Только оба они — и адмирал, и командор — недолго тешились удачным поворотом судьбы.
ГЛАВА XV
Генрих Шульц весьма преуспевал в Плимуте, заключая выгодные сделки как главный поставщик армии и флота. Продавал он накопленные запасы с огромной выгодой, и одновременно заключал такие контракты, с помощью которых обезопасил себя от всякого риска. Знал он больше, чем многие правящие особы, предвидел успешнее, чем командующие войсками, рассчитывал трезво, не поддаваясь политическим симпатиям и руководствуясь только материальной выгодой. Он уже не верил в сокрушительную победу Испании, как восемь лет назад, когда вид Непобедимой Армады и краткое пребывание в Эскориале произвели на него столь ошеломляющее впечатление. Тогда он потерпел неудачу и лишь благодаря известной доле предусмотрительности и везения не понес никаких убытков. Сегодня он стал гораздо дальновиднее и куда меньше поддавался заблуждениям.
Несмотря на это Шульц решил все же продать лондонский филиал, сохраняя с его покупателями самые дружеские торговые отношения и обеспечив себе особые привилегии в их предприятии. Этот метод он намеревался использовать и с прочими своими заграничными филиалами. Таки образом он освобождался от внутренней торговли и концентрировал внимание на крупных международных сделках, обретал надежных контрагентов, немало экономя на персонале, и заодно мог предпринимать другие операции, овладевая новыми рынками. Перед началом первой такой реорганизации в Лондоне, пользуясь небывалой коньюктурой, он опорожнял свои склады и в свою очередь размещал капитал в Бордо, где намеревался развернуть широкую деятельность под опекой короля и мсье де Бетюна, который только что получил титул герцога Сюлли.
Франция теперь привлекала его куда сильнее, чем прежде. Генрих IX снова был католиком, а мсье де Бетюн обладал практической хваткой, отличался трезвостью в хозяйственных вопросах и жаждал разбогатеть. Правда, Бордо продолжал оставаться гугенотским, но взаимная ненависть между приверженцами разных вероисповеданий угасла, уступив — как и по всей Франции — терпимости. Шульц полагал, что без особого усилия и риска добьется там ещё большего, чем до сих пор сумел в Англии.
Его конкретные, всесторонне обдуманные и детально разработанные планы совпали с неясными, едва наметившимися намерениями Пьера Каротта и Яна Мартена, к которым присоединился и Ричард де Бельмон, обиженный неблагодарностью и равнодушием, выказанными ему графом Эссексом по изменению политической ситуации. Шульц тут же почуял их настроение, углядел в нем собственный интерес, а поскольку не брезговал никаким заработком, решил повлиять на их решение, пообещав достать им французские купеческие права или корсарские патенты, затем заняться ликвидацией их собственности и дел в Англии, разумеется за соответствующие комиссионные.
Среди них четверых лишь Мартена мучили сомнения и возражения при заключении такого договора перед лицом готовящейся военной экспедиции. Он думал, что все-таки это смахивает на дезертирство в отношении страны и власти, которым он до сих пор служил, и предпочел бы открыто отказаться от службы, хотя это и повлекло бы за собой убытки посерьезнее, чем комиссионные Шульца.
Ян не стал делиться своими сомнениями, зная, что его поднимут на смех, однако никого из экипажа, даже Стефана Грабинского, не посвящал в детали принятых решений. Это удалось ему тем легче, что Шульц поделился с ним, а также с Ричардом и Пьером как нельзя более доверительной информацией: весь флот, вверенный Рейли, вместе с экспедиционной армией Эссекса должен был под верховным командованием адмирала Хоуарда нанести удар не по Ирландии, а по Кадису.
Эта цель была заманчива, тем более что в Кадис со дня на день должен был прибыть Золотой флот из Вест — Индии. Удар, нанесенный непосредственно в Испании, отвечал политическим интересам Англии и Франции, а для Мартена создавал известную возможность встречи с Бласко де Рамиресом.
— Если вам повезет, — говорил Шульц, — можете захватить огромные сокровища. Разумеется, вам придется поделиться с королем Генрихом, и кое — что пожертвовать мсье де Бетюну. Но это гораздо меньше, чем пришлось бы заплатить в Дептфорде целой стае чиновников Елизаветы.
Де Бельмон уважительно взглянул на него.
— Верно, — живо подтвердил он. — Помните, как было после победы над Великой Армадой? Нам цинично заявили, что «героям должно хватить их геройства», а трофеи уплыли в казну королевы. Что до меня, я предпочитаю, чтобы они шли в мою собственную.
Каротт вздохнул.
— Чувствую, что и я поддаюсь переменчивости человеческой натуры, — заявил он. — Может потому, что не намереваюсь становиться героем.
