Он добродушно рассмеялся, но я видела, что согласиться со мной он не может. В его глазах вспыхивали мысли о новых сражениях, его взор горел пламенем недавней победы. Я снова с печалью ощутила, что, невзирая на нежность и любовь, которые он испытывал ко мне, его наивысшей страстью всегда оставалась возможность помериться силой с противником и добиться во что бы то ни стало победы над ним. Любопытно посмотреть, подумалось мне, что делал бы он в мире, где нет войн. Каким бы он тогда стал?
Но такого мира, я понимала это уже тогда, быть на земле не могло.
Сразу после взятия Монтюро король Генрих двинул свою армию на Мелун. Он все ближе подбирался к Парижу.
Меня с отцом и матерью и с небольшим количеством прислуги он разместил неподалеку от своего военного лагеря.
Я не могла не удивляться тому, с какой заботой и добротой он относился к моим родителям. Это трогало меня до глубины души. Со стороны никому бы и в голову не могло прийти, что мой отец — король, потерпевший поражение, а Генрих — победитель. Отцу он уделял самое нежное внимание, следил, чтобы тот ни в чем не нуждался.
Выбрав для нас помещение, он сказал мне:
— Жилище расположено так, что твой отец не будет слышать шум битвы. Не хочу, чтобы эти звуки лишний раз расстраивали его. Зато я смогу чаще наведываться к тебе, потому что Мелун не так далеко отсюда. Еще он сказал: — Я знаю, твоего отца успокаивает музыка, а потому велел привезти сюда музыкантов…
Мне оставалось лишь восхищаться вниманием и добросердечностью этого прошедшего воду, огонь и медные трубы воина.
Мелун пал, и осталась следующая цель короля Генриха — Париж, сдавшийся победителю без сопротивления.
Не без душевного содрогания думала я о том, как войду в нашу столицу бок о бок с ее завоевателем.
Генрих, видимо, тоже ощущал некоторое беспокойство, ожидая проявлений враждебности в этом огромном городе, а потому решил войти туда первым, чтобы принять на себя возможные всплески недовольства и погасить их к нашему появлению.
И вот мы с матерью въехали в Париж. Мое сердце клокотало в горле, так боялась я встречи со своим побежденным народом. Однако вино рекой текло по улицам из бочек и водосточных труб, а от приветственных восторженных криков хотелось прикрыть уши.
Какое облегчение я почувствовала! Народ не испытывал ко мне ни капли ненависти за то, что я оказалась в стане завоевателя. Напротив, выказывал любовь, и вполне искреннюю, а не выросшую из страха и опасений, я видела это.
В Париже мы встретили и провели счастливое Рождество. Теперь, я надеялась, наконец-то наступил конец вражде, как внутренней, так и внешней. А что еще можно желать для обеих наших стран?
Набравшись смелости, я заговорила об этом с Генрихом и поняла, как несбыточны мои надежды.
— Франция принадлежит теперь мне, — сказал он. — И, что для меня не менее радостно, ты, французская принцесса, стала королевой Англии. Однако пойми, моя маленькая Кейт: удержать завоеванное тяжело. Потребуются для этого еще большие усилия. Завоевать — это важно, но еще важней — не отдать…
И все же дни Рождества прошли весело, беззаботно. Мы веселились, пели, танцевали и вместе с Генрихом, дуэтом, играли на арфе.
О, если б подобные дни могли длиться дольше!
Но так, увы, не бывает…
Моя новая подруга Маргарет сообщила мне, что, как ей стало известно, жители Англии проявляют беспокойство: им не нравится, что король надолго забросил их и проводит время вдалеке от родной земли. Победа — это, конечно, неплохо, говорили они, и, когда победители вернутся, их встретят с должным почетом, но все-таки Генрих в первую очередь король Англии, об этом не нужно забывать…
— Все эти вести пришли прямо из Лондона, — говорила Маргарет. — Там сейчас Хамфри Глостер, ему Генрих поручил править страной. Мой Кларенс, а также герцог Бедфорд, как ты знаешь, находятся здесь, с королем. — Она помолчала, потом продолжила не очень уверенно: — Хамфри… Он непохож на остальных братьев. Главное для него — кутежи и женщины. Хотя он ученый человек, — добавила она поспешно. — И весьма привлекателен. Но слишком, пожалуй, тщеславен и непомерно высокого о себе мнения. По-моему, он немного завидует Генриху, хотя и не отрицает его достоинств. В общем, он всю жизнь страдает от того, что родился не старшим, а младшим сыном, и…
Она прервала себя. Я закончила ее невысказанную мысль:
— Это звучит несколько угрожающе.
