Толстуха-покупательница протиснулась между нами, потянувшись обеими руками за свертком рыбы. Я отпрянула на стоявших позади; кто-то раздраженно завопил:
— Пошевеливайся, сестренка! Не одной тебе семью кормить надо!
—Флер! Скажи, это на материке? Это за дамбой?
Флер позади великанши кивнула. Потом вдруг яростно замотала головой. Кто-то сунулся вперед и закрыл ее от меня, снова я потеряла дочь из вида.
— Флер!
Я чуть не рыдала от отчаяния. Великанша вклинилась рядом, толпа давила сзади, а тот, который на меня завопил, принялся громко препираться с толпившимися и балабонившими у прилавка.
— Солнышко, ты переходила через дамбу?
Какую-то долю секунды мне казалось, вот сейчас она мне все скажет. Озадаченная Флер явно собиралась с мыслями, чтоб как-то объяснить, что-то вспомнить, дать хоть какую-нибудь зацепку, чтоб я сообразила, где ее держат. Может, слово «дамба» ей непонятно? Может, ее перевезли на материк на лодке?
Тут женщина с кефалью повернулась ко мне лицом, и я поняла, что теперь уже правды мне не узнать. Радостно тыча мне под нос сжимаемую в красных мясистых руках корзину, женщина спросила:
— Как думаешь? Хватит нам этого нынче на ужин?
Это была Антуана.
Дорога обратно была нелегка. Теперь вместо картошки я волокла на спине рыбу, и на солнце она воняла все пуще и пуще, хоть была увернута, чтоб не перегревалась, в водоросли. Кроме того, ноша оказалась тяжелой, сквозь прутья корзины рыбная влага капала мне на плечи, на шею, пропитывая солью балахон. Антуана пребывала в веселом настроении, не закрывая рта хвастала своими подвигами на рынке, пересказывала услышанные сплетни, восторгалась виденным, делилась новостями. Мелочной торговец с материка уверял, будто несколько человек принесли себя в жертву в честь Кристины Чудотворной, той, что повесили в Анже за то, что вырядилась в мужское платье, а еще поговаривали, будто один рыбак из Ледевэна изловил рыбу, у которой с обоих концов по голове, — что, ясное дело, не к добру. Насчет Флер Антуана ни разу не обмолвилась, и хотя бы за это я была ей благодарна. Конечно, она ее видела. Мне оставалось лишь надеяться, что Антуана будет держать язык за зубами.
Мы вернулись в монастырь тропой вдоль моря. Этот путь был длинней, на нем настоял Лемерль, — он-то ехал верхом, ему проехать лишнюю милю ничего не стоило. В более счастливые времена эта тропа, ведшая сквозь дюны мимо дамбы, была излюбленным местом моих прогулок, но теперь, увязая в песке с тяжелой, полной рыбы корзиной, я не испытывала ни малейшей радости. Лемерль же, напротив, всю дорогу с явным удовольствием любовался морским пейзажем, попутно задавая вопросы про приливы и отливы, про то, когда открывается путь на материк, которые я оставляла без ответа, в то время как Антуана с большой охотой удовлетворяла его любопытство.
В монастырь мы пришли в середине дня, к тому времени я валилась с ног от усталости, полуслепая от палящего солнца, изнемогая от рыбной вони. С огромным облегчением я скинула вонючую корзину в кухне, потом с головой, звеневшей от зноя, и с пересохшим горлом потащилась через весь двор к колодцу. И уже было потянулась черпаком к воде, как вдруг позади раздался крик. Я обернулась: Альфонсина.
Она, похоже, вполне оправившись после вчерашнего, с горящими глазами и пылающими от волнения щеками бежала ко мне.
— Ради Бога, не прикасайся к воде! — задыхаясь проговорила она — Разве ты не знаешь, что стряслось?
