Андрей Матвеев Третий знак киберкалипсиса
1.
Я боюсь луны.
У нее всегда холодный свет, какого бы цвета она ни была - желтого, красного, белого.
Когда луны нет, то я сплю спокойно и вижу сны. Даже когда она уже есть, но еще не такая огромная, как в полнолуние, то сны приходят ко мне, и тогда по утрам я обязан рассказывать Старшей Матери, что мне приснилось. Это одна из моих работ.
Вторая - ходить, как и все мужчины, на охоту.
Но я еще не мужчина, поэтому матери не стесняются меня и говорят при мне обо всем, даже о том времени, когда все было иначе и еще был искусственный свет.
Я не знаю, что такое искусственный свет.
Хотя знаю, как светит луна и как это делает солнце.
А еще знаю тот огонь, что горит в больших старых бочках.
Раз в три дня одну из бочек заливают водой, чтобы остыла. Потом ее снова наполняют вонючей жижей и поджигают.
Сегодня с утра Старшая опять говорила о бочках, а потом увидела меня и зашипела.
Я испугался - у меня в голове не было ни одного сна, чтобы рассказать ей, ведь луна этой ночью была огромной, почти в половину неба. Все мужчины уже ушли на охоту, а Старшая Мать смотрела на меня и все шипела, как большая летняя змея, которую случайно потревожили, когда она лежала и грелась на солнышке.
Самая младшая из матерей, Монка, сжалилась и велела мне идти за рыбой.
- Тимус, - сказала она, - не кукожься и сходи к ручью. Может, тебе повезет, и у нас будет рыба!
Ей на плечи вспрыгнул котоголов и внимательно посмотрел на меня. Котоголовов я боюсь почти так же, как луны. Хотя иногда думаю, что даже больше.
- Он покажет тебе место! - сказала Монка и вдруг улыбнулась. Котоголов осклабился и показал зубы.
Внешне они действительно похожи на кошек, только вот головы у них какие-то странные, иногда кажется, что на кошачью морду надели маску обиженного ребенка. И они не умеют мяукать, а кричат. Высокими, пронзительными голосами. Иногда - жалобными, но чаще - резкими и требовательными. Порою - угрожающими. Совсем редко - довольными.
Этот котоголов мрачно повертел башкой. Посмотрел на Монку, потом на меня, затем опять на Монку и вдруг принялся что-то шептать ей на ухо. Ну, будто шептать. Но она стояла довольная и чуть не жмурилась, а потом подняла руку и почесала ему за ухом.
- Иди, - сказала она непонятно кому, - а то поздно будет! Звереныш спрыгнул на землю и приблизился ко мне. Посмотрел своим сморщенным личиком и вдруг подмигнул. И побежал по тропинке, ведущей в лес.
Я потащился за ним, хотя больше всего мне хотелось лечь сейчас где-нибудь на солнышке, свернуться в клубочек и задремать. Чтобы внезапно бабочкой прилетел сон, а я смог бы его поймать. Охота и рыбалка - это удел всех мужчин, а сны в нашем поселке вижу только я. Почему так - никто не знает, просто когда-то давно, зим так пять-шесть назад, я внезапно проснулся оттого, что мне стало очень больно, что-то давило на голову и глаза, и я заплакал.
Одна из матерей, дежурившая в ту ночь по жилищу, подошла ко мне и стала допытываться, в чем дело.
И я вдруг вспомнил, что во сне я заблудился где-то далеко-далеко, где не было деревьев.
Одни дома, огромные и серые, с пустыми, черными окнами.
Больше в том первом сне, который я помню, ничего не было. Разве что ветер. Он подул внезапно и принес целую кучу всякого мусора. Да и проснулся я, оттого что какой-то дрянью залепило лицо, стало давить на голову и глаза.
- Ерунда! - сказала Мать, когда я рассказал ей, почему плачу. И добавила, что все это выдумки и нет таких мест на свете, где стояли бы такие высокие серые дома да еще дул бы такой ветер.
Вот только к обеду ветер поднялся, и нам всем пришлось забраться в жилище.
В тот день дуло настолько сильно, что несколько бочек перевернуло, и лес начал полыхать от высвободившегося огня.
Мне пришлось подносить воду, как и остальным пацанам. Мужчины заливали огонь, мы таскали воду.
Женщины сторожили жилище, матери командовали: что, кому и как делать.
Когда пожар затушили, Старшая Мать подозвала меня и попросила еще раз пересказать сон.
И с тех пор каждое утро я должен рассказывать ей свои сны, а она слушает и кивает головой.
Я боюсь Старшей Матери.
Она никогда не улыбается и смотрит так, будто я всего лишь шишка на лесной тропинке.
Шишку можно поднять, можно пнуть ногой, на нее можно наступить, а можно и просто не заметить.