Маргарет пожала плечами.
— Ну что ты, — она старалась говорить небрежным тоном, — просто нужно за ним хорошенько наблюдать… И останавливать, когда он чересчур забывается.
Из Англии все чаще приходили различные сообщения. Генрих запирался у себя в кабинете и внимательно читал их, призывая к себе ближайших советников.
Прошло немного времени, и в один из вечеров, когда мы были совершенно одни, он обнял меня и спросил:
— Тебе нравится путешествовать по морю? Не боишься? — Я с удивлением воззрилась на него, а он продолжал: — Сейчас, зимой, Пролив бывает не очень-то гостеприимен, но необходимо его пересечь во что бы то ни стало.
— Вы хотите сказать… — пробормотала я, — в Англию?
Он кивнул.
— Да. И весьма скоро.
Все у него происходило «скоро»: он терпеть не мог откладывать что-то на потом. Если решил что-либо, то сразу приступал к осуществлению.
— Я должен вернуться на остров, — сказал он. — Мое отсутствие оказалось чересчур долгим. Здесь я сделал все, что мог и хотел. Все-таки главная моя забота и ответственность — Англия…
— А Франция?
— Я назначу твою мать временным правителем.
— Мою мать?! — воскликнула я.
— Думаю, она сможет защитить наши интересы.
Я снова не смогла сдержать удивления, и он стал объяснять мне:
— Дело в том, что наши и ее интересы сейчас совпадают. А кроме всего, она будет править номинально. Я оставлю здесь своего брата Джона. Он станет наблюдать за всем.
— Но ведь моя мать… — пробормотала я, не осмеливаясь продолжить, иначе мне пришлось бы плохо о ней отозваться.
Я все-таки не могла понять решения Генриха. Он ведь знал, как любит моя мать всяческие интриги и как легко умеет переходить из одного лагеря в другой. Она по натуре предательница.
— Милая Кейт, — сказал он спокойно и серьезно, — ты должна понимать, что завоеватели никогда еще не пользовались любовью у тех, кого завоевали. С ними считаются, их терпят лишь постольку, поскольку боятся, как бы они не причинили еще большего несчастья. Поэтому с побежденным народом нужно себя вести осторожно. Его унижает уже сама победа над ним. Мудрый завоеватель должен облегчить, а не усугублять участь побежденного народа. Следуя этому правилу, я и решил назначить твою мать регентом, а Джона — тем, кто будет негласно руководить регентом и, значит, осуществлять власть.
— Вы доверяете Джону?
Он неодобрительно взглянул на меня.
— Вполне. Мне повезло с моими братьями. Томас… дорогой Томас… Я люблю его. И Джона тоже… И Хамфри…
— Который остался вместо вас в Англии?
— Да… Он самый молодой… — Генрих широко улыбнулся. — Бывает порой вспыльчив, не очень управляем… Любит предаваться забавам.
— Как вы сами когда-то?
— Я прошел через это в юности и потому, возможно, могу понять моего милого Хамфри. Он тоже повзрослеет, как и я.
— Но для этого ему нужно, как и вам, стать королем, — сказала я, удивляясь смелости, с которой уже позволяла себе говорить со своим супругом.
— Думаю, я изменился бы в любом случае, — задумчиво ответил он. — Надеюсь, и с Хамфри произойдет то же самое.
Мне показалось, что Генрих взглянул на меня с явным одобрением. Правда, смешанным с удивлением. Видимо, ему нравилось, что я стараюсь проникнуть в то, что происходит вокруг меня, разобраться в этом, что-то ему посоветовать.
— Итак, — заключил он наш разговор, — мы едем в Англию. Но вскоре опять вернемся сюда, ты не успеешь соскучиться…
Меня взволновала предстоящая поездка в новую для меня страну. Ведь до этих пор я никогда не покидала Францию. Помимо всего прочего, меня радовала возможность уехать от матери, опеку которой я ощущала над собой и сейчас. Расставание с отцом огорчало, но в молодости печаль подобна утренней росе, а мне хотелось новых впечатлений.
Я с каждым днем все сильнее попадала под обаяние своего супруга. Любовь к нему поглощала меня, а новая жизнь, открываемая им ежедневно, влекла меня неудержимо. Я жаждала веселья и удовольствий, коих почти лишилась в родной стране, где вольно или невольно разделяла постоянную скорбь больного отца и выполняла роль марионетки, которую дергала за ниточки мать.
Наши сборы были скорыми; как я уже говорила, Генрих не любил ничего оставлять на потом. Может, следовало бы отложить отъезд до весны, что казалось разумнее, но решение пришло к нему зимой — значит, оно тут же и должно быть выполнено.