Я тупо уставилась на нее. Я совершенно позабыла про красящие пилюли Лемерля и про то, что он приказал мне с ними делать. Передо мной стояло только личико моей дочери, как отпечаток, возникающий в глазах, если долго смотреть на солнце.
— Колодец, Господи спаси нас и помилуй, колодец! — нервно выкрикнула Альфонсина. — Сестра Томасина сошла вниз, чтобы набрать воды для кухонных котлов, а вода обратилась в кровь! Матушка Изабелла запретила всем ее брать.
— Кровь... — повторила я.
— Это знамение, — сказала Альфонсина. — Это нам божья кара, за то что погребли Матушку Марию на картофельном поле.
Несмотря на полное изнеможение, я едва сдержала улыбку.
— Видно, в песок попала ржавчина, — предположила я. — Или там слой красной глины.
Альфонсина возмущенно вскинула подбородок:
— Как же, ничего иного от тебя не дождешься! Похоже, ты и в дьявола не веришь, вечно всему находишь свою причину.
Уж она-то была уверена, тут не обошлось без нечистой силы. И Мать Изабелла в этом убеждена и так встревожилась, что сочла должным распорядиться, чтобы отец Коломбэн освятил колодец, а если нужно, то и все монастырские угодья. Альфонсина утверждала, что и в нее вселилась порча и что ей не было покоя, пока отец Коломбэн, тщательно ее осмотрев, не удостоверился, что ничего кровавого в нее не вошло. Мгновенно и у Маргериты затряслась левая нога, и ее также пообещал осмотреть новый капеллан. Если так пойдет, подумала я, еще немного, и наш монастырь превратится в сумасшедший дом.
— Как быть с водой? — спросила я. — Что нам теперь делать?
Лицо Альфонсины просияло:
— Свершилось чудо! Около полудня явился возчик и привез двадцать пять бочонков эля. Сказал, это подарок новой аббатисе. Пока будут рыть новый колодец, мы не погибнем от жажды.
В тот вечер на ужин у нас были хлеб, эль и рыба. Еда была вкусна, но есть не хотелось. Что-то было не так: и в том, как убраны столы, и в общем молчании, даже еда как-то не так лежала на тарелках, — от этого и мне было не по себе. Когда мы выступали перед королем Генрихом в Пале-Рояле, нас повели в Зеркальный зал, и там у меня возникло то же ощущение, будто все поменяло свои места, будто отражение коварно исказило сущее, хотя, возможно, мне это только показалось.
Мать Изабелла прочла молитву, после которой воцарилась тишина, — ни единого голоса, только шумное чавканье беззубой Розамонды, нервное постукивание Маргериты левой ногой да редкое цоканье ножей и вилок. Я сделала знак сестре Антуане, чтобы та взяла с моей тарелки нетронутую еду, что она и проделала безмолвно и с радостью, алчно вспыхнув маленькими близорукими глазками. Во время еды она то и дело поглядывала на меня: может, решила, что отданная пища — плата за молчание? Я оставила ей также почти весь эль, обошлась хлебом. От одного запаха рыбы, пусть даже прожаренной, меня мутило.
Возможно, именно это, а, может, тревога за Флер, ввело меня в некоторый ступор, потому что я просидела за столом минут десять, а то и больше, прежде чем сообразила, отчего все не так. Перетты не было на ее обычном месте среди послушниц. Отсутствовал также и Лемерль, хотя я и не ожидала его здесь увидеть. Отсутствие Перетты было необычно. Я припомнила, что в последний раз видала ее вчера на погребении. С тех пор нигде — ни проходя по галереям, ни когда я исполняла свою повинность в пекарне, ни после во время службы в часовне, ни на капитуле, ни теперь на ужине — нигде не было видно моей подружки.