Мартен молчал, но в душе уже решился: как бы там ни было, он сторицей отплатил за помощь, которую здесь получил, а его военные заслуги и в самом деле не принесли ему никакой выгоды. Так что он считал себя в расчете.
« — Но все-таки, — подумал он, — лучше не говорить этого Стефану…»
Открытый и прямой характер Стефана Грабинского, молодой запал, талант моряка, необычайные способности в освоении как чужих языков, так и науки навигации, покорили сердце Мартена. Это было чувство наполовину отцовское, наполовину братское. Стефан напоминал ему собственную молодость, и все живее вызывал в его памяти облик любимого брата Кароля. Чем больше они были вместе, тем чаще Ян сталкивался с вопросами, которые ему прежде и в голову не приходили. Ведь Стефан спрашивал не только о делах морских, где все можно было объяснить легко и относительно просто. Его, к примеру, беспокоил вопрос, почему Мартен и его корабль служат Англии, а не Испании. Ян тогда решился на долгое и довольно путаное объяснение. Говорил о зверствах испанских войск в Нидерландах, о кровавом покорении Новой Испании и Новой Кастилии, об угнетении, царящем там; рассказал ему историю страны Амаха и описал уничтожение Нагуа, столицы этого индейского княжества, которое когда-то поддерживал и для независимости которого столь многим пожертвовал.
Казалось, ему удалось убедить юношу. Стефан был глубоко взволнован этой романтической эпопеей. Но через несколько дней пришел к Мартену с новыми сомнениями: Англия в свою очередь угнетала ирландцев, которые тоже жаждали свободы…
Мартен ответил, что слишком мало об этом знает, чтобы обсуждать, но уверен, что англичане не допускают таких зверств, как испанцы.
Однако это Стефана не удовлетворило.
— Ты сам говорил мне, что они торгуют неграми. Хватают их и продают испанцам.
— Ну, не все, — ответил Мартен.
— Знаю, ты этого не делал, — согласился Стефан. — Но Хоукинс и Дрейк, и даже шевалье Ричард де Бельмон…
— Ну не могу же я отвечать за то, что делают Хоукинс и Дрейк! — возразил Мартен.
— Но они это делают с согласия королевы.
— И что с того? Люди не ангелы. Ты должен это знать, видев поведение господ из гданьского сената. Тем паче… Что ты или я можем тут изменить? Когда мне приходилось нелегко, добавил он, — мне помогали англичане: вначале Соломон Уайт, потом и другие, не исключая королевы. Так что мне, поминать все их грехи, или быть им благодарным, как ты думаешь?
Аргумент был неотразим: Стефан принял его с таким убеждением, почти с восторгом, что даже устыдил Мартена.
Благодарность? Он не руководствовался ни исключительно, ни даже даже частично благодарностью.
« — Я начинаю жульничать, » — подумал он.
Теперь, когда он окончательно решил оставить службу под английским флагом, ему вспомнился этот разговор.
« — Чтоб его черти взяли! — в душе чертыхнулся он. — Что я ему скажу?»
Накануне отправления экспедиции из Плимута к графу Эссексу прибыл посланец из Уайтхолла. При его виде граф был потрясен: неужели королева снова передумала? Дрожащими руками он распечатал письмо и вздохнул с неописуемым облегчением. Только личные пожелания для него вместе с составленной и собственноручно написанной Елизаветой молитвой, которую монархиня повелела зачитать перед воинами армии и флота.
Нелегко было выполнить это повеление; но чтобы оказать королеве честь, в один из соборов вызвали всех капитанов и командиров армейских частей, и Эссекс сам прочитал вслух сочинение свой покровительницы и благодетельницы, и — как утверждали некоторые её враги — заодно и любовницы.
«Всемогущий Владыка Мира, — обращалась Елизавета к Господу от имени своих воинов, — ты, который вдохновляешь нас на подвиги! Мы покорно молим тебя ниспослать нам удачу и попутные ветры во время плавания; даровать нам победу, которая преумножит славу твою и укрепит безопасность Англии, причем ценой наименьшей английской крови. Даруй же нашим мольбам, о Господи, свое благословение и благоволение. Аминь.»
— Нельзя сказать, чтобы Ее Королевское Величество слишком уж склонялась перед Творцом, — заметил Бельмон Мартену, когда они покинули собор и вместе с Пьером Кароттом и Хагстоуном отправились в таверну в Ист — Стоунхаус. — Ее письмо господу Богу звучит как вежливая дипломатическая нота одного владыки другому: немного лести, много уверенности в себе и несколько просьб с обещанием умножить славу Господню в зависимости от их исполнения. Но если у Бога есть чувство юмора, это должно произвести хорошее впечатление: по крайней мере коротко и совсем не нудно. Воображаю, как Провидение должно быть утомлено непрестанными молитвами испанцев.