Джон, герцог Бедфорд, прибыл во главе отряда в шесть тысяч человек, чтобы сопровождать короля с супругой до порта Кале, где нам предстояло пересесть на корабль.
Мой шурин Джон понравился мне с первой же встречи. Он по характеру походил на Генриха, также умен, смел, проницателен, с тем же ясным и решительным взглядом, только темных, глаз. Как мне казалось, он понимал, что нет в нем величия натуры, как у брата, однако это его не угнетало, он не старался прыгнуть выше головы, держался естественно и просто, что только вызывало уважение.
Другой мой шурин, Хамфри, герцог Глостер, наверняка достаточно умен, но в отличие от Джона не мог пересилить себя и примириться с тем, что один из его братьев — король. Он считал себя несправедливо обойденным судьбой и не прощал этого ни судьбе, ни себе, ни коронованному брату.
Таким я представляла Хамфри по рассказам Маргарет и с сожалением могу сказать, забегая несколько вперед, — таким он оказался на самом деле.
На пути к морскому берегу мы остановились в Амьене, где меня встречала толпа местных жителей. Они принесли подарки, пожелали счастливого пути. Не могу выразить, как приятно было сознавать, что обо мне не думают плохо, а, напротив, считают, что в какой-то мере я помогла приходу мира на нашу истерзанную землю, и за это благодарят… Ничего не может быть безобразнее и страшнее войны, как бы ее ни боготворили такие мужественные и беззаветные воины, как мой Генрих!
В Кале мы сели на корабль. Не стану описывать наше плавание: мне оно показалось ужасным. Особенно в первые часы. Лучше обо всем этом быстрее забыть. Впрочем, Генрих совершенно не страдал от морской болезни, но это не означало, что он не сочувствовал мне и не переживал за меня.
В общем, я испытала непередаваемое облегчение, увидев белые скалы моей новой страны.
Как только мы сошли на берег, нас окружила огромная ликующая толпа, и во время всего пути до Лондона мы постоянно видели радостных людей, слышали их приветствия.
— Одно из первых дел, которые нам предстоят, — сказал мне Генрих, — твоя коронация. Только тогда ты станешь для всех истинной королевой…
Вскоре в Вестминстерском аббатстве это действо состоялось и, как всегда у Генриха, довольно поспешно, но тем не менее с большой торжественностью. Представляю, как ликовала бы обуреваемая тщеславием моя мать, если бы ей довелось увидеть эту церемонию. Обо мне и говорить нечего. Я была так взволнована и потрясена происходящим, что почти ничего не запомнила и не могла бы толком рассказать, как все происходило и кто там присутствовал. Кроме, конечно, архиепископа, возложившего на мою голову корону, и членов королевской семьи.
Пиршество, последовавшее за коронацией, я запомнила значительно лучше. На нем я впервые как следует рассмотрела моего третьего шурина, Хамфри, герцога Глостера, которого ранее видела лишь мельком. С непокрытой головой он стоял рядом и тоже не без интереса смотрел на меня.
Он действительно оказался хорош собой, лицо его выражало ум и решительность. Я прочитала в нем явный интерес ко мне и застывший в глазах вопрос: может ли он подчинить меня своему влиянию, и если да, то в какой степени; иначе, смогу ли я быть ему в чем-либо полезна в будущем.
Мелькнувшая прежде мысль, что с этим человеком нужно держать ухо востро и быть осмотрительной — от него можно ожидать весьма непредвиденных поступков, утвердилась. Впрочем, чего только не придет в голову, когда человек совсем молод, счастлив, да еще в таком возбужденном состоянии, как я…
Заинтересовал меня и Генри Бофорт, епископ Винчестерский. О нем я тоже слышала от Маргарет и знала, что он связан с королевской семьей через своего знаменитого отца, Джона Гонта, сына английского короля Эдуарда III. А матерью нынешнего епископа была некая Екатерина Суинфорд, с которой Джон Гонт состоял во внебрачной связи семь лет. Их дети были признаны законными только после его женитьбы, но все равно некоторые продолжали смотреть на них свысока, не забывая, что те рождены вне брака.
Таким непримиримым оставался Хамфри Глостер, что отнюдь не способствовало дружеским отношениям между ним и епископом Винчестерским.
Еще об одном из гостей на пиршестве мне хотелось узнать побольше: о короле Шотландии Джеймсе I [1], считавшемся пленником английской короны уже в течение семнадцати лет. С ним обходились уважительно, не забывая о титуле, но тем не менее он чувствовал себя пленником. Красивый, с хорошими манерами, он внешне ничем не отличался от других родовитых и свободных людей. Однако он оставался лишенным свободы.
