– Я вот никуда никогда не рвался, – строго, с обидой заговорил Юрий Андреевич. – Просто делал свое дело прилично. На уровне. И не затерялся нигде. Это последние годы только… возраст уже все-таки. А сколько гастролей было! И вся Сибирь, Урал, Москва. На фестивалях бывал сколько раз. В восемьдесят четвертом в Ригу предлагали переезжать, в филармонии там работать. Я отказался. Будто знал, что так все будет там.
– В Ригу звали вас? – удивленно переспросил Борис.
– Да. Было такое… Сначала, честно говорю, жалел, забыть хотел, а потом бога благодарил. Сейчас бы что с нами было в этой Риге? По-латышски бы чирикали и с голоду пухли… Вот так… – и Юрий Андреевич залпом выпил свою водку.
Борис тяжело покачал головой.
– М-да-а… Но что же делать-то?… Все равно ведь надо за центры цепляться. Там все решается. Тут ведь… дичает все тут, – поболтал своим стаканчиком и бросил его содержимое в рот. – Ух-ха-а!
Посидели молча. Саша нетерпеливо поглядывал на часы. Наконец не выдержал:
– Ладно, я пойду.
– М-м, – кивнул Борис, – что ж, давай. – Спохватился: – А твое-то как мнение?
Саша снова присел. Подумал.
– Не знаю. Сложно это… Говорят же, два переезда – как один пожар.
– Вот-вот! – оживился Борис. – Я и говорю: надо с умом все делать. Место выбрать, все просчитать, почву там подготовить. Чтоб было где зарабатывать, детей обеспечить. Так ведь? Я к Томску склоняюсь – триста пятьдесят километров всего. А?…
– А Светланка-то как? – вспомнил свой вопрос Юрий Андреевич. – Как она к этой идее относится?
– Светлана… Ну, как… – снова замялся, поблек Борис. – Тоже думает. Боится. Всё вот от этого: боимся менять что-то всерьез. Лучше медленно плесневеть, чем попытаться… Ну, в общем, ладно…
Юрию Андреевичу стало жалко его, он почувствовал себя старшим, умудренным опытом товарищем, положил руку ему на плечо, приобнял:
– Борис, ты, пожалуйста, горячку не пори. Я не против в принципе. В принципе! Надо взвесить, со всех сторон посмотреть. Это ведь… Всю жизнь можно сломать. Но, в принципе, повторяю, я не против переезда вашего. Только помни, Борис: это твоя семья, ты за нее в ответе. А мы… Мы – чем можем, поможем.
– Да… Спасибо… – как-то беззащитно, неожиданно слабо произнес всегда уверенный в себе зять. – Спасибо…
– Уважаемые! – радостный голос со стороны. – Уважаемые, секундочку!
– Ну вот, – простонал Саша, – досиделись. Блин!
Подошли трое милиционеров. Сержант и два ефрейтора. Сержант поигрывал рацией.
– Пьем, ребята? – спросил он, разглядывая бутылку. – Хорошо-о.
– И что? Какие проблемы-то? – К Борису мгновенно вернулись самоуверенность и жесткость.
– Ну как же? Распитие спиртных напитков в общественном месте. Самое малое – штраф. Но вы уже в приличной кондиции, так что…
– Да ладно, какая кондиция? – фыркнул Борис. – Бутылку ноль семь на троих выпить не можем.
– Умеючи можно и с тридцати граммов умотаться, – с усмешкой сказал сержант.
– Ну, тебе, видно, лучше знать.
– Боря, Боря, – предостерегающе зашептал Юрий Андреевич, – не надо.
– Ладно, уважаемые, давайте решать, – объявил сержант. – В вытрезвитель едем? Вызывать машину?… Или как?
– Мы же трезвые почти, – жалобно сказал Саша. – Честно.
– Хм! Там и определят: трезвые, пьяные. Там врач у нас…
– А сколько штраф? – перебил Борис.
– Сто шестьдесят с человека. Распитие спиртных напитков в общественном…
– Понятно, – Борис раскрыл сумочку, не вынимая пачку, стал отсчитывать нужную сумму.
