– Я не имею ничего против ваших отлучек, миссис Миллер, – сказала я. – Мне нужно, чтобы кто-то взял на себя заботу о моем доме и организации моей жизни. Чертов гламур дается слишком тяжело. – Звезд и вообще известных актрис в то время именовали не секс-бомбами, а гламурными девушками.
– Не беспокойтесь, – сказала миссис Миллер. – Все наладится. Положитесь на меня!
39
Если вы думаете, что дальше начинается праздничная часть истории про Золушку, которая наконец-то добралась до молочных рек и кисельных берегов, вынуждена вас разочаровать. Для Шенберга мой успех послужил лишь основанием, чтобы требовать больше денег с других студий, если они хотели со мной работать. Сначала мена отправили на «Парадизио пикчерс» в какое-то маловразумительное подобие вестерна, затем на «Скайлайн» в качестве довеска к Стюарту Хэмилтону, которого одолжили играть главную роль. У Хэмилтона была репутация неисправимого ходока. Как-то, когда он пришел на вручение «Оскаров», один его знакомый не удержался от вопроса:
– Скажи, Стю, только честно: со сколькими актрисами, которые тут находятся, ты спал?
Надо сказать, что церемония тогда проходила гораздо скромнее, чем сейчас, лауреаты мало кого интересовали, и отчет о премии занимал от силы страницу в толстом киножурнале; но тем не менее зал вовсе не напоминал пустыню. Стюарт внимательно оглядел присутствующих женщин, ухмыльнулся и ответил:
– Знаешь, я не спал только с твоей мамой и твоей женой. Правда, насчет жены не уверен.
История умалчивает, сохранилась ли дружба между актерами после ответа Стюарта.
При первой нашей встрече (если не считать того момента у ворот студии, когда он проехал мимо меня) Хэмилтон широко улыбался и вообще запустил профессиональное обаяние на всю катушку. Передо мной стоял кареглазый брюнет с мужественным лицом, ямочкой на подбородке и прекрасно поставленным рокочущим голосом. По всему выходило, что он должен был произвести на меня впечатление, но я поймала себя на том, что он меня раздражает. Может быть, я не могла простить ему ослепительного контраста между его благополучием и моей нищетой тогда, когда он впервые появился на моем пути, а может быть, ему недоставало простоты, искренности, какой-то человечной нотки. Стояло лето, и в павильоне царила жара, сопровождаемая чудовищной духотой (никаких кондиционеров, само собой, не было и в помине). Я достала веер и принялась им обмахиваться. Хэмилтон вкрадчиво спросил, может ли он называть меня просто Лора. Ему явно не терпелось сократить дистанцию между нами, и тут я почувствовала, что мне все надоело.
– Мистер Спир, – громко сказала я, поворачиваясь к режиссеру, – может быть, начнем репетицию, пока мы все тут не зажарились?
Билли Спир был маленький, кругленький, плешивый и добродушный. Он носил очки, из-под которых поблескивали синие глаза неожиданной красоты. Снимал он почти исключительно комедии и был известен своим искусством гасить любые конфликты на съемочной площадке. Его обожали техники, статисты и даже самые капризные кинодивы, и женился он всегда на красавицах.
– Представьте себе, мисс Лайт, мы ждали только вашего сигнала, – объявил он, улыбаясь во весь рот.
(Потом мне сказали, что голос у меня в тот день был капризный, тонкий и на редкость противный.)
Сюжет наводил тоску. От бизнесмена, которого играл Хэмилтон, ушла старая секретарша, и он нанял новую – меня. Моя героиня мечтала стать актрисой и разучивала на работе страстные монологи. Придя к мужу на работу, жена Хэмилтона (актриса Кэролайн Ли) случайно услышала через дверь один такой монолог и решила, что у меня с ее мужем роман. Дальше начинались всякие недоразумения, забавные и не очень. Кончалось тем, что расставшиеся было жена и муж воссоединялись, а я выходила замуж за своего верного поклонника, который терпеть не мог актерство (его играл мой старый знакомый Стив Андерсон). В те годы десятки подобных комедий снимались в студийных декорациях, среди которых двигались говорящие условности, а не живые герои. Поскольку то, что мне не нравилось, обычно имело успех, я не сомневалась, что он ждет и наш фильм.
