Яркое морозное солнце. Пушистые шапки снега на ветвях деревьев. Шумные стайки детей, скользящих на наледях между домами. Малыши на саночках. Женщины, вожделенно поглядывающие на Александра. Я улыбнулся. Я подумал о том, что коровы во время течки чуют мускусного быка на расстоянии нескольких километров. Интересно, на каком расстоянии самки чуют Сашу? Он шел, смиренно опустив долу тяжелые ресницы, и время от времени прерывал нашу беседу едва слышым
- Этой я бы отдался. Эту я бы трахнул.
- Как ты Бога не боишься, блядун неисправимый?
Саша растянул в улыбку красивый рот, окаймленный золотисто-каштановыми усами и бородой с редкими платиновыми нитями.
- Парадокс. Прошло двадцать лет, а мы остались неизменными. Разве что твое капуцинство действительно привело тебя к Богу. Впрочем, этому есть другое объяснение. Ты ученый. Докапываясь до сущности вещей, ты приходишь к агностицизму. Здесь бы тебе остановиться и стать подобно мне блядуном и эпикурейцем. Ан нет. Бог тебе нужен. Ну и живи с Богом. Нет, брат, мне мирские блага нужны. Ты вот глаз не отводишь от креста. Есть у тебя вкус. Ты не ошибся. Это раритет. Музейная ценность. Дома у меня ты увидишь иконы ахнешь. В Третьяковке и в Русском музее нет подобных. Для меня это не культ, а предмет искусства и капитал. Вот так-то, брат. Кстати, где ты остановился?
- В гостинице "Алтай", на выставке.
- Ну, брат, это не по чину. Останешься у меня, в Загорске. И машина в твоем распоряжении.
Я поблагодарил Сашу и объяснил, что сегодня ночью должен вернуться домой.
Мы сели в автомобиль.
- К Мартынычу, - незнакомым голосом хозяин приказал шоферу. Увидев, как изумил меня интерьер автомобиля, Саша улыбнулся:
- Что, слегка удобнее, чем в тридцатьчетверке? А ты говоришь Всевышний. Как это у твоего любимого Гейне? "Мы хотим на земле счастливыми быть... а небо оставим ангелам и воробьям".
Недалеко от площади Свердлова автомобиль подплыл к тротуару. Я уже прикоснулся к дверной ручке, но Саша одернул меня. Сиди, мол. И я подождал, пока шофер отворил дверь, каждой клеткой своего тела ощущая стыд и неудобство.
У подъезда административного здания лейтенант милиции с подозрением окинул меня взглядом. Хоть и импортное, но вполне рядовое пальто. Шапка, правда, пыжиковая, но под шапкой явно еврейское лицо.
- Со мной, - сухо изрек Саша.
Лейтенант, все так же неподвижно стоявший у подъезда, казалось изогнулся в почтительном поклоне.
Образцом купечечской роскоши в Москве казался мне ресторан "Метрополь". Необычная атмосфера окутывала меня в ресторанах Центрального дома литераторов или журналистов. Но и сегодня, уже имея представление об отличных ресторанах в различных концах мира, я не могу забыть чуда, в которое пригласил меня Саша - к Мартынычу, как он почему-то назвал этот сверхзакрытый ресторан для сверх-сверх-избранных.
Постепенно каскад золотисто-каштановых волос представился мне обычным казацким чубом. Борода и облачение стали незаметными. Из-под груды язвительного цинизма проступило Сашино понимание. И здесь, в этом ресторане из тысячи и одной ночи, в котором слово "Израиль", если и произносится сверх-сверх-избранными, то только в антисемитском анекдоте, я рассказал о своей мечте, об Израиле, таком же далеком и недосягаемом, как предполагаемые планеты в созвездии Гончих псов.
- Дай тебе твой Бог, в которого ты веришь.
Саша наклонился и пожал мою руку. В этом пожатии было значительно больше, чем можно выразить словами.
