На сборы, как узнал я, вернувшись с Памира, была Вышневецкой отпущена властями, внезапно сменившими гнев на милость, всего неделя. Но эксцентричная меценатка успела-таки переправить один машинописный экземпляр по своим каналам за рубеж и незамедлительно дала рукописи ход. Сроки, в которые была издана книжка (меньше трех месяцев!), опрокидывали все отечественные представления о возможном и невозможном в полиграфии.
– Могут, когда хотят, – кисло пошутил Шапиро.
Дорого бы я дал, чтобы распознать момент, когда шестерни рока намертво сцепились между собой и весь механизм пришел в движение. Каков он, юркий камешек, влекущий за собой камнепад? Угадать бы на лету последнюю решающую каплю на мельницу следствий. Меня вообще интересует, когда критическая масса мелочей становится новым качеством судьбы, когда в синяке от ушиба или расчесе начинается деление раковых клеток и процесс становится неуправляемым, необратимым, живущим своей гиблой жизнью?
Участие в антологии Чиграшова, как это мыслилось мною и Никитой в марте-апреле, было крайне желательным и придало бы всему начинанию совершенно иной вес, да и мы, пишущая молодежь, сразу вырастали в собственных глазах. Шутка ли – гений, мэтр и в прошлом зэк! Но он наотрез отказался даже обсуждать наше предложение и просил больше к этому разговору не возвращаться. Но примерно за месяц до моего отъезда в экспедицию мы, пятеро участников будущего издания, сидели у Чиграшова, и Аня-змея вскользь спросила радушного хозяина, угощавшего молодых лириков чаем «со слоном»:
– Вы боитесь?
И Чиграшов дернулся и ответил своим сакраментальным:
– В моей жизни было событие, которое раз и навсегда снесло меня с орбиты страха.
Стоп. Не здесь ли мы зевнули нужный мне поворот? И вот, пятидесятилетний и удрученный, стоишь ты над своею же долей, как беспомощный всевышний, видящий все взаимосвязи, но бессильный что-либо изменить!
Неприятности не заставили себя долго ждать. Никита, как водится, вышел сухим из воды. Родители его использовали на всю мощность авторитет патриарха семьи, дедовских «полезных человечков». Те же, кому жизнь не дала форы… Я отделался легким испугом, а если начистоту, – тяжелой контузией, боюсь, что пожизненной. Меня после звонков, унижений и хлопот (возможность обзавестись волчьим билетом «за убеждения, не совместимые с пребыванием в идеологическом вузе», светила юному пииту более чем реально) с потерей года перевели на заочное отделение, чтобы, как было сказано моей матери, я «дурно не влиял на соучеников». Наименее защищенными оказались Аня и Додик. Шапиро в считанные недели (как раз шел осенний призыв) загремел в армию, и его можно считать, для меня во всяком случае, без вести пропавшим. (Слухи о том, что его тезка и однофамилец уже почти два десятилетия шоферит таксистом в Нью-Йорке – всего лишь слухи и в расчет приниматься могут с серьезными оговорками.)
Аня первой наткнулась на труп Чиграшова, заработала себе, оно и понятно, нервное расстройство и угодила до конца октября в Матросскую Тишину. А поскольку очаровательная провинциалка и так не блистала успехами в своем дохлом областном институте культуры и имела увесистую гроздь переэкзаменовок на осень, никакого особого вмешательства карательных органов, что бы мы тогда ни говорили, для Аниного исключения и не понадобилось. Догадайся она по выходе из психиатрической больницы оформить академический отпуск, все бы, возможно, и обошлось, но она пребывала в ступоре, а советчика поблизости не оказалось: Чиграшов самоустранился, остальные спасались кто как мог.
Короче говоря, Ане предстояло собирать пожитки и убираться восвояси, то есть в шахтерский город N – врагу не пожелаешь. Никита, пользуясь оцепенением, в которое впала Аня, улучил минуту и предложил ей руку, сердце, московскую прописку и безбедное существование. «Как говорится, машинально» предложение было принято.
Тогдашняя Никитина расторопность, помноженная на мою законную ненависть многолетней выдержки, плюс многое другое… Словом, вывод напрашивался сам собою: не кто иной, как дружок молодости, будь он неладен, наперегонки со мной, весело покрикивая на ездовых собак (мальчиковая греза проходивших по «чукотскому делу»), приближается к полюсу моих жизненных интересов – трудам и дням Виктора Чиграшова.