Всякий раз, когда Билли Спир объявлял перерыв, я уходила в свою гримерку, где стоял телефон, и звонила Джонни. Отец одобрил его намерение делать кино об авиаторах и позволил ему взять любых трех сценаристов со студии, чтобы они написали сценарий. Сценаристы работали в поте лица. Они предлагали идеи – десятки идей. Ничего не ладилось: либо нечто подобное уже было, либо идея на поверку оказывалась слишком мелка и не стоила внимания.
– Я не умею руководить людьми, – пожаловался Джонни, и в его голосе прорезалось отчаяние.
– Знаешь что, я тебе дам один совет, может быть, он поможет, – сказала я. – Подумай, кого бы ты хотел снять в своем фильме, и напиши историю под него.
– Ты говоришь, как отец, – вздохнул Джонни. Я поежилась, думая, как хорошо, что он меня не видит. – Беда в том, что я… В общем, я знаком с авиаторами, и я знаю Хьюза[29]. Это люди, бесконечно далекие от актерства. Они не кривляются, понимаешь? Они настоящие. И у меня… как подумаю, что выйдет какой-нибудь Стюарт Хэмилтон и начнет изображать из себя летчика, мне просто тошно становится. А ведь он еще неплохой актер.
Я постаралась, как могла, успокоить Джонни, но для себя решила, что фильм об авиации снят не будет и что Шенберг, возможно, это предвидел, когда не перечил сыну. Когда я вернулась на съемочную площадку, выяснилось, что Кэролайн Ли стало дурно от духоты, и она не могла продолжить съемку. Кэролайн была тоненькая, грациозная брюнетка с печатью разочарования на всем ее облике. Первый муж ее бросил, второй ушел к ее маникюрше и отсудил значительную часть заработанных Кэролайн денег. Посовещавшись с продюсером, Билли Спир отпустил актрису, а сам занялся сценами Стюарта со мной и моими сценами со Стивом, которые можно было снять сегодня. В перерыве Стюарт спросил меня своим вкрадчивым, бархатным голосом:
– Вы интересуетесь Олимпийскими играми?
Летом 1932-го они проходили в Лос-Анджелесе, но моя жизнь катилась по маршруту «дом – студия – дом», и все остальное меня мало волновало. Миссис Миллер осуществила именно то, чего я от нее ждала: навела в моей жизни железный порядок. Она отвечала на телефонные звонки, просматривала почту, занималась домом и следила, чтобы я рано ложилась. Она готовила мне примочки для глаз, когда они опухали от яркого света, и маски для волос, чтобы они не смотрелись совсем уж безжизненно. Она сократила мне время на газеты, журналы и радио, вкратце пересказывая рецензии на мои фильмы и главные новости. Что было немаловажно, она также отсекала любые поползновения паразитов и прихлебателей, каких в Голливуде множество, влезть ко мне в доверие. Иногда я спрашивала ее мнение, какое из моих фото лучше получилось, какое платье надеть на вечер и как естественнее произнести ту или иную фразу. Когда приходили журналисты, я представляла миссис Миллер в качестве своей секретарши, и, по-моему, ей это нравилось. О своем отношении к Джонни она не распространялась, но мне казалось, что она его не жаловала. К Голливуду вообще она не испытывала никакого почтения. Как-то раз она сказала:
– Сначала были золото и земля, а акции и фильмы появились потом, – и я решила, что она придерживается старомодных взглядов и уважает только определенную прослойку богачей. Однако комментарии, которые она отпускала по поводу некоторых финансистов, упоминаемых в газетах, наводили на мысль, что и они в ее глазах мало что значат.