Стол ломился от блюд, в основном рыбных, ибо коронация проходила в дни Великого поста. Омары, морские языки, вобла, угри, миноги, раки — вот что меняло друг друга, и единственным мясным отступлением от традиций был роскошный студень из свиных голов и говяжьих ножек, обильно политый горчицей. Глядя на это изобилие, к которому я еще не привыкла, я вспоминала голодное детство в «Отеле де Сен-Поль», когда на столе у нас часто не было обыкновенного хлеба.
Помимо яств стол украшали картины и статуэтки, доставленные специально к нашему прибытию. Так, одна из них запечатлела мою заступницу святую Екатерину, окруженную отцами церкви, в правой руке она держала свиток, на котором золотыми буквами значилось: «Госпожа королева». Другие картины и статуэтки изображали Генриха, завоевателя Франции.
И снова я чувствовала себя взволнованной и счастливой. Меня, к стыду, радовало, что я навсегда покинула свою неспокойную страну и теперь вкушаю мир и блаженство здесь, на земле Англии. Моя дорога к замужеству, начавшаяся в пламени войны, закончилась, так я считала, в мирной, благожелательной стране, где я безмятежно и счастливо проживу долгие годы рядом с любимым… Неужели все эти люди — на улицах Лондона и здесь, за пиршественным столом, — славят сейчас меня, дочь короля, утратившего корону! Неужели слагаемые трубадурами славословия и хвалебные речи, льющиеся дождем над головой моего супруга, касаются каким-то краем и меня, юной принцессы из многострадальной опозоренной страны!..
Но еще во много крат счастливей почувствовала я себя, когда осталась наконец поздно ночью наедине с моим Генрихом. Он был доволен прошедшим днем и тем, в каком настроении я пребывала и какой почет мне оказали англичане.
Мне хотелось без конца говорить с ним обо всем пережитом — снова о моем детстве, о несчастном отце, о властолюбивой матери, о том, как мне хорошо сейчас, как благодарна ему за все, за все…
Но он обнял меня, и нам стало не до разговоров.
Потом мы лежали, нежно прижавшись друг к другу, обессиленные любовью, однако мне совсем не хотелось спать. По-моему, и к нему не шел сон. Я легко притронулась к его руке.
— Ты счастлива, Кейт? — тихо спросил он.
— До безумия, — выдохнула я.
— Тогда я тоже, — сказал он.
— Как чудесно и странно, что ты вошел в мою жизнь, — проговорила я после непродолжительного молчания. — Вошел и унес меня, как на крыльях, от всего плохого и тяжелого.
— Мне захотелось так сделать, как только я увидел тебя, — сказал он. — Но сможешь ли ты быть здесь счастливой?
— Если ты будешь рядом.
Он сжал мне руку, и снова наступило молчание.
Потом я попросила:
— Расскажи мне о короле Шотландии.
— О Джеймсе? Он хороший человек.
— Мне тоже так показалось. Он пленник?
— Да, уже много лет.
— Но почему?
— Здесь ему лучше и безопасней, чем у себя на родине. Захватив Джеймса, мы спасли его от смерти. Он бы не остался в живых, отправь мы его обратно.
— Почему? — опять спросила я.
— Непримиримые родственники… Дядья, все время дравшиеся из-за трона между собой. Тебе это должно быть понятно.
— Да… мне понятно, — сказала я с печалью.
— Он тогда был совсем ребенком, — продолжал Генрих, — но его решили сделать королем. Ничего не может быть хуже для страны, чем такое решение. И вот… начались распри, смуты… Опять войны с Англией. Во время одного из сражений на море мальчика захватили в плен… Слава Богу, в моей стране король уже далеко не отрок, — снова заговорил Генрих. — И королева не в том возрасте, в каком находилась твоя милая сестра, когда приехала сюда… У нас будут дети, Кейт. Много сыновей. Как у моего отца. Ты видишь, как хорошо для страны и для короля, когда у него много братьев… Как у меня. Добрых верных братьев… Которые не восстают против своего монарха, не создают своих непримиримых партий, как ваши бургундцы и арманьяки… С нами такого не произойдет, Кейт… Не должно произойти. Наш сын станет королем Англии в спокойное время и в положенный срок… У нас он будет, Кейт, наш наследник, и совсем скоро… Верно, дорогая?
Какой волшебной была наша короткая ночь, но уже утром Генрих сказал:
— Я должен отправляться на север. Там не все спокойно. Сказывается мое долгое отсутствие в стране.