А еще шишки надо собирать и скармливать огню.
Не тому, который в бочках, а другому - маленьким костеркам, возле которых так хорошо сидеть и греться, смотря на языки пламени. От шишек начинает валить густой дым, зато пропадает вся мошкара.
Хотя сейчас ее уже и так нет, лето закончилось, стоит осень.
Еще не поздняя, холодная и с инистыми утренниками, а ранняя и желтая.
Как-то раз Монка назвала ее «желтое лето».
Иногда мне хочется, чтобы именно Монка была моей настоящей матерью, хотя она слишком молода для этого.
Говорят, когда-то у каждого были свои мать и отец.
Я иду по тропинке за котоголовом и думаю: это очень странно, знать, что вот эта женщина - твоя мать, а вот этот мужчина - твой отец.
Мне иногда снятся сны, в которых я называю какую-то женщину «мамой», но лица ее я не могу разглядеть.
Как и лица того мужчины, который идет рядом с нами.
Это странный сон, ведь на самом деле есть мы - те, кто еще не мужчины и не женщины.
Есть взрослые мужчины и взрослые женщины.
И есть матери света.
Котоголов останавливается и поджидает меня.
Потом издает какой-то странный звук и сворачивает с тропинки в сторону. Мне приходится идти за ним, подныривая под ветви и разводя их руками в стороны, чтобы не поцарапать лицо.
Начинает пахнуть водой, где-то совсем рядом - ручей.
Ловить рыбу - не мужское занятие. Рыба скользкая и холодная, и от нее остро и пронзительно пахнет. На рыбу ставят сети, ее бьют острогой, совсем уж редко - ловят на удочку. А лучше всего рыбу ловят котоголовы на перекатах, но упросить их заняться этим очень сложно, они ведь делают лишь то, что хотят.
Каким-то образом Монка смогла уговорить этого котоголова наловить рыбы. Он будет ловить, я - собирать.
Если бы я не проспал, то пошел бы с мужчинами на охоту.
Еще вчера вечером я слышал разговор о том, что они пойдут в урочище диких кабанов.
Это недалеко, километров пять.
До ручья намного ближе, но я не люблю запаха рыбы.
Котоголов вновь появляется передо мной и вдруг странно улыбается.
Я вижу его острые белые зубы и вдруг представляю, что сейчас он кинется на меня и вцепится в горло.
Хотя сам он и небольшой, размером с нормальную кошку, но зубы у него намного больше, особенно клыки.
Мне становится страшно, но котоголов вдруг что-то нежно воркует, как голубь, и я понимаю: он просто пытается сказать, что мы уже пришли.
Мы действительно пришли - слышно, как плещется ручей, там, внизу, за ближайшим пологим склоном поросшего соснами и густым кустарником холма.
Котоголов опять улыбается и исчезает.
Если бы я был чуть постарше, то меня бы не отправили ловить рыбу, а разбудили и послали на охоту. Или сторожить бочки. Смотреть, чтобы огонь не погас. Караулить огонь - это очень важное задание.
Важнее лишь видеть сны, но сны я и так вижу почти каждую ночь, только вот они от меня не зависят. Они приходят сами, а если их нет, то это значит одно - сегодня большая луна.
Котоголов что-то громко орет, и я быстро спускаюсь к ручью.
Он недовольно смотрит на меня: мол, замешкался!
Я вдруг показываю ему язык, меня так и подмывает взять здоровую гальку и швырнуть ее в эту тварь.
Котоголов выгибает спину и задирает хвост.
У него опять не морда, а лицо, и от этого мне вновь становится не по себе.
Может, они действительно умеют читать мысли?
- Начинай! - говорю я ему.
И вскоре первая рыба летит к моим ногам.
Я понимаю, что Монка хотела мне добра, когда отправила меня сегодня к ручью, но лучше бы я остался там, в поселке, хотя Старшая Мать и сердится, что сегодня я не увидел сон.
Они ведь привыкли, что каждый мой сон - это как рассказ о том, что может произойти. Хотя и не обязательно. Но если внимательно слушать, то можно понять, что надо делать, если, конечно, я рассказываю правду. Иногда ведь бывают такие сны, которые лучше не рассказывать, как, например, тот, где вроде бы были мои мать и отец. Я вообще не должен думать об этом, это запрещено. Я, конечно, знаю, как мы появляемся на свет - время от времени какая-нибудь из женщин беременеет, у нее становится большой живот, а потом она уходит из жилища вместе с одной из матерей света.
Когда же они возвращаются, то мать света несет ребенка. Женщина кормит его, но она уже не считается его матерью. Как никто не считается и его отцом.
Я не знаю, почему так и отчего, да мне и нельзя этого знать.
Я собираю рыбу, которую котоголов выбрасывает на берег.
Ее много, мне приходится срезать еще один прут.