Я сказала Стюарту, что не слежу за играми, на что последовал ответ, что он собирался пригласить меня посмотреть на соревнования, но раз так сложилось, то мы можем пойти в любое другое место.
– Мистер Хэмилтон, – объявила я, – никакого «мы» нет и не будет. Не тешьте себя напрасными иллюзиями.
Стюарт сделал вид, что я его не так поняла. На другой день Кэролайн, которой рассказали о нашем разговоре и которая хорошо знала Хэмилтона, заметила мне:
– Стю парень настырный, привяжется – не отвяжется. Лучше с ним переспать, тогда он сам исчезнет.
– Сожалею, но у меня другие планы, – ответила я. – И Хэмилтон в них не входит.
– Ну, как знаешь, – пожала плечами Кэролайн и, обратившись к костюмерше, попросила подправить декоративный бант на костюме.
Шла вторая неделя съемок. Стюарт по-прежнему осаждал меня, вздыхал и ронял многозначительные намеки, но теперь и он, и его тактика казались мне просто смехотворными, и я стала довольно зло его высмеивать. В отместку он стал срывать съемки общих сцен, жалуясь режиссеру, что со мной невозможно играть. Атмосфера накалилась. Билли Спир метался между нами, убеждая и успокаивая. Продюсер нервничал, потому что съемки стали отставать от графика. Масла в огонь подлило фото, которое фотограф «Скалайн» сделал для прессы. Вроде бы ничего особенного: черная дорога, белая машина, а перед машиной стоит блондинка в белом, на высоких каблуках, держит леденец на палочке и улыбается. Кадр получил название «Белая симфония», и его напечатали чуть ли не все издания, которые писали о кино. Фото вышло жизнерадостное, оптимистичное и в то же время искреннее – один из лучших моих портретов. Теперь, когда я выезжала со студии и притормаживала перед тем, как свернуть на шоссе, мою машину окружало едва ли не больше поклонников, чем машину Стюарта, и многие протягивали мне для подписи именно эту фотографию.
– Скоро она нас всех обскачет, – доверительно сказал Стив Хэмилтону, и, само собой, его слова слышали все, кто находились в павильоне. Стюарт метнул на меня неприязненный взгляд и отвернулся.
Несколько дней он разговаривал со мной исключительно по необходимости и сквозь зубы, но когда пошла третья неделя съемок, я неожиданно получила от него корзину с роскошными орхидеями и запиской, в которой Стюарт просил позволения извиниться.
– Билли, – спросила я у режиссера, которого почти все через несколько дней после знакомства начинали звать по имени, – что означает этот маневр?
– Лора, я думаю, вы достаточно попили крови друг у друга… да и у меня тоже, – добавил Билли, смеясь. – Стю – хороший парень. Да, со своими закидонами, но кто из нас без греха? Я, например, люблю возиться в саду с цветами…
– Ладно, передай ему, что я не держу на него зла, – засмеялась я. – А извиняться не надо.
Должно быть, Стюарт ждал под дверью, потому что он тотчас же приоткрыл ее и заглянул в гримерку с самой умильной из своих улыбок.
– Значит, я уже прощен? И даже извиняться не надо? Лора, я придумал тебе прозвище: девушка с характером. По-моему, Шенберг – кретин, что не разрешает Джонни на тебе жениться…
Я почувствовала, как у меня напряглось лицо, но я уже усвоила, что в Голливуде нельзя показывать свою слабость – сожрут.
– Да ладно тебе, Стю, – сказала я. – Как будто ты не знаешь, что главное в нашей профессии не брак, а удачный развод. А еще лучше, когда брак можно аннулировать и оставить супругу ни с чем.
Чтобы попасть в Голливуд, Стюарт женился на актрисе, которая была на пятнадцать лет старше, а когда использовал ее связи и встал на ноги, немедленно от нее избавился способом, который я только что описала. Билли Спир позеленел, предчувствуя новые склоки между своими исполнителями, и метнул на меня мученический взгляд.
