Ответ она увидела в тот же день: на руке у Меланфо надет большой мужской браслет, который Пенелопа не раз видела у Антиноя. Определенно плата, но Антиной не из тех, кто станет спать с рабыней, побывавшей в постелях всех остальных, и щедро платить за такие услуги. Значит, оплата за другое. За что именно, объяснять не стоит. Вот же дрянь!
Но Пенелопе не до предательницы Меланфо (и почему не удавила ее раньше?), царица сосредоточилась на завершении покрова, нужно успеть, пока не вернулся Телемах. Теперь Пенелопа работала быстро и проводила за работой почти весь день. Однажды она неосторожно проговорилась, что должна закончить покров до возвращения сына, которое уже скоро. Занятая своими мыслями, царица снова не обратила внимания на поведение Антиноя. Жених чуть прищурил глаза…
Хотя и без размышлений можно догадаться, что они устроят засаду для Телемаха при его возвращении на Итаку. Оставалось надеяться на помощь Афины, богиня ведь обещала.
Одиссей. Возвращение
— О,боги?! Где это я теперь?!
Одиссей был не в состоянии не только подняться на ноги, но и толком оглядеться. Мутило, нутро настойчиво просилось наружу. Это Алкиной, Аид его возьми, напоил какой-то дрянью!
После основательной чистки желудка полегчало. Отполз подальше и долго пил из небольшого родничка, впадавшего прямо в море. «Смотри, прямо как на Итаке…» — вздохнул Одиссей. Берег был пуст, ничьих голосов не слышно. И этой… Навсикаи с красивыми коленками тоже.
Немного очухавшись, Одиссей попытался вспомнить вчерашний вечер. Нет, следовало бы начать с дня, а тот был не так уж плох… Если, конечно, не думать об утре. Утром после бури он обнаружил себя голым на вот таком же пустынном берегу. Плота, конечно, не было, одежды тоже, потому что покрывало, подаренное Калипсо, пришлось бросить, чтобы не запутаться в нем в воде окончательно. Три дня трепавшая его утлый плотик буря вышвырнула самого героя на какой-то берег и угомонилась, словно самозабвенно старалась только ради этого.
Плот ему позволила соорудить нимфа Калипсо. Жадная зараза попалась, не дала приличного судна, все ныла, что не по средствам, мол, без того не знает, как детей прокормит, которых от него родила, а ведь все то время, что Одиссей у нее жил (семь лет!), палец о палец не стукнула, чтобы на столе лучшие яства появлялись. Стоило глазом скосить, служанки с подносами прибегали, а тут вдруг озаботилась прокормом троих… или четверых… (всех не упомнишь!) сыновей. Все из вредности, они такие, эти бабы, год-другой ластятся, а потом точно медузы-горгоны в тунике. Родит пару сыновей и считает себя заслуженной… Или все-таки четверых? Сколько их там ковырялось в песочке? Надо было поинтересоваться…
Злость на нимфу Калипсо, у которой бездельничал целых семь лет, пытаясь уговорить отправить себя на Итаку с меньшими усилиями, вызвала прилив желчи, снова стало муторно. Не зря он опасался, чувствовал, что если поплывет сам, то неприятностей не миновать! Многодетная паразитка не пожелала приложить божественных усилий, сунула в руки топор и отправила рубить лес для плотика. Отца своих детей в одиночку в море! На такое способна только баба. Никакие намеки, что на утлом плоту многодетный родитель запросто может утонуть, не помогли, Калипсо только плечами пожала:
— Вспомнил, что он отец!.. Раньше думать нужно было.
Тогда он демонстративно этот плот соорудил и от берега оттолкнулся.
— Плыви на восток, дорогой.
Ага, дурак я тебе? Ученый уже, знаю, что на востоке Цирцея, та хоть и отпустила по-хорошему, но второй раз такой подарок не сделает, тоже небось вдоль берега отпрысков выстроит, чтоб папашу удержали. И что у этих баб за привычка рожать? Словно больше заняться нечем.
Однако не в его силах бороться с течением на плоту. Как и сказала Калипсо, поплыл от ее острова на восток, но потом течение повернуло и понесло куда надо. Интересно, нимфа потом сжалилась или сразу честно указала направление?
Восемнадцать раз Гелиос появлялся на небе и уводил колесницу за море, прежде чем показался какой-то берег. Еще немного, и закончилась бы питьевая вода, тогда гибель. Только Одиссей рано обрадовался, потому что одновременно с землей на горизонте с другой стороны появилась маленькая черная тучка, обещавшая большую бурю. Вот эта буря и вынесла его на берег феакийцев голого и несчастного.