Я чуть не опоздал к своему девятичасовому поезду. Вот когда пригодился черный "ЗИЛ", сильный не только мотором и корпусом...
Простились мы на перроне Киевского вокзала. Странно, но под любопытными взглядами пассажиров, провожающих, проводников, как и тогда, на эстакаде танкового завода, нам пришлось быть суровыми мужчинами.
Вот и все. Так уж сложилось, что больше мы не встретились. Вероятно, я виноват. Меа culpa.
Незадолго до нашего отъезда в Израиль жена и сын видели его в Загорске. Он действительно поднялся на две заветных ступени, осуществив, казалось бы, неосуществимое.
Я прохожу по Русскому подворью в Иерусалиме. В современной толпе мелькает средневековое облачение хасидов из Меа Шаарим. В дрожащем полуденном зное огромная круглая шапка из дорогого меха мерно покачивается рядом с белой куфией. Розовая клетчатая куфия, такая же, как на вожаке международных разбойников, проходит мимо клобука серого монаха, подпоясанного бичевкой. Величественная тиара армянского священослужителя пересекает путь православной скуфейке.
Каменный собор похож на многие десятки виденных. В пору моего детства их превращали в склады, музеи, хранилища, или просто разрушали. Вспоминаю собор, опоясанный рядами колючей проволоки. Часовые подозрительно поглядывают на редких прохожих. Склад оружия и взрывчатки.
Убийцам еврейских детей священослужитель привозил в Иерусалим оружие в багажнике своего автомобиля. Священослужитель не православный. Католический. И не рядовой пастырь. Архиепископ. Интересно, верующий ли он?
Внутрь собора на Русском подворье я не заходил ни разу. Что там у них за алтарем? Какие воинские звания у благочестивых?
Сашка демобилизовался в звании старшего лейтенанта. В своих войсках он маршал. Большой маршал! Собор на Русском подворье только одно из многочисленных подразделений его войска.
Захочет ли он узнать меня после торжественного приема у нашего президента? Думаю, что узнает.
Тогда я нарушу протокол. Я повезу его в израильскую танковую дивизию, полностью экипированную советским оружием. Мы его отобрали у наших врагов, которых Советский Союз щедро вооружил, надеясь,что они завершат незавершенное немецкими фашистами. Я покажу Александру сотни советских танков. На подобных этим мы честно воевали, пока пути наши разошлись. Он - в духовную семинарию. Я - в медицинский институт...
Так возникают в моем сознании воспоминания о цепи удивительных встреч, когда я пересекаю Русское подворье в Иерусалиме.
1981г.
КУРСАНТСКОЕ СЧАСТЬЕ
Самый смутный намек на мысль о коллективном протесте не вмещается в моем сознании. Слышал ли кто-нибудь о забастовке даже в мирное время? И вообще, какие могут быть забастовки в социалистическом обществе? Против кого бастовать? Это все равно, что подрубывать сук, на котором сидишь. Ну, а уж в военное время! Вы представляете себе, что было бы, если бы какой-нибудь броненосец "Потемкин" либо, скажем, рота курсантов училища во время войны выразила протест против червивого мяса или еще какого-то пустячка? Ведь даже червивое мясо или, скажем, какой-то пустячок тоже служат делу воспитания воина, беспредельно преданного родине. Так что, протестовать против этого? Даже думать о такой крамоле смешно.
То, что произошло в нашей роте, не имеет ничего общего с "коллективкой". Просто люди изредка, ну, очень очень редко, неосознанно стараются почувствовать себя счастливыми. Вот и все.
Счастье, конечно, категория относительная, и этот случай вы можете посчитать тем самым пустячком, который не имеет никакого отношения к счастью. Это ваше дело. Но, тем не менее, в этом случае счастье ста двадцати пяти курсантов (виноват, ста двадцати четырех; старшина роты, как вы увидите, не в счет) в массе вдруг превысило сумму счастья ста двадцати четырех индивидуумов.