– Черт возьми, – задумчиво уронил Стюарт, – какое внимание к моей жизни! Нет, все-таки вы ко мне неравнодушны, мисс!
Он отвесил мне церемонный поклон и вышел, оставив последнее слово за собой.
Съемки в тот день затянулись, и когда я выехала из ворот студии, возле них оставалось всего четыре или пять человек. Я притормозила.
– Мисс Лайт, – скороговоркой выпалил веснушчатый мальчишка, подбегая к машине и протягивая мне фотокарточку, – подпишите моей сестре, пожалуйста! Ее зовут Элси!
– Мисс Лайт, а мне автограф? Для мамы, ее зовут Джин…
– Мисс Лайт, и мне! Я Синтия, я хочу стать актрисой, как вы!
Я расписалась, и напоследок кто-то протянул мне «Современный экран», открытый на полосе с «Белой симфонией».
– А для вас как надписать? – спросила я, не поднимая головы.
– Рэй. Просто Рэй.
Услышав этот голос, я похолодела и подняла глаза. Возле машины стоял Рэй Серано.
40
Когда он стоял в толпе, я его не узнала, и тому были причины. Рэй сильно изменился и, что называется, заматерел. Все то юношеское, открытое, что в нем было – распахнутые глаза, тонкая шея, очаровательная улыбка, – ушло безвозвратно. Передо мной стоял настоящий волк в темном костюме и шляпе, и сколько бы он ни прикидывался человеком, было ясно, что это именно волк. Лицо холодное, замкнутое, глаза ледяные, красиво очерченные губы крепко сжаты. Не знаю, как у меня хватило сил взять журнал и криво расписаться. Ручка (теперь на правах почти звезды я всегда возила ее с собой, чтобы давать автографы) прыгала в моих пальцах.
– Ты что, сбежал?.. – пробормотала я, возвращая журнал Рэю и не договорив фразу, потому что поблизости все еще оставались посторонние люди.
– Конечно, – сказал он. И после крохотной паузы: – Конечно, нет. Попал под амнистию по случаю Олимпиады.
Знаем мы эти амнистии и тех, кто их проталкивает. Не зря же говорили, что Анджело Торре своих не бросает.
– А Тони и Пол? – спросила я почти машинально.
– И они тоже. – Рэй посмотрел на подпись и закрыл журнал. – Там у нас был кинозал. Раз в неделю, если обходилось без происшествий, начальник тюрьмы разрешал нам посмотреть фильм. И…
– А что значит – без происшествий?
– Если в тюрьме никого не убивали. В общем, сидим мы, показывают нам фильм, и тут на экране я вижу тебя. Представляешь, что я тогда почувствовал…
– Что за фильм?
– «Другая женщина». Ты сидела в кафе на заднем плане, а на переднем двое болтали, болтали и никак не могли угомониться. Я все думал, когда же они наконец заткнутся и тебя покажут поближе. Но этого так и не случилось.
– Чем ты сейчас занимаешься? – спросила я.
– Разным. То тут, то там. Чаще всего в «Пурпурной мимозе» сижу.
Это был подпольный кабак, в который заглядывали даже голливудские звезды. Судя по всему, дела у Рэя шли хорошо.
– Ладно, мне пора ехать, – сказала я. – Передавай привет Тони.
– А сама не хочешь ему передать?
– Не хочу.
По тому, как блеснули его глаза, я поняла, что Рэю мой ответ скорее понравился.
– Луиджи умер, – сказал он. – Еще в прошлом году.
– Отец Розы? Жаль. – Я завела мотор. – Пока, Рэй. Береги себя.
– Даже не сомневайся, – усмехнулся он.
Я ехала домой в смятении. Черт возьми, он разглядел меня на заднем плане, среди статистов, на которых никто никогда не смотрит. Что же теперь будет? Воображение рисовало мне шантаж, требования возобновить отношения, которые я считала ошибкой, угрозы и еще бог знает что. Может быть, пойти к Шенбергу, объяснить ситуацию и попросить защиты? Но Шенберг не испытывает ко мне никакой симпатии, он пытается разлучить нас с Джонни, поручив ему безнадежный проект об авиаторах, а меня отправив сниматься на другие студии. Тупик.