Сержант повесил рацию на ремень. Строго и одновременно заговорщицки сказал:
– И через десять минут я вас тут не увижу. Договорились?
– Борь, извини, сейчас нет. Я с получки сразу отдам, – говорил Юрий Андреевич, когда шли по улице; шли неизвестно куда, лишь бы подальше от скверика.
– Да бросьте! – возмущался зять. – Фигня это, мелочь. Им тоже жить надо, у них зарплата три тыщи. Пускай…
Как только штраф был уплачен, Саша убежал домой; Юрий Андреевич тоже хотел идти к себе, но вместо этого шагал куда-то вместе с Борисом. Что-то не отпускало от него, держало. Наверное, нужно было убедить его как следует, чтобы не принимал поспешных решений. Не совершил ошибку.
Оказались на перекрестке улиц Ленина и Трудовой. Если идти по Трудовой, то через десять минут Юрий Андреевич окажется дома. Раздеться, разложить диван и упасть. Вытянуться, суставы так хрустнут приятно… Господи, на старости лет чуть в вытрезвитель не загремел! Да к тому же вместе с сыном…
– Ну что, Борис, – протянул руку Юрий Андреевич, – счастливо. Только еще раз прошу…
– Может, по пиву? – перебил тот, как-то резко, тревожно озираясь. – На посошок.
– А не перебор уже?
– Да ну! Суббота, дело к вечеру. Иногда можно ведь.
Подошли к ларьку. Борис сунул в окошечко сотку:
– Два «Невских» и два полосатика. И открыть. – Повернувшись к Юрию Андреевичу, признался: – Муторно чего-то. Знаете, как будто заехал куда-то, и впереди трясина, и сзади. И надо аккуратно выруливать… В-во-о! – другим тоном воскликнул, принимая покупки. – Сколько там сдачи?… Не надо тогда, у нас праздник сегодня. Пианино купили!.. Держите, – подал бутылку и пакетик с рыбкой Юрию Андреевичу. – Вон скамейка как раз.
– Скамейка… – Юрий Андреевич невесело усмехнулся.
– Да пиво можно.
– Вроде же был закон…
– А-а, все пьют. Пиво можно.
Сели на скамейку возле почтамта. Мимо по тротуару шли люди. Их было немного, как и всегда по субботам, – в субботу в основном сидят дома, убираются, спят, смотрят телевизор. Суббота – мертвый день в их городе.
– Нет, Борис, если ты считаешь, что вот просто необходимо, то я, конечно, не против, – сказал неожиданно для себя Юрий Андреевич. – Ты человек серьезный, сильный. Честно-то – прав ты. Как бы у меня все сложилось, если бы я не здесь жизнь прожил?… Последние десять лет совсем как во сне каком-то. Недавно только проснулся. Вот взял однажды и просто начал играть, и мелодия появилась такая… так зацепила. И не отпускает. А записать – не могу. Все утро сегодня пробовал – без толку. Разучился. Разучился ноты писать. Звук ведь, тон, точнее, – это одно; а знак, который его обозначает, – другое. А раньше даже не замечал. Само… – Юрий Андреевич отпил пива. – Знаешь, как мы выступали? Самым модным ансамблем в крае были в восьмидесятые.
– Да я знаю, Юрий Андреич. Кому ни скажу из старших, кто у меня тесть, и сразу: «О, помним! Билеты с рук покупали. Отличный был джаз!» Спрашивают, как вы, где.
Юрий Андреевич поежился, покряхтел, глаза зацарапались. Нервно поправил очки.
– Ну вот, скажи: так вот. Таким вот стал…
– Ю-урий Андреич! – теперь уже Борис его обнял. – Все нормально, Юрий Андреич. Наладится. А эт самое… Давайте возродим ансамбль? Сейчас такая мода на живую музыку! Нарасхват будете. А?
Только на днях Юрий Андреевич думал о том же самом, приглядывался в подсобке к ребятам и готов был предложить. Но сейчас, услышав свою же мысль от Бориса, понял: несбыточно это и смешно. Так же какой-нибудь заболевший смертельной болезнью начинает хлопотать о здоровье…
– Как он у вас назывался? А?