Меня охватил жгучий стыд при мысли, что я позабыла про нее. После исчезновения Флер про Перетту я почти не вспоминала, — признаться, даже почти не замечала ее. Возможно, она приболела — надеюсь, ничего серьезного. По крайней мере, так можно было бы объяснить ее отсутствие. Но сердце подсказывало мне, что дело не в этом. Зачем она могла понадобиться ему, я в толк взять не могла. Она слишком юна, не в его вкусе, слишком невинный ребенок, чтоб можно было ее использовать. И все же я была убеждена: Перетта у Лемерля.
9 ♠23 июля, 1610
Что ж, это только начало. Первый акт, если угодно, пятиактной трагикомедии. Главные роли уже распределены — благородный герой, прекрасная героиня, комический антураж и хор девственниц наподобие античного, все на своих местах — кроме злодея, который, несомненно, еще появится в нужный момент.
Кровь в колодце — некий поэтический штрих. Теперь все поголовно рыщут в поисках знамений и чудес: летящих на север птиц, яиц о двух желтках, непонятных запахов, внезапных порывов ветра — все это льет воду на мою мельницу. Самое смешное, мне почти ничего не нужно делать, все идет своим ходом; сестры так долго пребывали в монастырском заточении, изнывая от тоски, что стоит лишь слегка шевельнуть пальцем — они узрят как раз то, чего я от них хочу.
Сестра Антуана оказалась для меня неоценимым приобретением. За яблочко или пирожок или просто доброе словцо готова раскрыть мне все монастырские сплетни, все их маленькие тайны. Именно Антуана по моему наущению отловила полдюжины черных котов и пустила их гулять по монастырю, и те посеяли панику в маслодельне и по крайней мере сорока монашкам уже принесли несчастья, по случайности перебежав им дорогу. И именно Антуана выискала чудовищной формы картофелину, смахивавшую на дьявола с рогами, и подала ее Матушке Изабелле на ужин; это она чуть не до смерти перепугала сестру Маргериту, запихав в ларь лягушек. О ее маленькой тайне я прознал от сестры Клемент, поспешившей опорочить толстуху в моих глазах, чтобы стать моей фавориткой. Разумеется, эта роль не для нее, но ей так легко польстить, и, что греха таить, по мне она предпочтительней Альфонсины, плоской, как деревянная часовенная стена, или Маргериты, сухой, как щепка, постоянно трясущейся и дергающейся.
Сестра Анна не слишком податлива. Жаль, ведь это такая удача иметь бессловесную сообщницу, а если я правильно читаю ее знаки, дикарка гораздо сообразительней, чем кажется на первый взгляд. Во всяком случае, ее легко будет приручить, как хорошую собаку или как, скажем, мартышку. К тому же Жюльетта печется о ней, — опять же неплохо, в случае если малышка сорвется с крючка.
Ах, Жюльетта, Жюльетта! Мою Крылатую не позабавили мои маленькие шутки, втайне она негодует на переполох, который ими вызван. В ее духе; жизнь среди ворожбы и колдовских чар не лишила ее врожденной приземленности. Знаю, никакими трюками или фокусами пыль ей в глаза не пустишь. Правда, сейчас она, не только я, виновата в посеянном смятении и меня не выдаст. Ах, как бы мне хотелось посвятить ее в свои планы! Но я уже столько раз рисковал. Кроме того, ей свойственна достойная сожаления порядочность, и если узнает, что я замышляю, то, скорее всего, попытается меня остановить. Нет, моя милая; совестливость — это как раз то, в чем я в этой гастроли меньше всего нуждаюсь.