— Нельзя сказать, чтобы Ее Королевское Величество слишком уж склонялась перед Творцом, — заметил Бельмон Мартену, когда они покинули собор и вместе с Пьером Кароттом и Хагстоуном отправились в таверну в Ист — Стоунхаус. — Ее письмо господу Богу звучит как вежливая дипломатическая нота одного владыки другому: немного лести, много уверенности в себе и несколько просьб с обещанием умножить славу Господню в зависимости от их исполнения. Но если у Бога есть чувство юмора, это должно произвести хорошее впечатление: по крайней мере коротко и совсем не нудно. Воображаю, как Провидение должно быть утомлено непрестанными молитвами испанцев.
Хагстоун исподлобья покосился на него. Не всегда он понимал, что Бельмон имеет в виду, но подозревал, что его слова отдают святотатством. Это раздражало его и наполняло сомнениями в судьбе всякого предприятия, в котором ему приходилось участвовать вместе с этим богохульником. Но он не произнес ни слова: полемика с разговорчивым шевалье превышала его возможности.
В таверне они не получили ни виски, ни пива. Пришлось очень долго ждать, пока им подали вино, кислое, как уксус, по мнению Мартена. Плимут и его окрестности иссушила жажда многих тысяч офицеров и солдат.
— Самое время, — заметил Каротт, — чтобы мы наконец оказались в Бордо. Там по крайней мере есть чем промочить горло.
— В Бордо? — удивился Хагстоун, — Но ведь мы плывем не во Францию?
Трое его товарищей переглянулись, и Пьер запоздало прикусил язык.
— Вы что — то знаете и скрываете от меня, — буркнул Хагстоун.
Прозвучало это обиженно и Мартену стало его жаль: он подумал, что Уильям немало лет был одним из вернейших его товарищей, и вот теперь дороги их разойдутся, быть может, навсегда.
От ответа его избавило замешательство, возникшее из-за двух подвыпивших шкиперов, которые затеяли ссору с хозяином по поводу недостаточно быстрого обслуживания. Этот тип, вытащенный ими из кухни и припертый к стене, выглядел растерянно. Он не защищался, слушая их упреки и угрозы с поникшей головой и отупелым взглядом. Мартен встал, чтобы заступиться за него.
— О чем речь? — спросил он.
— Мистер, — плаксиво выдавил корчмарь, — я уже не знаю, что делать, просто с ума схожу. Жена рожает, корова слегла и телится, хлеб пригорает в печи, а тут… — он беспомощно развел руками.
— Хлеб вынимай, хозяин! — закричал Каротт. — Прежде всего хлеб! Остальное само выйдет!
Все покатились со смеху, но корчмарь, пораженный дельностью совета, поспешил на кухню, предоставив Мартену успокаивать нетерпеливых гостей.
— Садитесь с нами, — пригласил их Ян. — У нас есть кувшин вина, от которого можно получить заворот кишок, но ничего другого вам тут не подадут.
Вопреки этим заверениям по прошествии нескольких минут в дверях кухни вновь показался хозяин с большим кувшином весьма многообещающей формы. Лицо его разрумянилось, на губах блуждала улыбка. Подойдя к столу, за которым теперь сидели шесть капитанов, и поклонившись вначале Мартену, а потом Каротту, он сказал:
— Джентльмены! Не знаю, как вам выразить мою благодарность за то, что со мной случилось, и что я в немалой степени приписываю щедрости вашего ума и доброте сердца. Жена родила мне сына, корова отелилась, а хлеб выпекся на славу. Выпейте, прошу вас, за здоровье и собственную удачу, не забывая также обо мне и моей увеличившейся семье.
Благодаря этому неожиданному происшествию Уильям Хагстоун не дождался разъяснений от своих приятелей и остался не посвящен в их тайну.
Строжайшая тайна скрывала цель экспедиции даже от огромного большинства её участников. О том, что предстояло атаковать Кадис, они узнали только в открытом море, сломав печати и прочитав текст приказов.
Зато испанцы были полностью захвачены врасплох: английский флот вторгся в Байя де Кадис без единого выстрела, не опереженный никакими известиями, словно чудом появившись из волн морских.
Крепостные орудия не вели огонь, поскольку комендант цитадели поначалу полагал, что это прибывает вторая часть эскорта под командованием Паскуаля Серрано, а за ней остатки Золотого флота. Когда он сориентировался, что Серрано никоим образом не мог прибыть через двадцать часов после Рамиреса, было уже поздно. Корабли миновали крепость, на их мачтах появились английские военные флаги, а с бортов загремели могучие артиллерийские залпы. Несколько пылавших брандеров вторглись между стоявшими на якорях каравеллами Второй Армады, разжигая пожары; на беззащитных берегах и причалах — на Пуэрто Реал, Санта Мария, де ля Фронтера и Сан Фернандо — высаживались небольшие десанты, чтобы обезопасить главные силы от внезапной атаки с суши, а густой прицельный огонь из картечниц как косой косил любой наспех собранный испанский отряд, который показывался поблизости.
