Все должно было случиться, как случилось, чтобы сегодня я вспоминал о Вильнюсе у себя дома, в Израиле.
1990 г.
ПОСЛЕ БОЯ
Запахло жженной резиной. Мы выбрались из танка и осмотрели катки. Сапоги утопали в месиве горячего песка и хвои. Широкие лапы сосен, клейкие и душные, подталкивали нас в спину.
Так и есть - горят резиновые бандажи. Доконали их песчаные просеки. Надо перетягивать гусеницы. Собачья жизнь.
Подъехал второй танк. Леша соскочил с надкрылка и подошел к нам.
- Помочь?
Ну и видок у него! Лицо словно высекли из серого песчаника. Комки грязи в уголках глаз. Мы тоже не чище. Марш - это не свадебное путешествие. Но не в пыли дело. И не в усталости. Такая тоска на его лице - посмотрит птица и умолкнет. Тяжело нам далась эта ночь. В бригаде только вдвоем мы остались из нашего выпуска. А было восемнадцать свеже испеченных младших лейтенантов. Затоскуешь. Следа не осталось у него от недавней радости. Три года Леша ничего не знал о маме. После освобождения Одессы они нашли друг друга. Никого, кроме Леши, у нее нет. Он ей денежный аттестат выслал. Как не радоваться? Но сейчас у него такое лицо...
- Помочь, спрашиваю?
Уже не усталость, а изможденность. Какой из него помощник? Еле стоит. Жидковат он для танкиста. В училище на занятиях по боевому восстановлению машин, когда приходилось поднимать тяжести, я всегда старался подсобить ему. И экипаж у него не то, что мои битюги. Завалиться бы им сейчас минут на шестьсот. Действительно, это не свадебное путешествие.
- Что ты уставился на меня, как старшина на обворованную каптерку? Помочь тебе, что ли?
- Нет, не надо, Леха. Ты лучше поезжай потихонечку. Может на малой скорости сохранишь бандажи. Выберешься из леса - не торопись. Через полчаса я тебя догоню.
Танк объехал нас, ломая подлесок, и, тихо шлепая траками, ушел в густую духоту просеки.
Мы разделись почти догола и стали натягивать гусеницу. Вчетвером раскачивали тяжелое бревно, как тараном, что есть силы ударяли им по ступице ленивца, а механик-водитель в это время, лежа на спине внутри танка, кряхтя от натуги, затягивал гайку ключем-трещеткой.
Мы проклинали немцев, комаров, войну и натягивали гусеницу. Мы проклинали немцев, конструкторов танков, в мать и перемать и натягивали вторую гусеницу. Потом увязали бревно. Всласть до крови расчесали комариные укусы, выпили остатки воды из бачка. Надели гимнкастерки и поехали догонять Лешкину машину.
Лес оборвался внезапно. А с ним - и песок. Узкий утоптанный проселок петлял между фольварками, между копнами убранной ржи. Механик нажал, и тридцатьчетверка понеслась мимо запыленных посадок, мимо крестов с распятым Иисусом, мимо игрушечных льняных полей, мимо картофельных огородов и чистых лужаек, на которых спокойно паслись коровы. Живут люди! В Белоруссии такого не увидишь. Там немцы уничтожили все подчистую.
Лешина машина стояла за поворотом. Трудно поверить, но мне показалось, что тридцатьчетверка ссутулилась, втянула башню в плечи, словно подбитая. А ведь до войны было еще далеко, километров пятнадцать, пожалуй.
Я сразу ощутил беду. И вспомнил Лешино лицо там, в лесу, на просеке.
А тут еще "виллис" отъехал - заметил я его, почти вплотную подойдя к танку. Но мне было не до "виллиса".
Башнер привалился к кормовой броне и плакал навзрыд. Лешкин башнер, весельчак и матерщиник. Даже наши десантники считали его сорви-головой.
