— Да в морском деле и слов-то таких нет! — рассердился Лука: даже бреду безумца должны быть какие-то пределы! Испокон веку корабли во всём мире ходили, стараясь не терять берег из виду; при чём тут какие-то инструменты!
— Но самое страшное было впереди, — лиценциат не обратил внимания на слова соузника. — У меня вся надежда была на Полярную звезду, и я дождался ночи...
— На что надежда? — снова встрял Радищев.
— В том-то и дело! — воскликнул Агилера. — Ты не знаешь и не можешь знать, что такое звезда, потому что никогда не видел звёздного неба, Млечного пути, Большой Медведицы и Ориона!
— Видел я медведиц, только обходил подальше: ведь медведица страшней всякого медведя, если деток стережёт!
— Как же ты глуп, бедное дитя! — вздохнул путешественник. — Но и я рыдал, как ребёнок, не увидев привычного неба. Да и вся команда, услыхавши вопли поражённого рулевого, высыпала на палубу. Эти безбожники и головорезы упали на колени и принялись возносить молитвы Пречистой Деве и святому Яго, потому что поняли: началось светопреставление!
— А, светопреставление! — махнул рукой Лука. — Только ведь это когда было-то? Давным-давно!
— Да, это было светопреставление. Сбывались пророчества Апокалипсиса. Даже луна, ещё вчера бывшая узким серпом, сияла над нами во всей своей красе, опередив положенную ей фазу на две недели...
— Когда же это луна была серпом? Ей всегда надлежит быть круглой! Иначе как же быть ночью? И при луне-то плохо видно: штудировать науки, к примеру, никак невозможно, приходится свечи палить, фонари зажигать...
— Прости, добрый юноша, — вздохнул учёный дон. — Я напрасно назвал тебя ребёнком: у тебя живой и острый ум, но совершенно другой жизненный опыт. Прими одну истину: у нас всё было не так И солнце восходило по другим законам, и луна двигалась иначе, меняя своё обличье и вновь к нему возвращаясь... Прими и не задавай бессмысленных вопросов. Пречистая Дева услышала наши молитвы... Только не вздумай спрашивать, кто она такая! Об этом узнаешь в своё время!
— А кто она такая? — сразу же нарушил завет собеседника Лука.
— Богородица — вот кто! — рявкнул старик. — Иже Спаса родила!
— Постой, постой... Вот про Богородца я знаю, ему в Ватикане поклоняются и нас к тому же мечтают принудить... Разве могла женщина родить Того, Кто Всегда Думает О Нас? Кто же тогда о ней самой думал?
— Да ты схоласт, юный кабальеро! Тебе бы в университетских диспутах витийствовать... А потом, ясное дело, на костёр...
— Уж лучше на костёр, чем таковую безлепицу слушать!
— Невежда! Неуч! Хуже язычника! Вот ваша вера как раз и нелепа!
И собеседники отвернулись друг от друга. Но ненадолго. Напарника в тюрьме не выбирают. Уж кого Тот пошлёт.
— Погоди, понемногу ты всё поймёшь и примешь, — зашептал старец. — А потом убежишь отсюда и понесёшь свет истинной веры в народ.. Именно в этом мой христианский долг...
— Никуда отсюда не убежишь и ничего не понесёшь! — убеждённо сказал Радищев. — Да, вера наша убога и несовершенна, об этом люди поумней меня говорили. Но настанет день, когда Тот, Кто Всегда Думает О Нас, подумает как следует, и мы вспомним всё! И припомним всё и всем!
Дон Агилера хмыкнул.
— Забавное credo, — сказал он. — Но на первых порах сойдёт и такое. Главное — не верьте Ватикану, не верьте проклятому Сесару де Борха...