Нынче я проехался в Барбатр и большую часть дня провел у дамбы, поглядывая за движением прилива. Приятное времяпрепровождение неизменно вселяет покой в мои мысли, а также дает желанную передышку от монастырской жизни и растущих требований благих сестер. Как можно эту жизнь вынести? Их, как кур, согнали в тесный дворик, и они толкутся на одном пятачке. Я лично всегда терпеть не мог замкнутого пространства. Мне нужны воздух, небо, и чтоб дороги разбегались во все стороны. Кроме того, мне нужно отправить кое-какие письма, так чтобы не прознала дражайшая Изабелла. Они дойдут через неделю, ответ оплачен. Прилив меняет направление через одиннадцать часов — это весьма полезное обстоятельство почти никто из островных жителей не удосужился приметить, — и дамба каждый раз обнажается на три часа. В некоторых книгах пишут, будто Луна управляет приливами и отливами, ну а иные еретики нашептывают, будто Солнце притягивает Землю; естественно, прилив выше в полнолуние, и почти недвижим при новой Луне. В детстве меня вечно наказывали за подобные увлечения, — называли это праздным интересом, вероятно, чтоб не спутать с усердным тупомыслием моих благочестивых наставников. Но от природной пытливости никто меня так и не смог отучить. Пусть это кощунство, но слова Господь таковым создал то или иное нисколько ни в чем меня не убеждают.
10 ♥24 июля, 1610
Сегодняшний, как и вчерашний, день мы все трудились не покладая рук. Пока Лемерль читал свои проповеди, службы в часовне отменялись, но всенощную и заутреню мы служили как обычно. Меня с сестрой Жерменой послали копать новый колодец, освободив от всех прочих обязанностей за исключением самых насущных. Пьеретты по-прежнему не было видно, но никто о ней не вспоминал, а меня что-то удерживало, не хотелось задавать лишних вопросов; разумеется, заговаривать об этом с Лемерлем я не осмеливалась. Что до остальных, то теперь ничто иное, кроме чертей и проклятий, никого не интересовало. К любой книге из книгохранилища относились с опаской, горячо обсуждались любые глупейшие небылицы. Пиетэ припомнила, как у них в деревне прежде был человек, на которого напустили порчу, и он истек кровью и помер. Маргерита твердила про море крови из Книги Откровений и клялась, что Апокалипсис уже не за горами. Альфонсина утверждала, будто один нищий, когда она отказала ему в милостыне, пробормотал в ее адрес злое заклинание. Что если это было проклятие? Томасина сказала, что ягоды рябины и алая нитка — средство наговора. Смешно, казалось бы; но было в этом и что-то пугающее. Хоть наша новая аббатиса и ее духовник официально не признали нашу островную святую, к полудню по обычаю полагалось зажечь полсотни тонких свечей у подножия статуи Мари-де-ля-Мер и возложить к ее ногам скромную кучку подношений — в основном цветы, пряные травы и кусочки фруктов; воздух сделался сизым от курившихся благовоний.
Мать Изабелла пришла в ярость.
— Кто позволил заниматься самоуправством? — взорвалась она, едва Бенедикт попробовала возразить, дескать, мы только хотели как лучше. — В теперешних обстоятельствах совершенно недозволительно призывать к вмешательству вашу святую, с ней еще надо разобраться. А это, — она указала на дары, — пережитки язычества, и я приказываю все убрать.
Ну, а Лемерль был вездесущ. Все утро его глас разносился по широкому двору: призывал, устрашал, подбадривал... То он отдавал распоряжения рабочим — трое на крыше часовни определяли, велик ли будет ремонт, оценивали, во что он обойдется, то наставлял возчика, привезшего провиант: мешки с мукой и зерном, капусту с рынка, клеть с молодыми курочками на развод. Теперь сестра Маргерита отвечает у нас и за продовольствие, и за приготовление пищи, торжествуя под завистливыми взглядами Антуаны. Я заметила, что она торжествующие поглядывает и на Лемерля, поминутно прерывая труды и справляясь у него, как лучше хранить зерно, сушить пряности и считается ли рыба постной пищей.
Затем последовало сопровождаемое молитвами и песнопениями представление с Лемерлем у колодца, после чего колодец был наглухо закрыт плетеной крышкой и замазан известковым раствором. Потом снова действие переместилось к часовне, на разговоры про кровлю, балки, арочные опоры. Потом снова к домику у ворот и к Изабелле, которая неотступно короткой мрачной тенью следовала за Лемерлем.