Стреляющий еле выдавливал из себя слова:
- Умаялись мы. Вздремнули. А механик тихо плелся. Как вы приказали. А за нами увязался генеральский "виллис". Кто его знал? Дорога узкая. Никак не мог обгнать. А как объехал, остановил нас и давай драить. Кто, говорит, разрешил вам дрыхнуть на марше? Почему, говорит, нет наблюдения? Целый час, говорит, проманежили меня. А какой там час? Вы же сами знаете, только из леса выехали. Лейтенант, значит, виноват, мол, всю ночь в бою, устали. А тот говорит - разгильдяи! Почему, говорит, погоны помяты? Почему воротник не застегнут? И давай, значит, в мать и в душу. А лейтенант и скажи, мол, мать не надо трогать. За матерей, мол, и за родину воюем. Тут генерал выхватил пистолет и... А те двое, старшие лейтенанты, уже, поди, в мертвого выстрелили, в лежачего. А шофер ногами спихнул с дороги. Пьяные, видать.
- А вы чего смотрели?
- А что мы? Генерал ведь.
- Какой генерал?
- Кто его знает? Генерал. Нормальный. Общевойсковой.
Леша лежал ничком у обочины. Щупленький. Черные пятна крови, припорошенные пылью, расползлись вокруг дырочек на спине гимнастерки. Лилово-красный репей прицепился к рукаву. Ноги в сапогах с широкими голенищами свалились в кювет.
Я держался за буксирный крюк. Как же это?.. Столько атак и оставался в живых. И письмо от мамы. И аттестат ей послал. И в училище на соседних койках. А как воевал!
Ребята стояли молча. Плакал башнер, привалившись к броне. Я смотрел на них, почти ничего не видя.
- Эх, вы! Генерал! Сволочи они! Фашисты! - Я рванулся к танку. Как молнией хлестнуло мой экипаж. Миг - и все на местах, быстрее меня. Я даже не скомандовал.
Взвыл стартер. Тридцатьчетверка, как сумасшедшая, понеслась по дороге. А "виллис" уже едва угадывался вдали.
Нет, черт возьми! Чему-то научила меня война! Я раскрыл планшет. Родная моя километровка! Дорога сворачивала влево по крутой дуге.
Мы рванули напрямую по стерне.
Я думал, что из меня вытряхнет душу. Обеими руками я вцепился в люк механика-водителя. Прилип к броне. Вот еще раз так тряхнет, оторвет меня от надкрылка и швырнет под гусеницу. Но я держался изо всех сил. Держался и просил Бога, дьявола, водителя, мотор - быстрее, быстрее, быстрее! Ага, вот они - вязы! Дорога! Быстрее! Быстрее!
Не успели.
"Виллис" проскочил перед нашим носом. Я даже смог разглядеть этих гадов. Где-то мне уже встречалась лоснящаяся красная морда генерала. А эти старшие лейтенанты! Что, испугались, сволочи? Страшно? Ишь, как орденами увешаны. В бою, небось, не доживешь до такого иконостаса. Пригрелись под генеральской жопой, трусы проклятые! Страшно, небось, когда гонится за вами танк? Даже свой. В экипаже вас научили бы прятать страх на самое дно вашей подлой душонки!
Мы пересекли дорогу. "Виллис" оторвался от нас метров на двести, вильнул вправо и скрылся за поворотом. Пока мы добрались туда, "виллис" был почти над нами, на следующем витке серпантина, взбиравшегося на плоскогорье. Точно, как на карте.
Рукой скомандовал механику, быстро забрался в башню. Развернул ее пушкой назад.
Танк взбирался по крутому подъему. Затрещал орешник. Мотор завизжал от боли. Мотор надрывался. Но машина ползла. Стрелка водяного термрометра безжизненно уперлась в красную цифру 105 градусов. Дизель звенел на небывало высокой ноте.
Еще мгновенье и она оборвется. Но машина ползла, умница. Она понимала, что надо. Еще совсем немного.
На четвертом витке мы почти настигли гадов. Почти... Опять вырвались.
И снова танк круто взбирается в гору, подминая лещину и ломая тонкие стволы случайных берез.