– Кто? – не понял Юрий Андреевич.
– Ансамбль ваш.
– Ансамбль… Я в нескольких играл… Лучший, тот… – Юрий Андреевич вспомнил название и усмехнулся: – «Палитра».
– «Палитра»… Неплохо. Красиво… Красивое название. А люди-то как, живы, с кем играли? Музыканты?
– Да куда они денутся?… Почти все там же, в училище – работаем вместе. Они меня туда и затащили, когда оркестр закрылся.
– М-м, тем более! – Борис энергично допил пиво. – Ох-х! Ну и вот, давайте восстановим? Я насчет выступлений договорюсь. Юрий Андреич? Вон клубы у нас какие открылись, и дрыгаются под компьютеры. А ведь живая-то музыка!.. А?…
Юрий Андреевич надолго приложился к бутылке, тоже допил. И, кажется, стал трезвее. Вздохнул:
– Ладно, Борь, ладно… Как ты там сказал? Поезд ушел, рельсы разобрали.
– Да ну! Это так, под настроение… Давайте обдумаем и на той неделе поговорим. Добро-о?
– Добро.
Поднялись, аккуратно опустили бутылки в урну.
– В общем, – энергично оправляя одежду, сказал Борис, – в понедельник вечером созвонимся. Поговорите с музыкантами. Реально ведь всё, силы надо только приложить…
– Да, да, – Юрий Андреевич хотел сейчас одного – скорее попрощаться с Борисом; он боялся, что возьмет и побежит по ребятам, будет стучаться в двери и предлагать возродить «Палитру». – Да, Борь, до понедельника… Нет, лучше во вторник. Понедельник – тяжелый день, то, сё… Во вторник.
…Юрий Андреевич быстро шел по Трудовой, мимо знакомых с детства домов – серых, каменных, вечных – с магазинами, парикмахерскими, сберкассами, ювелирными на первом этаже и просторными квартирами на остальных шести… Он перешагивал бугры на асфальте, который упорно разрывали корни тополей. Раз в несколько лет корни вырубали, асфальт клали новый, но вскоре он опять вспучивался…
Молодец все-таки Боря. Молодец. Есть в нем этот необходимый, но редкий заряд. Такие люди, с зарядом, и толкают жизнь дальше, вперед, тащат за собой вялых и неуверенных, что-то меняют. И надо им помогать. Хоть и сильные они, но тоже – до определенного предела. Бьются, бьются, борются, а однажды – бац! – и все…
Надо помочь, надо, конечно. Он прав… В принципе, прав и с переездом, и что детям пора уже базу для дальнейшей жизни готовить. И с ансамблем тоже. Действительно, собраться, порепетировать, устроить сначала в училище концерт, показать молодежи, что умеют, как могут их преподаватели. А то ведь учат, учат, а настоящего примера-то нет. Молодежь и не представляет, как кларнет звучит, саксофон, труба, фагот, что на контрабасе можно выделывать… Дальше – филармония и клубы эти. Ничего зазорного… И деньги какие-никакие заработать можно. «Башлей начесать», – раньше говорили…
Да нет, бог с ними, с деньгами. Главное, ребята воспрянут, после занятий не будут в подсобку бежать, чтоб влить в себя двести граммов, тоску глушить. Не заглушить ее никогда, все равно будет колоть. Только дело по душе поможет. А для них всех такое дело – музыка. Настоящая, живая, свободная, та, ради которой когда-то и научились играть.Со стороны глядя – запнулся Юрий Андреевич почти незаметно. Просто резко качнулся вперед, оперся руками об асфальт и тут же выпрямился. И сам он поначалу не почувствовал ничего серьезного – ну зацепился мыском ботинка за корень, полетел было вперед и вниз, но руки спасли, не дали клюнуть носом в асфальт, измазать куртку… Через секунду он шел дальше, но уже иначе, сжимая запястье правой руки пальцами левой. Боль была не острой, но нехорошей. Растянул, что ли…
«Ну вот, – ругал себя, – мечтатель! – Надавил на запястье, боль стала острее. – А завтра на дачу ведь ехать. Ч-черт возьми! И зачем так выпил?… Болеть буду… Дурацкий день». Вспомнилось, как он начинался, как тихонько, без будильника, встал в шесть утра, как пил кофе, глядя на чистый нотный лист, и предвкушал: вот сейчас возьму ручку и сотворю… Те минуты, сейчас понимал, были счастливыми, а потом… Нет, и там были мошки, были поиски ручки, что-то еще, что портило… Вечно найдется что-нибудь, что портит.