— Да мы и не верим! — гордо воскликнул атаман. — И Папу его поганого ни во что не ставим. У нас даже про него загадка есть: «Хоть я в Риме не бывал, а его в гробу видал». Кого видал? Папу. Есть загадка и про самого Кесаря, но уж больно похабная, не при твоих сединах будь загадана... Но есть и поприличней: «Подчинил он всю Европу, а родился через...»
— Оставим богословские прения, — устало молвил дон Агилера. — Слушай дальше и, ради всего святого, моё сокровище, не перебивай!
— Да, ради всего святого, — кивнул Радищев.
— В конце концов к утру все опомнились и стали думать, как плыть дальше. Британские каперы волновали нас в последнюю очередь. Я предложил капитану намертво закрепить штурвал и отдаться на волю Всевышнего, потому что были мы, по моим расчётам, уже в тех местах, где течения и ветры благоприятны... Уж лучше бы повернули назад, на верную гибель...
— Отчего же на гибель? Ведь в Новом Свете вам нехудо жилось!
— Потому что не было уже никакого Нового Света, хоть мы об этом ещё не знали. Потому что мечтали вернуться на родину героями и богачами. Потому что припасов наших не хватило бы на обратный путь. Достаточно? Ну так слушай дальше.
Небеса смилостивились над нами, и мы в конце концов увидели пик Тенерифе. Но заходить на Канары не стали. Тем более что и заходить-то было некуда: все испанские поселенья исчезли. Вы даже до Канар не доплыли, проклятые трусы! Проклятое ваше береговое плаванье! Но и нам, лишённым возможности определяться в море, пришлось держаться в виду африканского берега. А ведь берберийские пираты похуже британских! Только мы к тому времени были смертельно злы от пережитого и смертельно опасны даже для них, а канониры наши были убийственно метки..
На рейде Кадиса нас уже встречали боевые галеры. Сперва-то мы подумали, что встреча будет торжественной... Но нашу старую добрую «Санта-Барбару» зажали между бортами, и на палубу горохом посыпались не солдаты и не матросы — служители Святой Инквизиции...
— Нашли святую! — гневно сказал атаман. — У нас ещё не додумались царскую стражу называть «святой». Все они -ябеды и ярыги позорные...
— Самое подходящее для них слово, мой бедный дон Лука. Весь экипаж — от капитана до юнги — связали и первым делом в рот каждому сунули кляп. Очень им не хотелось, чтобы мы говорили... Хотя зря старались: нам бы всё равно никто не поверил.
Так мы очутились в застенках Инквизиции. От нас требовали одного: сказать, где взяли золото. Речам о Новом Свете никто не верил — их просто пропускали мимо ушей. Впрочем, говорю я только о себе, ибо спутников своих увидеть мне уже никогда не случилось. Думаю, что пытали их столь же усердно, как и меня...
— Зря вы всё-таки побрякушки переплавили в слитки, — заметил атаман. — Вот бы и доказали.
— Я тоже сперва так думал, — ответил дон Агилера. — В моём матросском сундучке была, впрочем, одна вещица — подарок моей покинутой возлюбленной. Золотая бабочка тончайшей и преискуснейшей работы. Наверняка отцы-инквизиторы тут же расплющили её молотком, дабы не смущать умы, а золото, конечно же, пропили.
— Это как водится, — согласился Лука. — Это у нас первым делом. Как и у вас.
— Меня допрашивал сам Великий Инквизитор Торквемада. Я-то думал, что проклятый кровавый пёс давно сдох... Как же, сдохнет он! И сейчас, поди-ка, жив!
— Живёхонек, — подтвердил Лука. — Может, и не Торквемада он вовсе, а просто имя его принял...
— Да, выглядел он на удивление молодо для своих лет. Но это был он, и я впоследствии понял, кто и как продлил его гнусный век... Но об этом потом. Что-то в коридоре гремит — не ключи ли нашего стража?
ГЛАВА 14
Верно заметил великий эллин Антидот: вся-то наша жизнь есть борьба отвратительного с омерзительным. В самую точку попал.
