А тот, что посвободнее, ему:
- Всякий вопрос, который может повлечь перестройку экономики и перераспределение ресурсов, относится к компетенции Совета Координаторов. Я считаю, что бессмысленно и даже вредно расширять инициативную группу и нарушать ее состав. Все мы заинтересованы в том, чтобы принять решение как можно скорей, пока проблема не усложнилась еще больше.
- А вы убеждены, - спрашивает Наставник, - что такое поспешное решение окажется верным? Не лучше ли, - говорит, - отложить его до тех пор, пока все выяснится окончательно?
А тот так прямо и рубанул:
- Никто из нас не хочет оказаться в твоем положении, но общество взволновано, оно требует однозначного ответа, и мы обязаны дать его как можно скорее.
- Все равно какой? - спрашиваю я. - Значит, пропади они, люди, пропадом, лишь бы вам беды не было?
- Нет, - отвечает Главный, да так поспешно! - Ты просто неверно понял слова коллеги. Мы заинтересованы в скорейшем решении проблемы исходя как из своих, так и из ваших интересов.
"Говори, - думаю, - говори. Ты б это кому другому порассказал, кто твое нутро не видит!"
А Наставник свое гнет:
- Рассмотрев произошедшее, я не считаю, что самое быстрое решение будет самым верным. По моему мнению, в этом вопросе Совет Координаторов должен передать право решения Совету Ученых.
Чувствую, кое-кто даже обрадовался, а Главный опять злится:
- Чтобы наверняка похоронить вопрос среди разговоров? Оттянуть решение до бесконечности?
А я вдруг чую: Наставник этого и хотел, угадал Наставник. Опять я чего-то не пойму, ведь еще сегодня он совсем другого хотел!
Прямо как в паутине запутался: вроде при мне говорят и вроде о моем деле, а я чую: не то! Тут за всяким словом что-то другое, такое, может, что мне ввек не понять. Зеркальная картинка: что им наши дела - темный лес, то и я, как до их отношений дойдет, колода - колодиной. Ну, я и разозлился.
- Может, хватит? - говорю. - Что мне, - говорю, - в перекорах ваших? У меня боль болит, мне не до того, кто что о ком подумает. Больно, говорю, - вещи несоизмеримые: судьба целой цивилизации и чьи-то счеты!
Зря я так, потому Наставника опять по душе ударило. Что это нынче с ним, что внутри места нет живого?
Тут еще один из Координаторов отозвался.
- Разумный, - говорит, дело совсем не в наших счетах. Дело в том, что пока только мы одни представляем себе последствия необходимого решения. Общество требует от нас быстрого и конкретного ответа, оно озабочено судьбой Верхних Разумных, но когда наступит время неудобств и ограничений, отношение может перемениться.
- Да, - подхватывает тот, свободный. - Пойми, - говорит, перестройка экономики - дело долгое, болезненное и, главное, необратимое. Если мы поспешим внести коррективы, а общество изменит свое отношение к проблеме, возможны очень опасные сдвиги в психологической структуре. Ты, говорит, - видимо не можешь представить себе всей опасности рассогласования экономической и психологической структур.
- Ну и что же делать? - спрашиваю. - Наплевать на нас?
Прямо тошно мне стало: ведь он-то из них лучше всех ко мне настроен. И по Наставнику чую: все правда, что он говорит.
- Нет, - отвечает. - Просто решение должно быть обосновано безукоризненно, так, чтобы оно не оставляло никаких иных вариантов.
Знакомая песенка! Сколько это годков я ее слушаю? Что это у них за общество такое, что само ничего решить не может? Все ему надо разжевать, в рот положить, да еще и за челюсть придержать, чтоб не выплюнуло!
- Ладно, - говорю, - давайте обосновывать. Что вам для того надо?
Главный с облегчением даже:
- Нужны непосредственные наблюдения за твоими соплеменниками с тем, чтобы определить уровень и прогноз токсического воздействия как в физиологическом, так и в генетическом плане.
Все, как Наставник говорил.
- Ну что, - отвечаю, - дело нелегкое и небыстрое, а делать надо. Здесь-то, - говорю, - уж ничего не выйдет, испортили насовсем, других людей надо поискать.
Не понравилось это им чего-то.
- Что такое? - спрашиваю. - Что вам не подходит?
Главный отвечает, что эту местность, мол, они обследовали, определили уровень и состав загрязнения в любой точке, так что могут выявить самые тонкие закономерности и соотношения.
Ну, я ему и говорю, что это самое легкое и что пока с контактом наладится, они всюду такую работу тридцать раз проделают.
Они прямо-таки перепугались.
- Это настолько сложно? - спрашивают.
Ну, чудаки!
- Так я ж там чужой буду! - говорю. - Это ж пока я людей к себе приучу! Может, там еще и язык учить придется! Ну и потом, - говорю, - пока я жизни тамошней не пойму, всех тонкостей не узнаю, с какой стороны мне за дело браться?
Они еще пуще приуныли.
- А здесь, - спрашивают, - можно избежать этих трудностей?