На первом уже шесть больших рыбин, серебристых, с маленькими черными точками на брюхе и большой черной полосой по спине.
У этих рыб тупые хищные морды, и они никогда не попадаются в сети.
Прокусывают и уходят.
Зато котоголовы любят их нежное, чуть сладковатое мясо. Я беру нож и вспарываю одну рыбину.
Котоголов благодарно склабится и вгрызается в кишки. Ему надо передохнуть, он устал, у нас уже два прута с рыбой, еще два - и можно возвращаться.
Мужчины, наверное, уже вернулись из кабаньего урочища.
Если им повезло, то они принесли кабана, и сейчас его шкуру палят на огне, чтобы потом свежевать и готовить.
Часть мяса - коптить, а часть - жарить, прямо сегодня, на большом костре, который специально для этого разожгут у входа в жилище.
Тогда вечером каждый из нас получит по куску, все будут сыты, и начнутся разговоры о карнавале.
А может, кто-то предложит поиграть в биоскоп.
Я люблю играть в биоскоп, хотя моя роль всегда проста: я смотрю.
Ведь я слишком молод для того, чтобы помнить настоящие картины или то, что этим словом называют матери света.
Но к игре в биоскоп надо долго готовиться, а вот говорить о карнавале - для этого ничего не надо, разве что наесться до отвала мяса да поудобнее устроиться у огня.
Карнавала ждут и женщины, и мужчины.
Именно через девять месяцев после карнавала некоторые из женщин уходят рожать, меня тоже родили в самом конце июня, а значит, тогда карнавал был в конце сентября.
Карнавал ведь всегда проходит в конце «желтого лета», пока еще тепло и никому не хочется наступления глубокой и сырой осени, а потом - зимы.
Котоголов доел рыбину и устроился у самой воды, видимо, вздремнуть.
Я тоже растянулся на берегу и начал смотреть в небо.
Солнце прогрело песок, мне стало уютно, как у огня.
Я еще не был ни на одном карнавале. Меня с остальными детьми всегда оставляли в жилище, под присмотром одной из матерей. Сами матери тоже уходили в лес вместе со всеми и возвращались лишь тогда, когда карнавал заканчивался, хотя никто и никогда не говорил, что они делали в то время, когда мужчины и женщины веселились.
Я боюсь матерей света.
Как луны и как котоголовов.
Я не боюсь только Монки, но она самая молодая из всех матерей, и глаза ее еще не стали стальными и безжалостными. И потом - она самая красивая. Хотя об этом даже нельзя думать.
И не потому, что я пока еще не был ни на одном карнавале. Просто матери света созданы для другого. Об этом на уроках в жилище говорит иногда Старшая Мать.
Ведь если все в этом мире создано для чего-то, то для чего-то созданы и все мы. Мужчины - для охоты и для того, чтобы был огонь. Женщины - чтобы управлять мужчинами и рожать от них детей, которые станут ловить рыбу и помогать женщинам по жилищу. А еще женщины и мужчины будут играть в биоскоп и раз в год принимать участие в карнавале, а дети ждать того дня, когда вырастут и тоже смогут пойти на карнавал, ну а матери света…
Только они знают, откуда надо приносить жидкость для бочек, дающую огонь, и только они знают, как делать так, чтобы она горела.
И еще они умеют разговаривать с котоголовами.
И котоголовы их слушают.
Как мой послушал сегодня Монку и повел меня ловить рыбу, хотя это ведь он ловит, а не я.
У меня закрываются глаза, мне вдруг кажется, что сейчас придет сон, и я попробую его поймать.
Ладошкой, как бабочку, присевшую на цветок.
Бабочка вспархивает и улетает, сон поймать проще.
Мне бы очень хотелось увидеть во сне Монку, хотя такой сон я никогда не стану рассказывать Старшей Матери.
Если бы Монка во сне была бабочкой, то я бы попробовал поймать ее ладошкой.
Я даже боюсь представить, как ее тельце билось бы в моей ладони. Солнце слепит сквозь закрытые глаза, «желтое лето» в самом разгаре, листья скоро станут повядшими, и придет время карнавала. Внезапно я слышу сильный всплеск и открываю веки. И тут же раздается дикий ор котоголова - несчастный звереныш так разоспался, что свалился в воду, и сейчас его несет быстрым течением вниз, а ведь котоголовы не любят, да и не умеют плавать!
Я вскакиваю и бегу вслед за ним, вдоль ручья, отчего-то вспоминая, что когда-то вроде бы уже видел все это во сне, по крайней мере, такой же стремительный ручей, который вот сейчас свернет резко влево, а мне еще надо умудриться проскочить под старым сломанным деревом, да так, чтобы не врезаться в него головой.