Быть царём трудно, а царским сыном ещё труднее.
Государь царь Всея Великия, Малый, Белыя и Пушистыя Еруслании, Патифон Финадеич, несмотря на малый рост и малые способности, имел великое множество жён. Церковники ещё спорили, сколько супруг достойно иметь царю: семь или семижды семь? Точной цифры никто не помнил, но вроде бы семёрка там фигурировала.
Патифон Финадеич раз и навсегда постановил, что — семижды семь и ещё разок на семь умножить. Он крепко завидовал султану Абдул-Семиту и многое у него перенял.
Да он и у самого себя многое перенял: ведь сам, почти что своими руками, спровадил в пекло родимого батюшку, Финадей Колизеича. Конечно, тех, кто запихал в горло царю Финадею хорошо смазанную ядом рыбью кость, давно уж не было в живых (после такого дела жить — это, знаете, даже как-то неприлично), но дурной пример заразителен.
Так что Патифон, подобно своему басурманскому собрату, сильно сыновей опасался. И ведь надо же — у такого сморчка получались именно мальчишки!
Другой бы сидел в окружении весёлой оравы косоглазых озорников да радовался на их детские проказы, а у Патифон Финадсича одна была заботушка, одна думушка: изведут, низвергнут!
Жён-то можно перечислить в монахини и тем самым из мирской жизни вычеркнуть, а что делать с сыновьями, коли их полсотни? И все на виду, как возможные престолонаследники?
«Вот как почую, что смерть подступает, так заделаю напоследок ещё одного пацана, — думал царь. — Вот он пускай моё наследие и расхлебывает. Ничего, управится: наша кровь, холодная, чёрная, густая, жмуриковская. Всегда обходилось и сейчас обойдётся. А я мужчина ещё хоть куда и хоть кому — могу ерусланским манером, а могу и французским».
«Вот как почую, что смерть подступает, так заделаю напоследок ещё одного пацана, — думал царь. — Вот он пускай моё наследие и расхлебывает. Ничего, управится: наша кровь, холодная, чёрная, густая, жмуриковская. Всегда обходилось и сейчас обойдётся. А я мужчина ещё хоть куда и хоть кому — могу ерусланским манером, а могу и французским».
Но с остальными-то что делать? Со всеми этими изведунами да низвергальщиками?
Решение подсказал случай.
Всех матерей с сыновьями разослали по разным городам и деревням обширной Еруслании — во-первых, с глаз подальше, во-вторых, к народу поближе. Пусть сперва жизнь узнают, а потом уж за престол цепляются!
И вот из города Сосковца прискакал гонец со страшным известием. Старшенький из детей, уже почти совершеннолетний Андон, пошёл во двор поиграть с малыми детьми в свайку. И тут приключилась с ним падучая, он и упал, да так неловко, что свайка вонзилась в шею. Малые дети от ужаса разбежались, а когда прибежали взрослые, царевича уже и в живых-то не было. Мать же царица Проскудия в отчаянии наложила на себя руки.
Бедный гонец полагал, что его за дурную весть царь тут же велит казнить, но Патифон Финадеич неожиданно прижал вестника к тощей груди и дал золотую денежку. Сам царь при этом неуместно хихикал и потирал ручки.
С тех пор то из одного, то из другого места, где поселились несносные наследники, скакали гонцы и докладывали одно и то ж: малые дети, свайка, падучая, умертвие, наложение рук.
Гонцов хотя и не казнили, но вместо золотой денежки давали медную, потому что весть не несла в себе ничего нового.
— И в кого они припадочные такие вышли? — недоумевал прилюдно Патифон Финадеич. — Не везёт мне, увы, мне, Патифон Финадеичу... Один я, как перст!
Однако с последним сыном, Липунюшкой Патифонычем, вышла промашка.