Роберт Деверье, граф Эссекс, лично руководил штурмом города. Он бежал во главе своих солдат, пока для него не добыли коня, который впрочем тут же пал от шальной пули. Пересев на другого, окруженный несколькими всадниками из своих приближенных, он ударил на испанскую пехоту, которая не успела запереть ворота и поднять мост через ров. За ним, воодушевленные его отвагой, ринулись вперед густые шеренги лучников из Девона, пикинеров и алебардистов из Кента, йоменов и пешего мелкого дворянства, которые добровольно собрались в экспедицию из разных графств Англии.
Город, крепость и весь остров де Леон были взяты. Лишь остатки гарнизона ещё обороняли проход во внутренний порт, где укрылись прибывшие накануне из Вест — Индии галеоны с грузом серебра и золота стоимостью в восемь миллионов пистолей.
Узнав об этом от пленных, Эссекс незамедлительно послал Уолтеру Рейли приказ форсировать пролив и захватить эти сокровища.
Тут, однако, удача отвернулась от победоносных полководцев: опередил их герцог Медина — Сидония. По его приказу испанские капитаны сами подожгли свои корабли. Когда вскоре после захода солнца целая флотилия шлюпок и несколько самых маневренных английских фрегатов под парусами двинулись в сторону порта, огромное зарево поднялось над Кадисом. На глазах Рейли двенадцать галеонов пошли ко дну, а вокруг пылали торговые суда, барки, бригантины и каравеллы, тоже охваченные пожаром.
Среди жуткого гула пламени, шипения воды, кипевшей у бортов, в замешательстве, которое охватило английские корабли, которые впопыхах спускали паруса и бросали якоря, чтобы держаться подальше от огня, незаметно сумела прорваться лишь одна двухпалубная испанская каравелла. Ее капитан ловко маневрировал в тени под самым берегом, обогнул короткий каменный волнолом, пользуясь попутным бризом проскользнул под высоченными стенами крепости и направился к выходу из бухты. Он был почти уверен, что пока никто не заметил его бегства. В двух милях впереди открывалось море. Теперь у него было девять шансов из десяти, что удастся ускользнуть.
Но оглянувшись в последний раз, на фоне зарева он разглядел высокие мачты и паруса какого-то корабля. Вглядевшись получше, без всяких сомнений убедился, что корабль не испанский, и скомандовал, чтобы канониры стали наготове у пушек с тлеющими фитилями, но запретил стрелять, пока сам не даст сигнала открыть огонь. Он не знал еще, преследуют ли их, и решил убедиться в этом в подходящий момент. Отступать он не собирался. Нужно было добраться до Мадейры, чтобы предупредить Золотой флот о том, что произошло в Кадисе, а преждевременные залпы могли привлечь на его шею с полдюжины англичан из Пуэрто де Санта Мария. Только этого ему и не хватало: на борту была лишь часть экипажа, матросов едва хватало для выполнения простейших маневров, а пушкарей — для обслуживания орудий лишь по одному борту. Две другие вахты пребывали на берегу, высланные за аммуницией и продовольствием.
Он все же надеялся, что когда удалится достаточно, то расправится с чужим кораблем за пару секунд, а потом пусть англичане его догоняют! Ночь будет темная…
Через полчаса каравелла вышла из залива, перебрасопила реи и легла курсом на юго-восток. Паруса английского корабля продолжали маячить за её кормой, но все больше оставались позади и отстали уже настолько, что их не достали бы даже выстрелы из самых дальнобойных орудий.
« — Тем лучше, — подумал капитан. — Меньше чем через час он исчезнет из виду.»
Но через час англичанин даже несколько приблизился. Не настолько, чтобы оказаться в пределах досягаемости тяжелых пушек каравеллы, но достаточно, чтобы видеть её и следить за её маневрами.
Теперь стало несомненно: это погоня. Погоня не слишком грозная, ибо неприятель держался осторожно, уважительно, что указывало на его слабость. Но погоня совершенно нежелательная, поскольку — продлись она дольше — могла выдать английскому капитану цель, и уж во всяком случае направление, в котором направлялась каравелла.
Ее капитан спешил. Спасение Золотого флота не терпело отлагательств. Нужно было застать его в Фуншале на Мадейре, от которой отделяло больше шестисот миль по прямой, то есть примерно трое — четверо суток плавания. Но не сумей он до утра отделаться от англичанина, тот мог бы развернуться и уведомить английских адмиралов о своих наблюдениях. Не подлежало сомнению, что столь быстро доставленная информация вместе с показаниями пленных, взятых в Кадисе, облегчили бы английскому флоту нападение на конвой, и притом превосходящими силами.