* * *Виктор Чиграшов родился в день летнего солнцестояния 193… года. Мать его была дворянского, хотя и затрапезного, роду-племени. И квартира на Чистых прудах, в которой уже на моей памяти Чиграшов занимал одну-единственную комнату, некогда целиком принадлежала его бабке по матери. Старуха, по воспоминаниям Чиграшова, была существом довольно вздорным и спесивым, даром что лишенкой. До конца дней своих она не могла в душе смириться с «уплотнением» фамильного гнезда и прочими унижениями, на которые был так щедр новый режим, и однажды в пылу коммунальной склоки выкрикнула в лицо соседке-плебейке, обосновавшейся вместе со своим придурковатым сыном в бывшем кабинете покойного деда:
– Когда мир был миром, вы были прахом!
– Согласитесь, Лева, фраза хороша и просится в уста какого-нибудь обитателя фолкнеровского Юга, – говорил Чиграшов. – Впрочем, особенного мужества эта гневная отповедь от моей бабки не потребовала: несчастная простолюдинка страдала глухотой.
Мать Чиграшова, писаная красавица, уже к семнадцати годам разобралась что к чему и, будучи особой волевой, решила любой ценой выбиться из отверженного сословия, к которому она имела несчастье принадлежать. Была предпринята череда довольно экстравагантных, но неустойчивых по тем временам замужеств. Первым супругом молодой авантюристки стал обрусевший в революцию то ли чех, то ли немец, верный последователь Троцкого, за каковую верность пылкий чужеземец в итоге и поплатился, а заодно и жену с трехлетней дочерью Таней на руках оставил бессрочной соломенной вдовой. Тогда красавица пошла ва-банк и, думая обезопасить себя наперед от превратностей террора, обольстила ни больше ни меньше, как изрядного лубянского воеводу. Влюбленный в нее без памяти чекист и сделал ей мальчика Витю. Отец Чиграшова был уроженцем черты оседлости. Надменную тещу поначалу перекосило от дочернего мезальянса, и вместо благословения она пошутила с зятем: «чай жидо’к, а пьет русский», но после навела справки у товарок-лишенок и поубавила панской спеси, язык во всяком случае прикусила. Толчком к карьере местечкового еврея некогда послужило его деятельное участие в раскрытии «заговора Таганцева», и, по семейному преданию, именно он, молодой следователь, точной лестью развязал язык поэту Гумилеву, и тот оговорил себя. Невзирая на былые заслуги, в 1937 году герой гражданской войны и отец будущего поэта умер под пытками по месту службы. Но и второе вдовство не затянулось надолго – мать Чиграшова не могла себе позволить опуститься ниже определенного уровня достатка и общественного положения; матримониальная охота была жизненной сверхзадачей недюжинной женщины и советской барыни. Наученная горьким опытом двух предыдущих замужеств, она решила подобру-поздорову оставить поиски супруга на чреватом катастрофами государственно-политическом поприще и мастерски окрутила летчика и орденоносца испанской войны – он-то и дал Чиграшову фамилию и отчество. Огромный сибиряк-отчим запомнился пасынку-полукровке крутым нравом, верностью субботней бане и гастрономическим патриотизмом: сибирские пельмени в роскошном жилище Чиграшовых на Пушкинской площади, куда перебралась мать с Татьяной и Виктором, не переводились. Летом 1943 года подполковник авиации Матвей Чиграшов был сбит над территорией, занятой войсками противника, попал в плен, бежал, чудом добрел до своих и вскоре очутился на нарах одного из пермских лагерей, а три года спустя нашел последний приют в одной из лагерных братских могил. Где-то неподалеку, в холодной пермской земле, тлели к этому времени и кости чиграшовской бабки, не пережившей эвакуации.
Как в детской настольной игре, где ход, по воле образцово-показательного рока пришедшийся на красный кружок, обрекает игрока начинать кон сызнова, трижды вдова, поблекшая красавица с двумя детьми на иждивении, воротилась туда, откуда в первой молодости начинала свое зигзагообразное восхождение, – в материнскую комнату коммунальной квартиры на третьем этаже большого с зооморфным орнаментом дома на Чистых прудах.
Мало-помалу обнаружилась у вдовы то ли благоприобретенная, то ли врожденная душевная болезнь, выражавшаяся в затяжных тяжелых депрессиях. Сама подтянутость и comme il faut (Чиграшов вспоминал, что ко времени его пробуждения в школу мать уже была в туфлях на каблуках и гриме), в пору приступов нервного расстройства она могла часами сидеть на своей кушетке простоволосая в драном халате, вперя взор в одну точку. Курила исключительно «Беломор». Так что, скорее всего, бытовое щегольство, болезненно-резкая смена настроений и пристрастие к крепкому табаку достались Чиграшову по наследству.