Прискакал гонец, как и в предыдущие разы. Весть была, на гонцово счастье, утешительной, да не совсем, поскольку в городке Куличе всё получилось не совсем так. Вернее, совсем не так.
Маленький Липунюшка родился до того хилым и немощным, что играть в свайку ну никак не мог: младенцы в свайку не играют. И по хилости да немощности бабки-ведуньи присоветовали старый проверенный способ: запечь недоноска в тесте и поставить в печь, дабы придать ему несколько живости.
Потом стряпуха поставила получившийся каравай на окошко, чтобы маленько остудить.
Но за сплетнями и прочими разговорами бабки позабыли про охлаждающегося младенца, а когда кинулись к подоконнику, никакого каравая там не было. То ли проходивший мимо богодул стащил, то ли звери хищные, которые, по словам иноземцев, свободно бродили по улицам градов и весей ерусланских.
А царица-мать, Восьмирамида Акулишна, налагать на себя рук не захотела. Вместо этого она повыла над окном, приказала страже перебить всех бабок-ведуний и сбежала в неведомые земли с конюхом по прозвищу Бирон, прихватив при этом все деньги и драгоценности.
Этого Патифон Финадеич никак не ожидал, и гонец не получил вовсе никакой награды. Царь даже впервые нарядил в городок следствие. Дознатчики ничего не дознали, хоть и перемучили всех оставшихся жителей. Переловили всех окрестных богодулов и нищебродов, допрашивали до смерти, но следов младенца так и не нашли.
Эта трагедия подвигла простой народ на сложение известной сказки про дедушку с бабушкой, которые по сусекам скребли да по амбарам мели.
Патифон Финадеич горевал страшно, поскольку боялся, что младенец на самом деле жив. Эта Восьмирамида Акулишна была баба хитрая, ушлая и дошлая. Надо же — даже рук на себя не наложила!
Царь до того дошёл, что вышел к народу и тут же, на площади, разодрал на себе одежды — правда, выбирал что поплоше.
Он посылал за рубежи доверенных людей — узнать, не объявится ли где баба с маленьким претендентом. Но люди-то были доверенные и по этой причине глупые. В землях, подчинённых Ватикану, их сразу же узнавали по частым матерным словесам и бросали в застенок Инквизиции. Кто-то из них, видно, проболтался, несмотря на царское доверие, и возможного царевича стали искать уже в Европе — совсем другие люди и с гораздо большим успехом...
ГЛАВА 15
...Всем хороша истинная любовь, но есть в ней два недостатка: во-первых, встречается редко, во-вторых — кончается плохо.
Сказки врут по-другому: жили они, дескать, долго и счастливо и умерли в один день.
Переделали по-своему прохиндеи-сказочники древнюю истину, да так, что она совсем забылась, а звучала она иначе: «Были они влюблены и счастливы, и умерли в один день — в день свадьбы».
Вот и у нас ничего хорошего. Аннушку Амелькину взяли под арест вместе с родным батюшкой и разбойничьим атаманом да посадили в ту же самую тюремную башню. Лука-то был твёрдо уверен, что с Аннушкой и непутёвым её отцом разберутся быстро и по справедливости, а потому немедленно отпустят.
Старика Амелькина и правда отпустили, поскольку сообразили, что от него никакого толку не добьёшься без опохмела, а опохмелялся старик неправильно, отчего сразу перекатывался на другой бок.
По совести, думал Лука, Аннушку не только отпустят, но и наградят за поимку опасного государственного преступника и, возможно, даже сделают при дворе какой-нибудь фрейлиной.
Но Аннушку не отпустили и тем более не сделали фрейлиной, зато немедленно сообщили государю об её выдающейся красоте.
Патифон Финадеич сильно в штанах оживился (чего с ним давненько не случалось) и велел тотчас привести девушку к нему.
Долго разглядывал царственный сморчок белое девичье лицо, золотую косу, губы алые, грудь высокую... Опять же бёдра, сарафаном обтянутые...