Мы выскочили на плоскогорье почти одновременно. "Виллис" метрах в сорока левее. Но танк на кочках среди кустарника, а "виллис" по дороге убегал к лесу. До опушки не больше километра.
Я еще не думал, что сделаю с "виллисом", когда взбирался на плоскогорье. У меня просто не было времени подумать. Мне кажется, что только сейчас, когда после стольких усилий мы проиграли погоню, что только сейчас до меня дошла нелепось происходящего: от лейтенанта удирает генерал.
Но он не должен удрать. У возмездия нет воинского звания.
Я быстро поменялся местами со стреляющим. Развернул башню.
- Осколочный без колпачка!
- Есть, осколочный без колпачка!
Рассеялся дым. "Виллис" невредимый уходил к лесу.
Механик-водитель повернулся и с недоумением посмотрел на меня. Экипаж привык к тому, что на стрельбах я попадал с первого снаряда и требовал это от своего стреляющего. Но мы ведь не на стрельбах...
Спокойно, Счастливчик, спокойно. Не дай им добраться до опушки.
- Заряжай!
- Есть, осколочный без колпачка!
Стукнул затвор. Спокойно, Счастливчик, спокойно.
Ишь, как оглядываются! Только шофер прикипел к баранке. Протрезвел генерал! Жирная складка шеи навалилась на целлулоидный подворотничек, как пожилая потаскуха на руку юнца. А старшие лейтенанты! Глаза сейчас выскочат? Страшно, сволочи? А нам не страшно каждый день целоваться со смертью? Но должна же на свете быть справедливость? Не для того ли Леша скрывал свой страх?
Леша... Что я напишу его маме? Зачем я отпустил его? Почему я не согласился на его помощь?
Спокойно. Все вопросы потом. Чуть-чуть выше кузова. В промежуток между старшими лейтенантами. Я довернул подъемный механизм. Вот так. Пальцы мягко охватили рукоятку. Спокойно. Раз. Два. Огонь!
Откат. Звякнула гильза. Рукоятка спуска больно впилась в ладонь.
Вдребезги!
А я все еще не мог оторваться от прицела. Казалось, то, что осталось от "виллиса", всего лишь в нескольких метрах от нас.
Откат. Звякнула гильза. Рукоятка спуска больно впилась в ладонь.
Вдребезги!
А я все еще не мог оторваться от прицела. Казалось, то, что осталось от "виллиса", всего лишь в нескольких метрах от нас.
Тусклое пламя. Черный дым. Груда обломков. Куски окровавленной человечены. Сизый лес, как немецкий китель.
До боя надо успеть выслать деньги в Одессу.
Пусто. Тихо. Только в радиаторах клокочет кипящая вода.
1957 г.
ПОБЕДИТЕЛЬ
Солнце неторопливо погружалось в море. Неназойливый ветерок, скатываясь с гор, осторожно шевелил веера пальм, медленно сдувал с пустеющего пляжа сутолоку и гам. Самое лучшее время на берегу. Но расписанный порядок турбазы не снимал своих цепей даже в эти минуты всемирной раскованности и покоя. Я пошел переодеваться.
Над красным пластиком кабины высоко торчала белобрысая голова.
Я вошел в кабину, решив, что и на двоих там хватит места. Тут же в лабиринт входа вслед за мной втиснулся коренастый крепыш. Я хотел сказать ему, что нас уже многовато, но меня отвлекло нечто очень необычное.
Белобрысый поднял правую ногу, вмещая в трусы обнажонную долговязость. И я увидел на его колене рубец, которого просто не могло быть.
Аккуратный послеоперационный рубец. Даже в старых хирургических руководствах не описано ничего подобного. Чуть ли не от середины бедра до верхней трети голени, прямо через колено по передней поверхности ноги протянулся ровный, под линеечку, послеоперационный рубец. Пересекая его на уровне чашечки, поперечно белел еще один. Этого креста просто не могло быть. Нет такой операции на коленном суставе, при которой мог понадобиться подобный разрез.