Однако прошло три дня, и ничего не происходило. Рэй не объявлялся, не звонил и вообще никак не напоминал о себе. Утром в пятницу миссис Миллер разбудила меня ровно в четыре.
– Завтрак будет на столе через четверть часа, – сказала она. Миссис Миллер не признавала голливудской моды приносить еду в постель.
Я приняла душ и привела себя в порядок. Стоя перед зеркалом, я расчесывала волосы, когда до меня донесся шум, словно кто-то с грохотом уронил на пол поднос. Я выбежала из ванной и на полу столовой увидела миссис Миллер. Она открывала и закрывала рот, но из него не доносилось ни звука.
– Сердц… – наконец прохрипела она, хватаясь за грудь.
Я бросилась к телефону, потом вспомнила, что мой сосед слева был врачом, и побежала к нему. Когда в пятом часу утра к вам в дом врывается голливудская блондинка в пеньюаре и вопит, что ее секретарше срочно нужна помощь, это выглядит, мягко говоря, странновато. На мое счастье, доктор Гиббонс оказался профессионалом и всегда держал при себе чемоданчик со средствами первой помощи. Он быстро оделся и пошел за мной. Миссис Миллер лежала на полу, закрыв глаза, и едва слышно дышала. Гиббонс сделал ей укол, и вдвоем мы подняли старую даму и перенесли на ближайший диван.
– Как вы думаете, отчего с ней это?.. – начала я.
– Жара, – коротко ответил Гиббонс. – Сердце не выдерживает нагрузок. Надо будет отвезти ее в больницу.
– Мистер Гиббонс, – сказала я, – я хочу, чтобы ее доставили в самую лучшую. Я оплачу все расходы.
– Она ваша родственница? – рассеянно спросил врач. Он сел и придвинул к себе телефонный аппарат.
– Скажите, она выживет? – Я предпочла не отвечать на его вопрос.
– При хорошем уходе – полагаю, да.
Миссис Миллер открыла глаза. Губы ее все еще были пепельными, но на щеки вернулось бледное подобие румянца. Я присела рядом с ней.
– Я здесь, миссис Миллер. Вам лучше?
Ее ответ был вполне в ее духе.
– Из-за меня вы сегодня не позавтракаете, – прошептала она. Поднос, тарелки, чашки, блюдца и еда все еще лежали на ковре, несколько тарелок разбилось.
– Ничего, миссис Миллер, – сказала я, осторожно дотрагиваясь до ее старой, слабой, сморщенной руки. – Поем на студии.
Она посмотрела на меня, а потом из уголка ее глаза медленно выкатилась слеза и заскользила по щеке. Я почувствовала, как у меня сжимается сердце. Миссис Миллер всегда представлялась мне чем-то вроде бастиона, способного с успехом отбить атаку чего и кого угодно. Теперь этот бастион рухнул, и осталась только плоть, а плоть жалка. Доктор Гиббонс говорил по телефону. Да, потребуется отдельная палата. Да, мисс Лайт оплатит все расходы.
Миссис Миллер увезли, пообещав сделать все от них зависящее, чтобы поставить ее на ноги. Я выписала доктору за хлопоты чек и проводила его, потом убрала в столовой еду и осколки с ковра и поехала на студию. На съемку я не опоздала, но едва не опоздала на прическу и грим.
В перерыве Кэролайн напомнила мне, что в воскресенье она празднует свой день рождения и что я обещала прийти.
– Я помню насчет приглашения, – сказала я, – но у меня знакомая заболела, и я собираюсь посидеть с ней в больнице.
– Можно даже без подарка, – задорно промолвила Кэролайн. – И вообще, если захочешь соврать в следующий раз, придумай что-нибудь поубедительнее.