Котоголов все продолжает жутко орать, остается лишь ускорить бег, хотя течение ручья все равно быстрее, и крики котоголова становятся тише и тише.
Я плачу на бегу, слезы застят глаза и хочется одного, - чтобы все это миновало, как сон, я снова оказался возле огня у входа в жилище, пусть даже рядом была бы лишь Старшая Мать, пристально смотрящая на меня своими широко открытыми глазами!
2.
Ручей превратился в маленькую речку. Мальчик бежит по берегу.
Тельце котоголова временами сливается с бурлящей водой, а на какие-то мгновения его становится хорошо видно, вот как сейчас, когда уже позади остался очередной поворот, только почему ручей делается все шире и шире? Уже не ручей - речка, река, много-много воды и так мало шансов вытащить из нее тонущего зверька!
Тимус споткнулся о какой-то корень и упал.
Упал, покатился и внезапно понял, что летит в воду.
Холодную, быструю, уносящую котоголова вниз по течению.
Он попытался удержаться, но ничего не вышло.
Бег и падение. Холодная вода, накрывающая тебя с головой.
Котоголов зажмурился, крики братьев и сестер пропали.
Скорее всего, они просто кружат сейчас где-то поблизости, оплакивая его судьбу.
Как птички-невелички, как стрекозы летом.
Если бы сейчас было настоящее лето, то Тимус спокойно доплыл бы до котоголова - в теплой воде плыть не трудно, иное дело осенью, когда холод мгновенно прохватывает до костей.
Даже если осень теплая и солнечная, как в этом году.
Вода накрыла его с головой, он почувствовал, что его тянет на дно.
Одежда намокла, одежду было жалко.
Ее выдавали раз в год, и Старшая Мать всегда предупреждала, что надо быть аккуратным и осторожным, что другой долго не будет, пока не вырастешь настолько, что эта станет мала.
Свою Тимус получил совсем недавно, штаны и рубаху. Была еще куртка, но она осталась в жилище - ждать холодов.
Если не стянуть рубаху и штаны, то вода утянет на дно. Плыть неудобно, тяжело, одежда сковывает движения.
Как и холод, подбирающийся к сердцу.
Котоголов внезапно жалобно вскрикнул - Тимус хорошо расслышал этот почти детский то ли плач, то ли стон. А потом раздался шум.
Вода шумела, бурлила, падала с высоты на острые серые камни. И замирала.
Сердце ухнуло, Тимуса закрутило, и он рухнул с высоты вниз за собственным сердцем.
И на какое-то мгновение наступила тьма.
А когда она рассеялась, то Тимус понял, что лежит в воде, застряв между двух каменных глыб, а совсем рядышком, можно дотянуться рукой, неподвижно плещется на тихой волне безжизненное тельце кото-голова.
И Тимус заплакал.
Пытаясь выкарабкаться из воды, подняться, выползти из этой каменной ловушки.
Он встал на ноги, река шумела и бурлила за спиной, здесь была тихая заводь, здесь царили мир и покой.
Волна плеснула и перевернула котоголова на спину.
Тимус взял зверька в руки и побрел к берегу.
Зверек был мокрым и почему-то тяжелым.
Глазки закрыты, пасть оскалена.
Тимус вылез на берег, положил котоголова на песок и стянул с себя мокрые штаны и рубаху.
А потом вдруг схватил котоголова за задние лапы и начал яростно трясти, сам не понимая, зачем это делает.
Будто кто-то закричал у него в голове, что надо делать именно так, и он стоял на берегу, голый и промерзший, и тряс мертвого зверька за задние лапы, неистово, бешено, в приступе какой-то непонятной злобы.
Из приоткрытой пасти котоголова полилась вода. Она была зеленоватой и дурно пахла.
Но Тимус все тряс и тряс зверька, а потом вдруг рухнул на песок, так и не выпуская маленького тельца из рук.
Солнце перебралось через зенит, было жарко, в голове пульсировала невыносимая и острая, как лезвие ножа, боль.
Тимус закрыл глаза, пальцы все перебирали мокрую шерстку зверька, слезы текли из закрытых глаз, тельце было мертвым, небо давило, и как-то чересчур радостно шумела неподалеку река.
Тимус подтянул котоголова к себе, обнял, свернулся калачиком и уснул - голым и на песке.
А проснулся он, оттого что кто-то шершавым язычком лижет его ухо.
Глаза не хотелось открывать, перед глазами мельтешили слова, и было очень странно гонять их из стороны в сторону, будто стаю мальков в речной заводи.
«Эй, пора вставать! Твоя одежда высохла, ее надо надеть, а то замерзнешь!»
«Ты кто?» - спросил Тимус, так и не открывая глаза. «Посмотри!»
Котоголов сидел рядом, шерстка его почти совсем высохла и приобрела обычный для котоголовов цвет - светло-коричневый, почти песочный.