Старшиной нашей роты назначили Кирилла Градиленко. Большинство курсантов были знакомы с ним еще по фронту.
Градиленко служил начальником склада горюче-смазочных материалов в одном из танковых батальонов. На фронте мы привыкли называть его просто Кирюшей, не обращая внимания на то, что он был лет на десять-пятнадцать старше большинства ребят в экипажах.
В отличие от многих из нас, Кирюша охотно уехал в училище. Не помню, что именно произошло, но у начальства появился повод быть недовольным старшиной. Это было совершенно удивительным потому, что Кирюша мастерски без мыла влезал в задний проход любого, кто стоял выше его пусть даже на полступеньки. Градиленко понимал, что безоблачная (с точки зрения воюющего танкиста) жизнь на складе может превратиться в трудное (с любой точки зрения) существование в экипаже. Так Кирюша очутился в училище.
Назначение его старшиной роты представлялось закономерным и не вызвало у нас недовольства. Еще до войны он был сверхсрочником. Из нашей среды его выделял не только возраст, но и этакая генеральская импозантность.
Кирюша был несколько выше среднего роста. Плотный, даже несколько полноватый. Лицо смуглое, хотя смуглость была какой-то землистой, болезненной. Обрюзгшие щеки придавали лицу выражение недовольства. Тонкие губы и тяжелый, хотя и не строго очерченный подбородок усиливали это выражение. Маленькие глазки, беспокойные, испуганные, нарушали гармонию уверенного и невозмутимого лица. Короткая жирная шея соединяла голову с гимнастеркой, начинавшейся тоненькой линией белого целлулоидного подворотничка. Гимнастерка в двух направлениях пересекалась ремнем и портупеей. Ремень почему-то всегда находился ниже того места, где ему следовало быть по штату. Но, с другой стороны, поскольку штатным местом для ремня у любого военослужащего является талия, Кирюшу нельзя было обвинить в нарушении, так как ни портной, ни даже анатом не могли бы обнаружить у него такого образования. Брюки обычные, темносиние, диагоналевые. Но зато сапоги! Поразительно, до какого совершенства можно довести кирзовые солдатские сапоги! Мазь, приготовленная из солидола, жженной резины и сахара, сгладила все неровности, свойственные кирзе. На приготовление мази Кирюше приходилось тратить значительную часть курсантской порции сахара. Но всем
как-то было известно, что даже после этого Кирюшин чай способом, не нарушавшим законов природы (но не других), был слаще нашего. Я лично ни разу чая этого не пробовал и даже не сидел за старшинским столом.
Кирюшины сапоги блестели ослепительно. Сапоги пели. Сердца официанток офицерской столовой плавились в сиянии, излучаемом Кирюшиными сапогами. Да что там официантки! Блеск сапог гипнотизировал даже начальство. Не этот ли блеск послужил причиной назначения старшины Градиленко старшиной роты?
Первые дни его правления не мог бы описать даже самый педантичный летописец. Ничего знаменательного.
Затем мы начали чувствовать, что у нас есть старшина.
Власть штука пьянящая. Она кружит головы. Особенно охотно - слабые. Недаром говорят: тяжела ты шапка Мономаха (для паршивой головы).
Кирюша, выражаясь деликатно, был туповат. Не очень мудрые училищные науки он постигал с огромным трудом. Успехи курсантов он воспринимал, как личное оскорбление. Будь он рядовым курсантом, все могло бы ограничиться слепой завистью. Но зависть человека, обладающего властью, штука очень опасная. Наряды вне очереди сыпались на наши незащищенные головы. Успевающий курсант распекался перед строем роты не менее пяти минут, конечно, не за успехи в учении, а за провинность - действительную или вымышленную. Был бы курсант, а
провинность всегда найдется.