Юрий Андреевич свернул с тротуара, вошел во двор. Вот и пятиэтажный дом, где на третьем этаже их с женой квартирка. Прямо, как войдешь, кухня, рядом туалет, ванная, слева – дверь в комнату. Тесная квадратная клетушка. Только спать в ней и телевизор смотреть. Начнешь шевелиться, и самому становится тесно, не говоря уж о тех, кто рядом. Поэтому, наверно, и с женой утром поругались – он зашевелился, и она сразу почувствовала себя лишней…
– Наконец-то! – встретила она в прихожей. – Я уж Саше обзвонилась, а он говорит: посидели во дворе, потом разошлись. Уже часа полтора назад… – Заметила, что Юрий Андреевич держится за руку, встревожилась: – Что случилось? Что с рукой-то, Юр?
– Да так… – он неуклюже стаскивал куртку. – Растянул, кажется. Помоги-ка.
– Из-за пианино этого?
– Потом уже, сейчас. Запнулся о корень.
– Да господи, когда ж их уберут в конце-то концов! Может, врача? Юр? Вдруг серьезно?
– Не надо… – Юрий Андреевич прошел на кухню, сел. – Бинтом надо перетянуть. У тебя где-то бинт специальный был…
– Эластичный? Сейчас.
Туго перебинтовали запястье, боль исчезла, но рука была одеревеневшей, почти чужой. Юрий Андреевич инстинктивно шевелил пальцами, разминая эту одеревенелость, и боль возвращалась, колола тупыми иглами. Он морщился, про себя постанывал, даже не от боли, а скорее с досады…
– Как там у них? – ставя перед ним тарелку с борщом, спросила жена. – Пианино-то хоть хорошее?
– Все нормально… Сашка только…
– Что он?
– Да квелый какой-то, унылый весь. Борис зато – прям пышет идеями.
– Ну, он всегда, – добродушно-снисходительно подтвердила жена и тут же опять нашла повод встревожиться: – Что опять у него за идеи?
– А-а, так…
Юрий Андреевич пожалел, что заговорил о Борисе, но отступать было некуда, да и держать в себе то, что обсуждали сегодня на протяжении нескольких часов, из-за чего напился, было невозможно. И он рассказал про желание Бориса переехать.
Жена, конечно, побежала к телефону. Юрий Андреевич – за ней. Уговаривал:
– Не надо сейчас! Погоди. Давай сами обсудим… Слышишь? Завтра поговоришь.
Но она не слышала, торопливо, со страшным перекошенным лицом набирала номер. Пришлось нажать на рычажок. Жена взвилась, завизжала:
– Ты что делаешь?! Он будет Светланке и детям жизнь курочить, а я ждать тут? Ты этого хочешь, да? – и разрыдалась. – Куда они поедут, куда-а?! Сам подумай! На какие деньги? Они что, миллионеры?!
– Да погоди, – сморщился Юрий Андреевич, злясь на жену за этот визг и рыдания, на себя, что пьяный и не в состоянии говорить убедительно, здраво, все объяснить.
– Дай мне хоть со Светланкой поговорить, – настаивала жена. – Отдай телефон сейчас же!
– Да делай, что хочешь. – Юрий Андреевич отошел, включил телевизор; жена унесла телефон на кухню.
На экране мощные парни в камуфляжных костюмах и черных косынках без единого звука резали ножами чеченцев в полутемном туннеле. Чеченцы мягко ложились на пол, а парни бежали дальше… «Морские дьяволы», – узнал Юрий Андреевич непременный в выходные дни сериал. – Значит, седьмой час уже. Вот и день кончается».