Мало-помалу обнаружилась у вдовы то ли благоприобретенная, то ли врожденная душевная болезнь, выражавшаяся в затяжных тяжелых депрессиях. Сама подтянутость и comme il faut (Чиграшов вспоминал, что ко времени его пробуждения в школу мать уже была в туфлях на каблуках и гриме), в пору приступов нервного расстройства она могла часами сидеть на своей кушетке простоволосая в драном халате, вперя взор в одну точку. Курила исключительно «Беломор». Так что, скорее всего, бытовое щегольство, болезненно-резкая смена настроений и пристрастие к крепкому табаку достались Чиграшову по наследству.
Вдова обладала отменным вкусом, слыла мастерицей на все руки и зарабатывала на жизнь надомным вязанием изысканных вечерних платьев, имея по старой памяти высокопоставленную клиентуру. Зимней ночью 1950 года мать Чиграшова погибла под колесами товарняка, самоубийство не исключалось.
Ко времени моего с ними знакомства Татьяна Густавовна обзавелась однокомнатной кооперативной квартирой в Черемушках и – на паях с братом – дачным участком с садовым домиком (компенсация за одного из репрессированных отцов). Виктор Чиграшов проживал в одиночестве на фамильной жилплощади, которая, надо полагать, после его смерти отошла к неласковому государству. Тринадцатого числа нынешнего сентября планируется водрузить на бывшем его доме мемориальную доску.
Шестнадцати лет от роду оставшись круглым сиротой, Чиграшов перво-наперво бросил школу. Судьбы детей поневоле повторяли причудливую кривую материнской участи. Для сестры и брата взлеты и падения матери каждый раз оборачивались скачками уровня благосостояния и, что еще чувствительней, переходом в новую школу: из простой районной в привилегированную – и наоборот, как это случилось в заключительную пору их совместной жизни. Девочка с переменой декораций осваивалась легче, чем бука Витя; того удел вечного новичка исподволь превратил в малолетнего изгоя. Подыгрывала отщепенству и национальная принадлежность чиграшовского отца, которая для знатока проступала в чертах Витиного лица и, учитывая обстоятельства времени и места, стала причиной прилежной травли – вплоть до регулярных избиений после окончания уроков. Отстающий в росте, подверженный обморокам и слегка припадающий на левую ногу (родовая травма), подросток дать отпор распоясавшейся шпане, ясное дело, не мог. Но из-за байронической хромоты Чиграшова забраковала армейская медкомиссия, и он мог себе позволить роскошь распорядиться юностью по собственному усмотрению.
Основательная домашняя библиотека, включая пыльную верхнюю полку с дедовскими «Весами», «Аполлоном» и трудами пассажиров «философского парохода», была прочитана и принята к сведению; корь стихотворства с окончанием отрочества не только не сошла на нет, но давала о себе знать все сильнее; на высокомерие и честолюбие природа не поскупилась. Кормился юноша случайными заработками, да и сестра-студентка корила за беспутство, но супа наливала. Долго ли коротко ли, он сошелся с себе подобными. Молодые люди как с цепи сорвались.
Интеллигентные мальчики, вольнодумцы и выходцы из разоренных террором семей, они засучив рукава приступили к прожиганию жизни, отыгрывались молодечеством за родительский страх и унижения детства. Высоколобые ухари не просыхали, море казалось по колено, безобразничали по нарастающей, беря самих себя и друг друга на слабо. В кругу сорвиголов от восемнадцати до двадцати с гаком лет считалось шиком замешаться в ряды праздничной демонстрации, скандируя до вздутия жил на лбу и шее: «Смерть врагам империализма!», или ночью выкатить вручную троллейбус из тупика, набиться туда пьяной компанией и прокатиться с песнями под уклон Большой Пироговской. В 1957 году бузотеры, вымазавшись неграми, затесались на фестивальные радения. Об эту пору учрежден был даже шутовской масонский орден «Собакатуры кошки», куда вошли самые отпетые, среди них Чиграшов. Магистром ордена единодушно избрали кота по кличке Иванов. Чтобы стать членом ложи, надо было пройти инициацию – повторить подвиг толстовского Долохова. Шутки шутками, но так они не досчитались товарища: прозелит с початой бутылкой спиртного в руках вывалился в окно и разбился насмерть. Не гребовали повесы и вовсе казарменными развлечениями, вроде салюта победы в честь взятия войсками Западно-Восточного фронта города Мухосранска – кощунство по отношению к официальным святыням всячески поощрялось. Удивительно, что столько лет подряд эпатирующие выходки шайки-лейки не попадали в поле зрения органов охраны правопорядка – а жаль: привод-другой в милицию мог бы остудить горячие головы и предостеречь зарвавшихся молодых людей от более серьезных последствий.