Образное мышление у Кирюши отсутствовало напрочь. Запас сравнений был более чем скудным. Поэтому все сводилось к тому, что ты не курсант, а грязная свинья, что место тебе не в училище, а в свинушнике (вариант - в нужнике).
Когда Кирюша назначал курсанта на чистку отхожего места, выражение лица у него было таким, будто он ест свое самое любимое блюдо, или наконец-то получил возможность помочиться после десятичасового беспрерывного марша в зимнее время.
Кирюша страдал, не находя чего-нибудь, к чему можно придраться. Чтобы не страдать, он находил.
Жаловаться на старшину было бессмысленно. Градиленко был на хорошем счету у начальства, вплоть до батальонного. А начальство выше батальонного старшинами не занималось. Кроме того, чтобы обратиться с жалобой, надо было получить разрешение старшины.
Рота страдала от кирюшиной тирании. Но хуже всех приходилось курсанту Армашову.
До призыва в армию Ростислав был инженером. Родился и вырос в интеллигентной семье. Об армии и физическом труде, тем более труде подневольном, имел смутное представление. В нашей роте Ростислав был одним из очень немногих курсантов, пришедших в училище с "гражданки". Следовательно, он даже не был знаком с Кирюшей по фронту, что ставило его в еще более тяжкие условия существования.
Кирюшу в Армашове раздражало все: грамотная речь культурного человека, насмешка, которую Ростислав не умел скрыть, слушая ответы Кирюши на занятиях, легкость, с какой Армашов схватывал училищную премудрость, и даже то, что часы самоподготовки он тратил на чтение художественной литературы. Но необузданную ярость будило в Кирюше чувство собственного достоинства, которое Армашов не умел скрывать, стоя навытяжку перед старшиной.
На первых порах оскорбления и наряды Ростислав переносил спокойно, с присущим ему чувством юмора.
Как-то вне очереди он мыл казарменый пол. Кирюша стоял над ним, долго следил за неуверенными, но старательными движениями поломоя и, наконец, процедил сквозь зубы:
- Я из тебя образованность выколочу.
- Не думаю.
- А ты думай! Тут тебе не университет! Тут думать надо!
Этот диалог оббежал роту, а затем училище с быстротой, характерной для армии и провинциальных городков, и сделался дежурным анекдотом .
Прошло немного времени. Ростислав, измученный внеочередными работами, а еще больше - несправедливостью, начал терять чувство юмора.
Мы уже опасались, как бы Кирюша и в самом деле не выколотил из него образованность. Во время самоподготовки Ростислав бессмысленно смотрел в раскрытую книгу, по часу не перелистывая страницу. Он сделался апатичны и неряшливым. Суконку для чистки сапог Армашов носил в кармане, а ложку - за голенищем сапога. Наши советы и дружеские замечания он отвергал с грубостью. А после того, как мы отказались устроить Кирюше "темную", он стал нас попросту презирать.
В нашей роте Армашов был прибором наиболее чутко реагировавшим на самодурство Кирюши.
Продолжалось обычное училищное утро. В 8 часов 50 минут на широком тротуаре у входа в казарму собралась рота для построения на завтрак. В тени плюс 38 градусов по Цельсию. Тротуару не повезло. Он не попал в тень. Подъем был всего лишь три часа назад. Но эти три часа уже успели вымотать даже физически выносливых курсантов. Утренний осмотр. Пятикилометровая пробежка вместо физзарядки. Многочисленные построения. Два часа занятий в душных классах, или под немилосердно пекущем среднеазиатским солнцем. И это еще не полный перечень того, что предшествовало сбору на завтрак. В столовой больше чем еда нас прельщала тень. Но, пока не явится пятый взвод, о столовой не могло быть и речи.
Четыре взвода вольно стояли в строю, измученные, злые, готовые вспыхнуть по малейшему поводу.