Нажал красную кнопку на пульте, экран погас. Снял со шкафа футляр, кое-как расстегнул, достал части кларнета. Собрал.
Была уверенность: сейчас как раз тот момент, когда сможет сыграть, как надо. Только рука… Или, наоборот, это тоже к лучшему?… Пошевелил пальцами. Больно, конечно, но терпеть можно. Ничего. Надо попробовать. Постоянно надо пробовать.
Юрий Андреевич проглотил густую горькую слюну, хотелось пить. Идти на кухню, сталкиваться с женой, увидеть борщ на столе… Нет. Перетерпеть. И он облизнул губы, поднял мундштук ко рту. Привычно сделал несколько неспешных, глубоких вдохов-выдохов. Сжал мундштук губами, расположил пальцы над клапанами и отверстиями, не зная еще, какие из них зажмет через мгновение.
Обвел глазами комнату. Все как всегда, как всегда порядок, вещи на местах. Сервант с закрытыми дверцами, стол со свежей скатертью и пустая фарфоровая ваза в центре, телевизор на тумбочке, сложенный диван, а над диваном – ковер, купленный лет тридцать назад с огромным трудом, по какому-то (теперь уже и не вспомнишь) талону. И в серванте – тоже когда-то страшно дефицитные хрустальные рюмочки и фужеры… Снял очки, комната тут же размылась, расширилась. Посветлела.
Прислушался. Жена что-то возбужденно говорила почти без пауз, интонация та же, что и раньше, когда отчитывала детей за провинности или двойки… А Светлане уже двадцать восемь, сыну двадцать шесть. Взрослые люди, совсем взрослые. Пусть сами решают…
Юрий Андреевич даже качнулся в сторону кухни, и тут же передумал: нет. Нужно, наверное, чтобы все затянулось в тугой узел, сплелось, перепуталось и потом – лопнуло. И станет легко, ново, свежо. Да… Сколько раз за жизнь слышал, встречал в книгах это слово – катарсис – и сейчас только почувствовал, что это не просто термин, что он действительно происходит. Притом не только в искусстве, а и в жизни. Нагнетание напряжения, взрыв и – очищение. И Юрий Андреевич улыбнулся, почувствовал, что помолодел, помолодел вдруг лет на тридцать пять, превратился снова в студента, бредящего музыкой, исписывающего тетради конспектами лекций, готового отдать все за пластинку Бернстайна, по ночам сочиняющего пьесы и темы; и сколько было сил тогда, какими длинными были дни! А сейчас, когда дней остается все меньше и меньше, когда нужно ценить их, наполнять делами и смыслом, не мелочными делами и не меленьким смыслом, он проживает их пусто, никчемно. И никто не виноват в этом, никто, кроме него самого. И в его же силах все изменить. Вернуться из пустоты.
Юрий Андреевич прикрыл глаза, плотнее сжал губами мундштук; водка помогала, водка сделала так, что он поплыл, мягко, ласково, плавно закружился. И из глубины живота медленно пошла вверх упругая струя воздуха, чтобы родить мелодию. Музыку.
Получился отвратительный писк. Словно из треснувшего детского свистка с вынутым шариком…
Юрий Андреевич отдернул кларнет, разжал руки, и инструмент отлетел на диван… За такие свисты второкурсников жестом, даже слов не желая тратить, он выставлял из класса. А сам… Нет, конечно же, это из-за камышинки старой, из-за того, что выпил. И он схватил кларнет, принялся по-новому устанавливать камышинку, моргал и отдыхивался, чтобы сбросить сонливость, выгнать водочные пары, но понимал – не поможет. Нельзя продолжать, добивать, убивать окончательно этот день.
Не разбирая, сунул кларнет на шкаф, но неудачно – тот покатился обратно, зацепил папку с нотной бумагой. По-вратарски изогнувшись, Юрий Андреевич поймал и папку, и инструмент. Шепотом выругался. Выругался такими словами, каких, казалось ему, даже не знал…