Чиграшов был одним из коноводов, товарищи чтили его талант, стихи советского денди ходили в списках по рукам. Где-то в конце пятидесятых Чиграшов узнал азбучную первую любовь, несчастную, как и положено первой любви. Некоей А. посвящено сорок три опуса. Этими тремя с гаком дюжинами стихотворений любовная тематика в творческом наследии Чиграшова исчерпывается. Кем была дама его сердца, что с ней сталось, где она теперь и жива ли – неизвестно. Как бы то ни было, ей мы обязаны, скажем прямо, умопомрачительной любовной лирикой, а я – и кое-чем посущественней. Пять-шесть стихотворений – безусловные шедевры с запасом прочности на… словом, на наш век хватит и внукам останется, если потрудятся выучить алфавит.
Годы шли, шалопаи взрослели, чистое искусство шалопайства приелось, захотелось стоящего взрослого дела. Мало-помалу «между лафитом и клико» выкристаллизовался план бегства ни больше ни меньше, как в Америку, ни больше ни меньше, как через Берингов пролив. Какой-то умник прослышал, что нарты и собачьи упряжки не пеленгуются локаторами пограничных застав и сторожевых судов, поскольку не содержат металла. И что будто бы, пользуясь этим обстоятельством, чукчи в урочное время снимаются целыми кланами и отправляются на лайках по льду к американским своякам на какие-то родо-племенные сабантуи, а после целы и невредимы возвращаются из Нового Света в Страну Советов с дареными винчестерами и белой горячкой в придачу. А так как делирием иные члены развеселого братства уже успели разжиться, то уточнение подробностей побега много времени не заняло. Постановили, что весь «орден» – человек восемь – десять, завербовавшись кто учителями в чукотские школы, кто разнорабочими в геологические экспедиции, получат разрешение на пребывание в погранзоне, встретятся в один прекрасный полярный день уже за полярным кругом, вотрутся в доверие к шаману (!) или вождю племени (!), завалятся при первой же предоставившейся возможности кучей-малой на сани, гаркнут кабыздохам «Н-н-н-о-о, залетные» и понесутся под сполохами северного сияния прямиком на Аляску.
Только беспробудным пьянством, компанейским угаром и тепличным романтизмом запоздалого отрочества можно объяснить, почему умные и небесталантные люди клюнули на эту майнридовщину, решились на такое. Чиграшов принимал во всем этом живейшее участие и даже написал цикл свободолюбивой лирики «Белый клык», скопированный каллиграфическим почерком секретаря «ордена» в журнал ложи, в который горе-заговорщики имели глупость заносить стенограммы своих секретных заседаний, чем очень помогли следствию по «чукотскому делу».
Было дадено дуракам и предостережение свыше, да неверно ими истолковано. Магистра «ордена» – Иванова, котофея-исполина, какой-то великовозрастный юннат вздернул на кленовом суку аккурат под самыми окнами Чиграшова, как стрельца под окнами царевны Софьи. Длинный кошачий труп с оскаленными зубами и одним приоткрытым глазом стал отныне нередким действующим лицом чиграшовских кошмаров и причиной стойкой котобоязни. Хоронили кота с музыкой (семиструнная гитара и саксофон) и поклялись на его могиле ускорить сборы, раз земля горит под ногами. Первым, в должности коллектора золотоискательской партии, вылетел на Чукотку фрондер-поэт. Через сутки он был арестован в Певеке, где – рот до ушей – безмятежно прогуливался по льду Восточно-Сибирского моря. Семеро участников задержания двадцатипятилетнего лирика были премированы именными часами и неделей к отпуску.
Вольно молодому поэту, с воспаленным самомнением, мужавшему среди эксцентриков и ущербных чудачеств, с сердцем, разбитым первой любовью, перепутать явь с вымыслом, но зачем понадобилось к этим бредням примерять всю строгость уголовно-процессуального кодекса – одному Богу известно. Власть повела себя, как бульдог Чироки, если воспользоваться для сравнения персонажем детской книжки и одноименного поэтического цикла, и вцепилась в романтика мертвой хваткой. За неделю до суда в одной из центральных газет появилась посвященная «чукотскому делу» свирепая статья «Накипь» и подборка не менее кровожадных писем трудящихся.