Среди нестерпимого зноя рытье колодца продвигалось медленно и трудно, и к середине утра моя роба была сплошь в липкой желтой глине, залегавшей толстым пластом под верхним слоем песка. Эта глина не дает поступающей из недр воде испариться. Стоит прокопать поглубже, и покажется вода, сперва солоноватая на вкус, но по мере наполнения колодца она станет все чище и чище. Понятно, это морская вода. Но вся соль оседает по берегам, проходя через мелкий песок, на котором стоит наш остров. Мы уже на полпути к воде и аккуратно собираем глину для сестры Бенедикт, нашего монастырского гончара, потом она слепит из нее миски и чашки для нашей трапезной.
Наступил и закончился полдень. Поскольку мы с Жерменой заняты черной работой, то едим в обед мясо и запиваем элем, — хоть по новому распорядку, заведенному Матерью Изабеллой, основную пищу мы теперь принимаем только после Часа Шестого[42], а до того обходимся лишь небольшим куском хлеба с солью. Но даже после плотной еды я еле стою на ногах, руки загрубели от соленой воды, глаза режет. Голые ноги саднит, в ступни впиваются острые камешки, когда я слепо утаптываю землю вокруг темнеющей дыры. Нынче вода глубже, под желтой глиной липкий черный ил, на поверхности поблескивают слюдяные точки. Сестра Жермена ведрами вытягивает наверх ил, он пойдет на овощные грядки, так как эта зловонная жижа почти не содержит соли и жирна, точно плодородная почва.
С наступлением вечерней прохлады и сумерек с помощью сестры Жермены я вылезла из ямы. Жермена вся в грязи, а на мне уже грязь в несколько слоев, волосы от нее задубели, несмотря на повязанную вокруг головы тряпицу, лицо измазано, как у дикарки.
— Вода там хороша, — говорю я Жермене. — Я попробовала.
Жермена кивает. От природы молчаливая, с появлением новой аббатисы она и вовсе примолкла. И еще одну странность отметила я: теперь они врозь с Клемент. В былые времена были неразлучны. Видно, поссорились, подумала я. Грустно: всего через три недели после кончины Матушки-настоятельницы ту жизнь уже можно назвать «былые времена».
— Надо укрепить края, — сказала я Жермене. — Глина ссыпается и грязнит воду. Удержать ее можно, только обложив края бревнами, камнями и потом скрепить раствором.
Она глянула презрительно, чем-то напомнив мне карлика Леборня:
— Ишь, умница какая! Если умом надеешься заслужить милость, вряд ли тебе это удастся. Уж лучше заделайся святошей, или во время исповеди разболтай про чужой грешок, или, еще того лучше, носись с картофелиной в виде дьявола, или вопи, что видала в поле чертову дюжину сорок.
Я в изумлении смотрела на нее.
— Ведь только этим у всех башка забита, разве нет? — продолжала Жермена. — Без умолку только и болтают о дьяволах да об анафеме! Она только про это готова слушать, вот они и стараются.
— «Она» это кто?
— Девчонка эта! — Слова Жермены тревожно воскресили во мне слова Антуаны в тот день, когда они забрали у меня Флер. Жермена умолкла, странная улыбка играла у нее на губах, и тут она спросила: — Скажи, сестра Огюст, ведь правда счастье так непостоянно? Сегодня есть, завтра его нет, даже оглянуться не успеешь.
Так долго и так странно Жермена не говорила никогда, я даже не знала, что ей ответить, да и хочу ли отвечать. Должно быть, она прочла это на моем лице, потому что вдруг рассмеялась отрывисто, лающе, резко повернулась и пошла себе, а я осталась стоять одна у колодца в мягком сумеречном свете. Мне хотелось ее окликнуть, но придумать, что я ей скажу, я не смогла.