По-видимому я смотрел очень пристально. Белобрысый, недоуменно застыв с поднятой ногой, уставился на меня. Мне стало неловко и я сказал:
- Извините меня, пожалуйста. Это просто профессиональный интерес. Я хирург и не могу понять, зачем мог понадобиться такой разрез.
- Entschuldigt, bitte, ich ferstehe nicht russisch. {Простите, пожалуйста. Я не понимаю русского языка}
Так. Понятно. Немец. Я замолчал. Наступила неловкая пауза.
- Operation. Patella, { Операция. Коленная чашечка } - ткнул себя в ногу белобрысый. Профессиональный интерес оказался сильнее возникших на войне и прочно устоявшихся эмоций. Я превозмог себя и заговорил с ним на своем невозможном школьно-военно-немецком языке.
Долговязый рассказал, что его после тяжелого ранения оперировал профессор Белер.
- Lorenz Boeler?
- О, ja,ja! Professor Lorernz Boeler.
Крепыш на первых порах нетерпеливо топтался в лабиринте, ожидая, когда освободится кабина. Сейчас он смотрел на нас с явным интересом..
- Что? Друзья? Демократические немцы? Я кивнул.
- Блядь буду, если вы друг друга не подранили.
Конечно, он ляпнул. Но просто так, на всякий случай я спросил белобрысого, когда он был ранен. В августе 1944-го, ответил немец. Я спросил, где? И услышал - в Литве, Жвирждайцы. И уже почему-то с замирающим сердцем я спросил:
- Du bist Panzerschutzer? { Ты танкист? }
-Ja, ja! { Да, да }
- Artsturm? { Самоходное орудие? }
- Ja, naturlich, "Ferdinand"! { Да, конечно, "Фердинанд" }
- Слушай, блядь буду, вы друг друга подранили! Друзья ... -крепыш смачно с завихрениями матюкнулся.
Белобрысый спросил меня, воевал ли я тоже. Я мог бы ответить, что знаю даже знак и номер на его машине. Что помню секунду, когда подкалиберный снаряд звезданул в левый борт его "Фердинанда". Что не понимаю, каким образом он жив. Потому что из его "Фердинанда" рванулось пламя и черный столб дыма ввинтился в серое литовсое небо и замер неподвижно. И я не заметил, что кому-нибудь удалось выскочить из горящей самоходки. Но он стоял передо мной. Он спрашивал. А я застыл в кабине из красного пластика и молчал. Я чувствовал, что кровь отлила от головы. Так она всегда отливает, когда мне кажется, что осколок вдруг зашевелился под черепом.
Нет, он меня не "подранил". Это уже потом, в Пруссии, под Кенигсбергом.
Я кивнул и сказал, что ранен под Кенигсбергом. Мне почему-то не хотелось рассказывать, где еще я был ранен.
Он выкрутил плавки, попрощался и вышел из кабины. Долго еще над пустеющим пляжем, пока, прихрамывая, удалялась долговязая фигура, раздавалось его бодрое "Auf wiederschein!"
Уже ушел, отматюкавшись, крепыш. А я все еще почему-то оставлся в кабине.
Вместо пустующего пляжа я увидел, как от Немана мы поднимаемся по узкой лощине. По такой узкой, что на моем танке, который шел первым, завалилась правая гусеница, и нам под огнем пришлось натягивать ее. Добро, десантники выскочили наверх, в нескошенную рожь и прикрыли нас, пока мы подкапывали склон и возились с гусеницей. А потом за полем, не этим, вторым или пятым выехали на дорогу, на брусчатку, и четыре танка в колонне понеслись к фольварку. А еще два танка пошли правее, в низинку, которая оказалась болотом. Одна машина была рыжего Коли Букина, а вторая - уже не помню чья. Колю помню, потому что в училище наши койки стояли почти рядом. Рыжый был славным парнем. И всегда ему не везло.