Кирюша с насмешкой поглядывал на нас из казарменного подъезда. Солнце не припекало его. Как и мы, он отлично знал, что пятый взвод задержался на занятиях по боевому восстановлению танков, что курсанты не учли времени, необходимого для приведения класса в божеский вид, а без этого педантичный инженер-майор не отпустит взвод. Такое случалось и в других ротах, и старшины отправляли подразделения, предоставляя возможность опоздавшему взводу самостоятельно прийти в столовую. Кто-то напомнил об этом Кирюше. Тот рявкнул в ответ:
- В других ротах? В других ротах и свинюшник могут разводить, а у меня я не позволю!
- Вы правы, старшина, вы не позволите...
- Курсант Армашов! Еще одно слово и вы за чисткой нужника у меня поговорите.
- Чего ты пристаешь к нему, старшина? - спросил спокойный рассудительный Митя Гуркин. Кирюша побаивался его еще с фронта. Мгновение он колебался: не уступить ли поле боя. Решение было типичным для Градиленко:
- Молчать! Кто разрешил заводить колхозный базар? Да я вас всех... - и знойный воздух наполнился отборной бранью.
Девять часов, пять минут. Мы опаздываем на завтрак. Старшине может влететь. Где-то в душе мы начинаем надеяться на такой исход. Может быть, это сдерживало возмущение, готовое вырваться наружу.
Наконец, появился пятый взвод. Пока он достраивался к роте, старшина распекал помкомвзвода. Это был единственный случай, когда старшина нашел в нас единодушную поддержку.
Но вот:
- Ррравняаайсь! Иррнаа! Шаговом арш!
Сто двадцать четыре ноги одновременно ударили по тротуару.
- Запевай!
Проходит предельное время - разрыв между командой и исполнением, но рота шагает молча.
- Запевай!!!
Молчание.
- На месте!!!
С каждой секундой солнце все выше. Небольшие пыльные смерчи в неподвижном раскаленном воздухе. Рота топчется на месте.
- Прямо!
Идем.
- Запевай!!!
Рота шагает молча.
Кирюша забежал в голову колонны. Он тоже изнемогает от жары. Лицо его побагровело.
- На месте! Запевай, сукины сыны! Замучу! Запевай!
Рота молчит.
Четыре раза пройдено расстояние между казармой и столовой. Позавтракавшие подразделения расходятся на занятия. На нас смотрят с удивлением и любопытством.
Кирюша нарывается на чрезвычайное происшествие.
Девять часов, двадцать пять минут. Кончилось время, отпущенное на столовую. Даже не поев, мы опаздываем на занятия. Кирюша зарвался. Гнев тупого человека подавил в нем гипертрофированное чувство осторожности. Струйки пота стекают по озверевшему лицу старшины. Крупные капли мгновение висят на подбородке. Отрываются. Падают на живот.
- На месте!!! Сволочи!!! Я вас...! Прямо!!! Запевай, свиньи!!!
Рота шагает молча. Но это уже молчание, не похожее на то, которое вышагивало с ротой еще пятнадцать минут назад.
Я больше не чувствую усталости и жары. Лица идущих рядом со мной бодры и насмешливы. Передо мной Ростислав Армашов. Белый материк на его гимнастерке, образованный выпотевшей солью, все больше затопляется черной влагой со стороны подмышек. Но по его спине, по четким движениям рук в такт шагу, даже по пилотке с влажными от пота краями я чувствую, что это Армашов начального периода подспудного сопротивления Кирюше.
Идущий за мной Митя Гуркин радостно шепнул:
- Глянь, генерал идет, елки зеленые!
Через плац навстречу нам медленно шел начальник училища. Через секунду его увидели все, кроме ослепленного бешенством Кирюши.
И песня, радостная, безудержная, разухабистая рванулась над ротой.
-Жила была бабушка
Край местечка.
Дурачась, мы как-то в строю запели эту песню, зная, что нас не услышит начальство. Но сейчас! При генерале! И, честное слово, даже под пыткой я бы не мог назвать зачинщика. Не было его. Песня взорвалась в недрах роты.