— Хочешь, красавица, ерусланской царицею стать? — предложил он без всяких предисловий. А к чему они? И так понятно: девица тотчас зардеется, скромно потупит небесные свои очи, прикроет алые губы ладошкой и прошепчет:
— Да как же не хотеть, надёжа-государь? Ведь об этом всякая мечтает — от Понта Чёрного до Рифей-горы... А я тебе богатыря рожу!
Хоть и невелика была голова у государя царя Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслани, но как-то и он ведь сообразил, что перестарался в неустанной борьбе с наследниками, а надо ведь царство на кого-то оставить. Цари с королями вообще-то полагают себя бессмертными до тех пор, покуда не начинают на ровном месте спотыкаться и забывать лица слуг, физиономии стражников и рожи бояр.
А после девичьего согласного шёпота он бы Патифон Финадеич, и объявил бы ей день свадьбы — то есть нынешний день. А что тянуть-то? Мало ли что?
Виделась уже ему широкая постель с пуховой периной, семью подушками мал мала меньше и одеялом из лоскутов самых драгоценных тканей.
Только не стала красна девица краснеть — наоборот, побелела и небесные свои очи не потупила, а нахально вытаращила, и ротик ладошкой не прикрывала, а разинула, как уж могла.
— Ах ты, прыщ ватиканский! Ах ты, вошь лобковая, неуместная! Мерин бесхвостый! Кошак холощёный! Титька тараканья! Думаешь, не осталось твоими стараниями в Еруслании ни чести, ни гордости девичьей? Да я лучше за разбойника лютого пойду, какого сгоряча да сдуру под твою ручонку костлявую подвела! Он хоть на мужика похож! Ты давно ли на себя в зеркало-то глядел, жаба бородавчатая?
Стражники, приволокшие пред государевы очи дерзкую девицу, от ужаса попадали на пол — только алебарды сбрякали. Они и уши себе заткнули, дабы не слышать таких охулительных речей. Будь при Аннушке верное её коромысло, так окончить бы Патифон Финадеичу свои деньки до срока.
Но не было при Аннушке Амелькиной коромысла, да и руки ей на всякий случай связали.
Патифон Финадеич, противу ожидания, не разгневался, но умилительно улыбнулся:
— Огонь-девка! Зелье-красавица! Такая царица и нужна в царстве нашем! Твёрдая, неуступчивая, чтобы все боялись! Кроме меня, конечно. А что я тебя маленько постарше буду — так это не беда! Лекари говорят, что от зрелого мужчины и молодой девицы дети на редкость удачные выходят. Стерпится — слюбится. Ещё и спасибо скажешь да повторить попросишь. А кроме того, выписал я из Ватикана особого мастера-молодильщика. Он мне кожу на лице подрежет, на затылок натянет, в узелок завяжет — и я словно двадцать годов сброшу! Все в Ватикании так делают — и кардиналы, и легаты, и нунции. Вражескую науку обратим на пользу Отечеству!
Но не порадовала Аннушку возможность выйти за подтянутого красавца.
— Тебя, дедушка, не на роже, а в другом месте подтягивать надобно. Только, боюсь, и целый полк того не в состоянии сделать: про нестолиху твою всему миру известно! Семью канатами не подымешь!
Такие слова для всякого мужчины — что пинок промеж ног. Но только не для царя. Патифон Финадеич продолжал улыбаться.
— Верно ты, красавица, печёшься о здоровье моём и силе. О будущем мыслишь, в завтрашний день заглядываешь! За это люблю тебя ещё крепче и выбор свой верным полагаю! Обо всём я позаботился! Везут, везут мне из Ватикана особую горькую пилюльку: проглочу её, и помолодею не только лицом, а и всем остальным добром! Тебе подруги да фрейлины завидовать станут, и понесёшь ты с первой же ночи, мне и всему народу на радость...