Но несчастье продолжалось не так уж долго, потому что днем героя разбудили голоса девушек, пришедших стирать белье. Сначала Одиссей честно пытался не ввязываться, хватит с него девушек, женщин, нимф и прочих обладательниц крепкой груди и стройных ног. Начнут рожать, а потом ныть о прокорме и необходимости воспитания подрастающего поколения… Хотел переждать, пока уйдут, но желудок требовал пополнения жизненных запасов, а у красоток с собой был обед. Пришлось выломать ветку и, прикрыв ею срамное место, показаться-таки девушкам.
Все красотки врассыпную, а одна осталась рядом с выстиранным барахлом и разложенным на траве обедом. Ни девушка, ни ее тряпки Одиссея не интересовали, бедолагу манили запах и вид еды. Но он взял себя в руки и для начала наговорил кучу комплиментов хозяйке умопомрачительных яств в робкой надежде, что та ничего не поймет, но угостит.
Угостила, но поняла. И, кстати, нисколько не смутилась скромности его наряда, вернее, полному отсутствию такового.
Дальше — больше. Привели во дворец, одели, обули, до отвала накормили, вранье выслушали со вниманием и даже пригласили… поучаствовать в спортивных состязаниях. То ли поняли, что врет, но вида подавать не стали, то ли просто насмехались. Этого только не хватало! Но, убедившись, что в качестве победителя на царевне (а самой храброй из девчонок на берегу была именно она — местная царская дочь Навсикая) жениться не заставят, но переспать позволят, Одиссей запустил диск так, что долго не могли найти, куда тот улетел.
Переспал с Навсикаей или нет, вспомнить так и не мог, потому что ее отец царь Алкиной устроил в честь героя пир, по сравнению с которым любое юбилейное застолье у Калипсо показалось бы скромной трапезой. «Я ж говорю, жадная, зараза!» — мысленно возмутился Одиссей, вливая в себя десятую чашу неразбавленного вина.
Навсикая откуда-то взяла сестру-двойняшку, причем царевны затеяли с Одиссеем игру — они то раздваивались, то вдруг складывались в одну. Потом двоиться начал царь Алкиной, а за ним и все сидящие за столами феакийцы, на кого ни глянь. У них что, всех по двое, что ли? Чтобы прекратить такое безобразие, Одиссей схватил одну из Навсикай за коленки. Оказалось — обеих. «Нет, две сразу для меня многовато… по очереди бы», — вяло подумал герой, чувствуя, что куда-то проваливается.
Алкиной с изумлением наблюдал, как необычный гость сначала напился в стельку и принялся хватать за коленки Навсикаю, при этом именуя почему-то «Заразой» (что за имя странное?), а потом переключился на ноги самого царя. Это не понравилось феакийцам совсем, среди них не нашлось сторонников однополой любви, предпочитали традиционную, потому все могло закончиться плохо. Метание диска, конечно, заслуга, но моральные устои подрывать все же не стоило, тем более юные сыновья царя уже с интересом приглядывались к странным манипуляциям гостя, решив, что это новая мода из Эллады.
Пришлось срочно вмешиваться богине Афине. Возникнув из ниоткуда прямо перед изумленным Алкиноем, она подхватила своего любимца под мышки и потащила в сторону с извинениями, мол, вы все не так поняли… Царь пожал плечами:
— Так чего же он меня за коленки хватает? Пусть бы вон Навсикаю…
— И Навсикаю тоже не будет.
— Это почему? — снова обиделся непонятливый царь.
— Ему домой пора.
— А… значит, девку с собой возьмет?
— Ни-ни! У него дома жена есть.
— Не помешает, — обнадежил Алкиной. — Одной женой больше не страшно, это не десяток.
Афина убедилась, что напившийся до свинского состояния Одиссей слишком тяжел даже для ее божественной силы, и попросила помочь перетащить итакийца и все, что ему как победителю и будущему зятю полагалось, на берег, мол, проснется — разберется. Не видя никакого корабля на горизонте, доверчивые феакийцы и впрямь бережно перенесли на полянку приданое царевны и не слишком бережно победителя и кандидата в мужья, который ругался, брыкался, орал срамные песни и обещал утопить в море всех вплоть до богини!
Даже Афина, не выдержав, обругала подопечного пьяной скотиной. Четко парировав: «Сама скотина!», Одиссей наконец вырубился.
Утром Навсикая, пришедшая опохмелять суженого, не обнаружила на берегу ни Одиссея, ни своего приданого.
— Все мужики сво…
Больше сказать несчастной обманутой невесте было нечего.
А сам виновник ее обиды, сидя на каком-то берегу и тупо уставившись на водную гладь, пытался сообразить, где же находится.
Вдруг рядом кто-то пошевелился. Резко обернувшись, отчего берег поплыл перед глазами, а изнутри снова подкатил вчерашний ужин, Одиссей увидел молоденького пастушка. Правда, овец не наблюдалось, но овцы бедолагу не интересовали совсем, при одной мысли о еде становилось тошно.