От дороги в стороны по жнивью рассыпалась очумевшая от страха немецкая пехота. Четыре танка из восьми пулеметов расстреливали ее в упор. А я еще скомандовал "Картечь!". И Вася Осипов, - он был башнером в моем экипаже, поставил шрапнельные снаряды на картечь. Впервые за всю войну я стрелял картечью. Что там творилось! Я опьянел от убийства и крови. Я что-то кричал, задыхаясь, видя мясорубку пулеметов и картечи. Я кричал,забыл о солидности, так необходимой мне, девятнадцатилетнему лейтенанту. Я кричал от восторга, потому что для меня они сейчас были не человеческими существами, потому что совсем недавно мы прошли по Белоруссии, превращенной в пустыню, потому что, стесняясь непрошенных слез, я слушал рассказы евреев, чудом уцелевших во время "акций" в Вильнюсе и Каунасе, рассказы о невозможном , о невероятном в нашем мире, лишенные эмоций рассказы людей из гетто и лагерей уничтожения. И я кричал, озверев от мести, когда по немецким трупам мы ворвались в фольварк.
Танки остановились в небольшом вишневом садике. Машина старшего лейтенанта Куковца выглядела нелепо. Она стояла за домом с задранной к небу пушкой. Сорвало подъемный механизм, когда танк перемахивал траншею и орудие садануло о землю. И надо же, только у Куковца остались снаряды!
У меня был расстрелян весь боекомплект. Лишь два подкалиберных снаряда сиротливо затаились в нише башни. У других ребят со снарядами было не лучше. А Куковец - подлая душонка - не отдавал снарядов, хоть ему они уже не могли понадобиться, потому что пушка была бессмысленно задрана и стрелять из нее можно было только в облака.
Именно в этот момент слева, примерно в километре, я увидел "Фердинанд". Он медленно полз. Останавливался, будто прощупывал дорогу. И снова полз.
Пока я рассматривал в бинокль башенный знак и номер на левом борту, он уже оказался чуть восточнее фольварка.
Я осторожно выкатил свою тридцатьчетверку из-за дома, сам сел за орудие, - нет, нет, стреляющий у меня был хороший, но, понимаете, очень уж был велик риск, если не гробануть его в борт с первого снаряда, он развернется и тогда нам конец: на километр в лоб мой снаряд ему, что укус комара, а он прошьет меня насквозь, - и прицелился.
Никогда еще я так долго и старательно не целился. Не было никакого восторга. Я ничего не кричал. Я тихо вел острие прицела вслед за ползущим "Фердинандом". Острие не отрывалось от номера на броне. Я мог нажать спуск. Но все еще ждал, надеясь на то, что он остановится. Безбожник, я молил Бога, чтобы "Фердинанд" остановился. И он вдруг застыл на месте. Я плавно нажал спуск.
Вспыхнуло пламя над "Фердинандом". И черный столб дыма ввинтился в серое литовское небо. И я не заметил, что кому-нибудь удалось выскочить из горящей самоходки.
Ребята жали мне руку. А старший лейтенант Куковец даже стиснул меня в объятиях. Но и сейчас не дал снарядов, жадюга.
Вот тогда в нескольких сотнях метров прямо перед собой, прямо на западе, над холмиками за речкой, мы увидели торчащие набалдашники восьмидесятивосьмимиллиметровых пушек.
Не просто пушек. Девять "тигров" нацелились на фольварк. Нас они еще не видели. И не видели двух танков в болоте.
Не было ни малейшего сомнения в том, что они поедут сюда.
Четыре танка. Каких там четыре? Куковец не в счет. Три тридцатьчетверки против девяти "тигров", которые куда страшнее "Фердинанда". Лобовая броня до трехсот миллиметров, а пушка такая же, как у самоходки. Но дело даже не в этом.
Когда мы взяли Куковца за жабры, оказалось, что из шестнадцати снарядов у него только два бронебойных. Да у меня один. И еще три у ребят. Итого шесть бронебойных снарядов против девяти "тигров". Верная бессмысленная гибель Надо уматывать.
А танки в болоте? Связаться с ними по радио не удалось. Сукины сыны! Хоть бы один сидел у рации! Копаются в болоте. "Тигров", конечно, не видят. Интересно, есть ли у них снаряды? Но что они сделают "тиграм", если те пойдут в лоб?