй! Кто здесь есть? Вылезай! Дайте на вас посмотреть! Лицом к свету! Паркер, наш лоцман, ходит от койки к койке и поворачивает к нам заспанные лица ночлежников, как мог бы торговец поворачивать баранов. Иные просыпаются с руганью и угрозами. — Что? Кто говорит? Ох, если уставился в меня проклятый горящий глаз, куда я ни уйду, ничто мне не поможет. Вот я! Привстал в постели, можете на меня смотреть. Вы за мной? Не за вами, ложитесь и спите! И я ложусь, угрюмо ворча.
Где бы ни задержалась на миг скользящая дорожка света, в ее конце тотчас возникнет ночлежник, покорно даст себя осмотреть и канет опять в темноту.
Здесь, верно, снятся странные сны, депутат. Ну, спать они здоровы, говорит депутат и, вынув свечу из пузырька от ваксы, снимает пальцами нагар, сбрасывает его в пузырек и опять затыкает пузырек свечой. Вот и все, что я знаю. Что за надписи, депутат, на всех этих простынях непонятного цвета? А это, чтоб не раскрадывали белье. Депутат откидывает дерюгу на свободной койке и показывает. «Держи вора!»
Лежать ночью, закутавшись в надпись, говорящую о моей жизни в подполье; засыпать, прижимая к груди тот крик, что преследует меня и не дает уснуть; а едва очнусь, снова встретить его, глядящего в упор, обвиняющего меня; встречать его как первого гостя в день Нового года, как свою Валентину в Валентинов день[7], как первое поздравление в день моего рождения, и как рождественский привет, и как прощание со старым годом! Держи вора!
И знать, что меня непременно, как ни выкручивайся, должны задержать. Знать, что мне не по плечу борьба с личной энергией и проницательностью этих людей или с этой упорядоченной и прочной системой! Перейду я здесь улицу и, шмыгнув в лавчонку и во двор, пущусь в знакомый лабиринт переходов и дверей, приспособленных, чтоб можно было улизнуть, — всяческих люков, похожих на крышки и двойные донья в коробках фокусника. Но чего они стоят? Перед кем открываются они по кивку? Кто показывает нам тайну их устройства? Инспектор Филд.