— Где я?
— На Итаке.
— Чего?!
Даже если бы услышал, что у циклопа в гостях, не удивился бы столь сильно.
Афине надоело, и она ругнулась:
— Хватит уже путешествовать и детей плодить. Двадцать лет гулял, теперь дома.
Одиссей вытаращил глаза. Юный пастушок разговаривал голосом взрослой женщины. Наконец до царя Итаки дошло:
— Афина, ты? Где я?
— Сказала же: на Итаке, дома! Очухивайся уж, не то на твоей Пенелопе кто-нибудь женится!
Слова как красная тряпка для быка. Два десятка лет мотался, жил без Пенелопы и вспоминал не каждый не то что день — месяц, но стоило услышать, что его может заменить кто-то другой, взыграло ретивое:
— Убью!
— Кого, Пенелопу?
Одиссей помотал кудлатой башкой, вытряхивая остатки хмеля, и фыркнул:
— Сначала жениха! Кто там у нее?
— Много. Сто восемь.
— Ско-олько?!
— К царице Итаки сватаются сто восемь женихов. Надоели уже.
— Всех убью.
— Угу… Мне пора.
— Куда?
— Вон возвращается твой сын.
— Какой?
— Телемах, которого ты оставил на Итаке царевичем.
— Откуда возвращается, он же маленький?
— Маленьким он был двадцать лет назад.
— Ой, е-е…
— Попей водички и постарайся пока не показываться на глаза, я приведу его к Евмею. Евмея-то помнишь?
— Евмея… помню… А я Одиссей?
— Допился, — вздохнула богиня и исчезла.
Одиссей оглянулся. К берегу действительно подходил небольшой корабль. Незнакомый… Пришлось прятаться.
К домику Евмея он добрался быстро, все же не забыл, хотя несколько раз останавливался, замечая новые рощицы, а однажды даже две оливковые.
Пока он отсутствовал, Итаку подменили. Ну, если не всю, то половину точно. Евмей был на месте, и его свиньи тоже, но остальное…
— Откуда столько оливковых рощ?
— А тебе-то что?
Евмей смотрел на невесть откуда взявшегося бородатого мужика настороженно. И вдруг понял! Перед ним Одиссей! Постаревший, погрузневший, поседевший, но это он!
— Хозяин вернулся!
Одиссей не успел отреагировать на вопль свинопаса, потому что из кустов к Евмею кинулся молодой человек:
— Тише, Евмей, тише! Не стоит кричать, что я вернулся.
Теперь Евмей стоял, крутя башкой и вовсе не зная, что сказать.
— Радуйся, прости, не знаю твоего имени, — приветствовал Одиссея юноша.
— Улисс, — зачем-то ответил царь Итаки.
— Я Телемах, царь этой земли.
«А я тогда кто?» — чуть не брякнул Одиссей, но промолчал. И правда, кто он, если уже собственный сын называет себя царем?
— Телемах, это твой корабль пристал? Почему ты пристал здесь?
— Ментор посоветовал, сказал, что в Ретре опасно, могут поджидать в засаде. Как царица?
При этом вопросе насторожился и Одиссей.
— Заканчивает погребальный покров Лаэрта.
Телемах рассмеялся:
— Она еще долго будет заканчивать. Мать хитрая, ее работа движется столь медленно, что перестали говорить о ее умении.
— Лаэрт умер?
— Улисс, ты знаешь моего деда?
— Знал… раньше…
— Нет, он жив, просто Пенелопа объявила, что подумает о замужестве только после того, как соткет этот погребальный покров. Но ткать она будет еще полжизни, потому что…
Телемах замолчал, поняв, что едва не проболтался.
Евмей вздохнул:
— Уже нет, Телемах, Меланфо выдала царицу. Теперь все знают, что она ткала и распускала, теперь быстро закончит, день-два…
— Значит, нужно торопиться во дворец, царица все сделает, чтобы не выходить замуж ни за кого.
— Почему? — снова осторожно подал голос Одиссей.
— Улисс, ты не знаешь моих родителей! Моя мать лучшая в мире женщина — Пенелопа, а мой отец — герой Одиссей.
— Так уж и герой…
— Еще какой!
Евмей позвал всех к костру, на котором жарилась сочная свинка. Он умел начинять тушу травами и кореньями, соблюдая строгие, одному ему известные пропорции, отчего мясо просто сочилось и пахло так, что, казалось, слюнки текли даже у самой зажаренной свиньи.
Аппетит, казалось, покинувший бренное тело Одиссея после вчерашней пьянки навсегда, передумал и вернулся, причем заметно увеличившись. Одиссей был бы готов сожрать всю свинью в одиночку, но над ухом раздался насмешливый голос:
— А не стошнит?