- Здесь, - отвечаю, - трудность одна: что люди против вас настроены, что они меня и слушать не станут.
- А в другом месте? - спрашивают.
Я только плечами пожал: откуда, мол, знаю? Все от меня зависит. Не оплошаю, то и выйдет.
Ну, дело на том сразу и заглохло. Невтерпеж им, видишь ли. Сразу уперлись, что здесь и только здесь надо пробовать. Наставник хотел было за меня вступиться, так они на него всей бандой кинулись, мне же и отбивать пришлось. Повоевал я малость, да и сдался, потому что - бесполезно. Ведь если б они и вправду хотели успеха добиться, а им на деле совсем другого надо. Так что слова-то зря тратить? "Попробую, - думаю. - Хуже все равно не будет, хуже некуда, а вдруг получится?"
Ну, взялись мы с Наставником готовиться. Что-то разладилось у меня с ним. Чую: худо ему, помочь хочу, а он не поддается, заслоняется. Прямо спрошу, и то не ответит, отговорится. "Ладно, - думаю, - пусть время доспеет."
А заботы и ему хватало. Перво-наперво, свет. Столько-то годков по сумеркам жил, надо же глаза приучить, чтоб за ночь не держаться. Ну и одежонку бы поприглядней, не те ремья, что сам себе смастерил. Тоже не больно просто: попробуй им растолкуй, как оно видеться должно, особо насчет цвета. Ну, мало ли. Всякого хватало.
Эх, каково было, когда я впервой из колодца вылез! По сумеркам выбрался, под самую зореньку вечернюю, глаза попытать. Вылез - и прямо страх взял: во все-то стороны простор немерянный, глазу не во что упереться. Небо кругом - серо-голубое, а за дымкой сизой чуть предгорье означилось. А запад-то весь горит-светится, поверху еле-еле розовое, а что ниже, то гуще цвет, кровавей. И запахи навалились, даже голова отяжелела. Слышу, как трава пахнет, и не то что трава - всякая былинка, всякий стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое, позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал - обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою потраченную возвернет?
Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине потолковать. Получится, поверит он мне - попрошу еще кой-кого подвести. Ну, а кучка будет - можно уж на деревню идти, со стариками речь вести. Оно, конечно, говорить легко, а как обернется...
Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как там беспокойно. Горы - они завсегда с подвохами, всякий год что-то да приключится.
Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему с мальцом?
Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели однолетки мои, а только чтоб Фалхи...
Нет, он не вовсе старый стал - крепкий такой мужик, еще в силе, только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с лица... ежели бы не шрам на щеке памятный - это он в яму свалился зверовую, я его оттуда и вытаскивал - засомневался б. Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как черная кора стало у него лицо - все в морщинах да рытвинах, и глаза без свету. Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает. "Эх, думаю, - оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А кого выберешь? Если уж Фалхи стал такой...
А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну, делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:
- Фалхи!
Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.
- Кто тут? - спрашивает.
- Фалхи!
Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.
- Кто тут? - спрашивает.
- Да я, - говорю, - Ули.
Он:
- Кто? Где? - А сам уже и не соображает со страху.
- Да тут я, - говорю, - сейчас вылезу.
Увидел меня и еще хуже затрясся:
- Чего тебе, - сипит, - неуспокоенный дух?
- Какой я тебе дух? - говорю. - Отпусти свой дурацкий талисман да пощупай! Чай поплотней тебя буду!
Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в лесу треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти: завопил диким голосом, повернулся - и наутек. Так все на том и кончилось. Пытался я еще кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать, насказал в деревне пять ведер да три лукошка, такого страху нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А уж с вечера скот позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь до утра.
Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники объявились - где уж тут думать?
Одного себе не прощу: заставили нижние меня все-таки в деревню пойти. Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился - и ладно. Правда, отметинку мне одну до смерти таскать-то, и поделом. Оборвал, отрезал я обратный путь глупостью-то своей. Знал ведь, что не останусь я навек в мире подземном, все равно к людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело сделаю. А вот не хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли приют, худой, а другого ведь не было.
Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с Наставником зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал, потому как оба знали, что дело конченое.
Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты, видать, у них-то духу не хватало... на приговор.
Что, мол, поскольку из-за невозможности установить контакт с верхними разумными не удалось произвести исчерпывающих исследований, чтобы подтвердить или опровергнуть мои утверждения, было решено не вносить существенных изменений в экономику. Что, мол, тем не менее, будут разрабатываться новые, безотходные, типы технологических процессов и изыскиваться действенные и экономически выгодные способы обезвреживания отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними разумными и будут производить соответствующие изыскания в этом направлении.
Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?
- Ну что, - говорю, - когда он ушел, утремся, Наставник? Порадуемся посулу?
- Не знаю, Ули, - отвечает. - Я все думаю, как виноват перед тобой. Во имя безнадежной цели лишил тебя общества подобных тебе, обрек на неестественную жизнь, а теперь еще заставил пройти через эту мерзость. Ты будешь прав, если теперь нас возненавидишь.
- А за что вас ненавидеть? - спрашиваю. - Чем вы от наших-то деревенских отличаетесь? "Свое поле первым полей!"
- От твоих соплеменников? Не обижайся, Ули, - говорит, - но твои соплеменники - дикари, а за нами не одно тысячелетие цивилизации. И если в подобных случаях мы так похожи, это о многом говорит.
- О чем же? - спрашиваю.
- Видимо, существует такая характеристика - назовем ее степенью эгоизма цивилизации, которая определяет отношение цивилизации к миру. То, что она будет, и то, что дает ему.
- К миру? - спрашиваю. - А что вы под тем разумеете? Пещеры ваши?
- Я понимаю под этим планету, на которой мы живем, со всей совокупностью присущих ей явлений.
- А что, - говорю, - для вас планета? Ума не приложу, как за тыщи-то лет носа не высунуть, не глянуть, что там, наверху, деется!
- Это и есть одно из проявлений эгоизма нашей цивилизации. Сосредоточенность на себе, на своих сиюминутных нуждах. А отсюда соответствующая система ценностей, когда эти интересы и эти нужды оказываются превыше всего.
- Погоди, - отвечаю, - что-то не то говоришь! Вы же вроде народ не злой, я же чуял, каково было вашим ученым о нашей судьбе слушать! Понял даже так, что и прочие о том волнуются.
- Да, - говорит. - Пока это не требует от нас каких-то конкретных жертв. Координаторы, - говорит, - это всего лишь носители самых стабильных, самых укоренившихся понятий. Они всегда правы, потому что их реакция неизменно совпадает с реакцией большинства. Если они требовали доказательств, исчерпывающих всякие возражения, то это потому, что скоро таких доказательств потребовало бы все общество. Да, мы незлой народ, Ули. Мы способны понять чужую беду и даже помочь, если это не угрожает нашему обычному образу жизни, нашим благам и нашим привычкам. Мы способны к добрым чувствам, но не способны забыть, что мы - суть мира и цель мироздания. Все теряет цену перед этим: и судьбы планеты, и ваши страдания. Все очень просто, Ули, - говорит. - Среди нас нет никого, кто считал бы хорошим и нравственным отравлять поверхность планеты и уничтожать на ней все живое. Всякий скажет тебе, что это дурно, что это надо изменить. Но если ты потребуешь от них конкретных действий, они найдут уйму убедительных причин, почему именно сейчас, сегодня, это совершенно невозможно...
- Уже нашли, - говорю.
- Ты спокоен, Ули? - спрашивает. - Значит, ты уже принял решение?
- Давным-давно, - отвечаю.
- Хочешь уйти?
- А что тут сидеть? Толку-то здесь уже не будет.
- А где будет? - а сам, чую, встрепенулся.
- Наверху, - говорю. - Ты что думаешь, я и вправду утрусь? Может, еще и пожалеешь, что приучил меня всякое дело до конца долбить.
А он ласково так:
- Мне немногому пришлось учить тебя, Ули, главное в тебе было всегда. А тебе не будет трудно среди людей?
- Само-собой, - говорю. - Слыхивал я мальцом басни про то, как бывало, звери детенышей человеческих выкармливали. Кем, по-твоему, они вырастали?
- Не знаю, - отвечает, - зверями, очевидно.
- То и со мной. Я теперь, может, только наполовину человек, но без этой-то половины мне и вовсе конец. Мой, - говорю, - мне мир нужен, чтобы жить. Я тебе, Наставник, так скажу: хочу, чтоб у меня все людское было. Дом свой, жена, дети. А вот от отравы вашей подыхать не хочу.
- Ну, а что ты можешь сделать? - спрашивает.
- А что надо, то и смогу. Сами не хотите добрыми быть - так заставим! Обрадовались, - говорю, - что Контакт не получился? Ничего! Будет вам Контакт, ни в какой пещере не спрячетесь! Я, - говорю, - сперва людей найду, вот таких, как сам, долгоживущих, чтоб дети учиться успевали. А там уж, как хотел, так и сделаю: никто небось торопить не станет. Сам их полюблю и себя полюбить заставлю, своим стану, кровным, чтоб и позабыли, что пришлый я. А чему здесь научился - так оно пригодится, я с этим много добра людям сделаю, чтоб меня любили-почитали.
- Ну и что? - спрашивает. - Чем это поможет?
- А то, - говорю, - что правды-то я им не скажу, не стану на вас напускать. Они за братьев вас почитать будут, сами в Колодцы полезут, с родней свидеться! Тут уж вы никуда не денетесь, эти самые ваши этические нормы не дадут, потому что все на глазах, негде от правды спрятаться. Что, - спрашиваю, - худой план?
Помолчал он, подумал.
- Не знаю, Ули, - говорит, - может быть, ты и прав. Если нам навяжут Контакт, мы, действительно, никуда не денемся. Я вот впервые задумался о другом.
- О чем? - спрашиваю.
- Будете ли вы сами к нам добры?
- Когда?
- Когда-нибудь, когда сравняетесь с нами.