Оглянувшись, Одиссей заметил прежде всего женские сандалии, а уже потом фигуру своего давнего приятеля Ментора — наставника Телемаха.
— Вечно ты под руку…
— Не пей, бежать больше некуда.
— Да не пью я!
Во время трапезы разговор шел о делах на Итаке и, конечно, о Пенелопе и Одиссее. Несколько раз Ментору-Афине пришлось наддать по спине поперхнувшемуся от услышанного Одиссею. Он столько узнал о себе нового!..
Иногда, возмущенный, он поправлял.
— А ты откуда знаешь, Улисс?
— Я встречал твоего отца, Одиссей рассказывал. А вот вам откуда известно?
— Царица рассказывала.
— А ей?
— А ей богиня Афина! — В голосе Телемаха не слышалось ни малейшего сомнения.
Теперь подавился уже Ментор, пришлось Одиссею совсем не ласковой рукой пару раз врезать богине по спине. Та подавилась снова и прохрипела:
— Перестань, убьешь ведь!
Одиссей расхохотался от души, богиня боялась быть убитой!
Телемах рассмеялся тоже:
— Только Пенелопа все выдумывает, никакая богиня ей не помогает! Мать всем внушила, что такая помощь есть, чтобы побаивались, все и верят. Она сама все выдумывает, и про оливковую рощу, выросшую за ночь, и про чудовище в пещере, и про клад, и про свою молодость тоже…
Одиссея почему-то больше всего заинтересовал вопрос молодости. Телемах охотно объяснил:
— Все говорят, что Пенелопа не стареет из-за помощи Афины, а она просто сама красивая и о внешности заботится. — Царевич вздохнул. — Такой жены мне не найти…
— Отыщем, — пообещал Ментор голосом Афины.
Почти до утра они вспоминали события прошедших лет на Итаке, снова и снова обсуждали (и осуждали!) действия и отсутствие Одиссея, возвращались к разумности Пенелопы.
— Если мать быстро закончит покров, значит, придумает что-то другое. Хотя эти женихи уже надоели.
— Так к чему терпеть? — не выдержал Одиссей.
— А что делать? Мужа нет, Пенелопе останется или выбрать кого-то из этих обжор, либо отдать Итаку Евпейту.
— Почему Евпейту?
— А кому еще? Он самый сильный.
— А ты?
— Я несовершеннолетний, потому мать и тянет. Все ждет, что либо Одиссей вернется, либо я повзрослею. Только двадцать лет прошло, а отца все нет…
Одиссей вдруг резко поднялся и пошел прочь от костра.
— Куда это он?
— Пусть погуляет… А ведь это и есть твой отец, Телемах.
Царевич вытаращил глаза на Ментора, попытался проглотить вставший в горле ком и тут заметил женские сандалии на ногах у наставника! Подняв глаза, он встретился с синим взглядом Афины.
— Богиня…
— Отцу надо помочь не наделать глупостей во дворце.
— Я не узнал отца?
— А как ты мог узнать? И он тебя тоже…
Утром в город отправились отдельно.
Глядя вслед Одиссею, Евмей даже прослезился, вспоминая, как маленький царевич воспитывал своего Аргуса, пытаясь внушить, что он не овца. Не признался, что это он… Не доверяет? Пусть уж, даже будь Одиссей в женском обличье, Евмей душой бы узнал.
— И богиня, которая Ментором прикидывается, тоже чудная. Другие в лебедей там норовят, Зевс вон в быка, а Афина и в мужика не брезгует, только сандалии никак переобувать не желает, у нее, видишь ли, ножки нежные. Кто поумней, по сандалиям и распознают богиню…
Не хочет Одиссей признаваться, пусть не признается. Телемаху-то открылся, сын отправился за отцом в темноту, долго о чем-то договаривались, но вернулись вместе и довольные друг дружкой. Это хорошо, слишком трудно на Итаке, чтобы сейчас еще отцу с сыном ссориться, Пенелопе, бедняжке, и без того досталось, ни одна женщина столько не вынесла, сколько их царица. А какой была красавицей, такой и осталась. И Телемах прав, никто ей не помогает, разве что старая Эвриклея, но эту ведьму-то богиней даже у самого большого льстеца язык не повернется назвать, хоть все божественные сандалии на себя напялит.
Мысли Евмея перекинулись с Одиссея и Афины на Эвриклею. Он всегда ругал Эвриклею, даже мысленно, когда никто не слышал, но как раз это и было главным доказательством любви свинопаса к няньке.
Меряя шагами тропинку к городу, Одиссей ворчал:
— Женихов развела… одного мужа ей мало, сто восемь человек…
Идущая впереди все еще в образе Ментора Афина усмехнулась: