— Знаем, конечно. Что ты, Анзор, разве мы барыги? И так бы дали! — начал Кока, угодливо вылущивая таблетки этаминала и чуть ли не с поклоном подавая их Анзору, пока Туга и Художник вожделенно рассматривали пачку взамен.
— Ништяк. Вы ломку снимите, а я пойду с утра, посмотрю, что к чему... Я тебя сам найду, сиди дома, — сказал Анзор и окончательно скрылся за дверью.
Троица обрадовано выскочила на улицу. У ресторана сели в машину и поспешили домой к Коке, где разделили десять таблеток, добавили этаминала и через четверть часа уже сетовали, что кайф только пару разиков лизнул их теплой волнушкой — и исчез. Ломота в костях, правда, унялась, насморк стих и мигрень умолкла. Но не более того.
Наутро Тугуши и Художник явились к Коке ни свет ни заря, чем очень удивили бабушку, знавшую, что бездельники обычно спят до полудня.
Анзора не было. Успели позавтракать и даже пообедать, хотя Тугуши повторял, что на набитый желудок кодеин не пьют. Но перед бабушкиными котлетами никто не устоял. Бабушка, думая, что пусть лучше лоботрясы приходят к ним, чем Кока уходит, каждый раз сервировала им стол с ненужной роскошью: салфетки в кольцах, хрустальные графины, ложки и вилки на специальных подставочках, замысловатые солонки и крученые перечницы.
Все это осталось еще со старых времен, хотя во дни больших ломок Кока воровал из дома, что под руку попадет, даже умудрился как-то продать посудомоечную машину, им же привезенную с большой помпой из Парижа. Эту пропажу бабушка до сих пор вспоминает, как пример злого чуда: утром машина была на месте, а вечером ее в кухне не оказалось, и вместо нее стоял весьма странный, допотопный стул. Кока не разубеждал бабушку. На самом деле он подсыпал ей в чай снотворное, и, пока она спала, курды-носильщики выволокли машину из квартиры и увезли на дребезжащем грузовике в сертификатный магазин на улице Павлова, где помыли, забили досками и продали как новую за весьма приличную сумму.
Бабушка старалась забыть ту странную историю, ибо была фаталисткой и научилась ничему не удивляться. Будучи княжеского рода, она умудрилась пронести достоинство и приветливость сквозь все дрязги и склоки советского быта. Была трижды замужем — за меньшевиком, за чекистом и за работником торговли, умершем от разрыва сердца, когда Шеварднадзе начал в очередной раз сажать членов партии.
Наконец, с улицы послышались сигналы машины. Кока кубарем скатился по лестнице и скоро вернулся, сияющий, бросил на стол шесть пачек и, крикнув:
— Я сейчас, только этаминалом Анзора подогрею! — побежал по гулким ступеням вниз.
— Конечно, какие подогреть! Обязательно! — приговаривал Тугуши, дрожащими руками перебирая пачки.
Кока прилетел через секунду, не забыв заскочить в кухню и поставить чайник. Каждому полагалось по две пачки. Решили вначале принять по одной, чтобы плохо не стало.
Начали их проталкивать в себя водой, по-куриному задирая головы и давясь сухими горькими пилюлями.
Потом запили горячим чаем и стали ждать, рассуждая о том, что в вену колоться вообще лучше, потому что кайф сразу приходит, а глотать — хуже, поскольку неизвестно, что там, в брюхе, происходит. Вот и сейчас кайф задерживается и, кроме отрыжки и икоты, ничем себя не проявляет.
— Говорил я вам, не надо эти котлеты жрать! Вот, пожалуйста! — шипел Тугуши, гладя себя по животу.
— Да ты сам больше всех и жрал! — отвечал плаксиво Художник.
А Кока бегал по комнате и делал руками и ногами разные движения, надеясь гимнастикой растрясти желудок. Наконец, он не выдержал, схватил вторую пачку и по одной закинул в рот все десять таблеток. Парни тотчас последовали его примеру. Выпив для надежности еще чаю, они подождали немного, но кайф никак не желал появляться. Нывший про «блядские котлеты» и вертевший от нечего делать пустую облатку Тугуши вдруг всполошенно воскликнул:
— А где тут вообще написано — «кодеин»?
— Как где? Вот, «Таблетки от кашля» написано, не видишь? — вяло отозвался Кока, проклинавший себя за то, что поел, кроме котлет, макароны, которые теперь, очевидно, не давали кайфу открыться.
— Да, но где в составе написано — «кодеин»? — продолжал верещать Тугуши.
Посмотрели — правда, кроме слов «термопсис» и «лакричный корень», на пачке ничего не обозначено...
— Эге... — зачесали они в головах и побежали вытаскивать из мусора остальные облатки.
Ни на одной из них вожделенного «Codeinum fosfat» не значилось...
Стало ясно, что Анзор принес им таблетки от кашля, только без кодеина. Такие продавались во всех аптеках по три копейки, тоже назывались «От кашля» и были предназначены для грудных младенцев. А с кодеином стоили девять копеек и продавались с рук по пятнадцать рублей за пачку.
— Но вчера же были с кодеином? — спрашивали они друг у друга.
Да, вчера с кодеином. Только мало. А сегодня много — но без кодеина! Животы вздулись, окаменели. Мучила отрыжка, сухостью стянуло все внутри. Сквозь икоту Кока позвонил Анзору и невесело сообщил ему обо всем, на что тот сразу ответил:
— Не может быть! Подождите, я на своей пачке посмотрю, что написано...
Кока уныло ждал, пока Анзор ходил «смотреть». Вернувшись, тот сухо сообщил, что у него на пачке написано то, что нужно, и ледяным тоном добавил:
— Что ты мне голову морочишь? Все довольны таблетками, только вы втроем непутевый кипешь поднимаете и наглые нахалки кидаете! Без кодеина... Ничего себе! Эдак каждый может пустые пачки заменить! — намекнул он с нажимом.
И Кока окончательно понял, что ловить больше нечего. Ему сразу вспомнились странные лица парней на бирже, их ухмылки и ироничные советы «не умереть от кайфа». Наверно, там все знают, что Анзор нагло кидает тех, кого можно кидануть.
Повесив трубку, Кока прикинул, что теперь крайне трудно что-либо доказать. По правилам он должен был сразу, получив от Анзора пачки, заметить непорядок и вернуть их — тогда шансов больше. А сейчас... Да, каждый может выпить таблетки с кодеином, а упаковки показать другие... Иди и докажи!.. Словом, кидняк проведен виртуозно, по всем правилам!
И Кока принялся яростно и горестно ругать советскую жизнь, где человек за свои кровные не может получить нормального кайфа, без которого так трудно существовать в этой варварской стране лгунов и кидал. Тугуши и Художник советовались, как промыть желудки и избавиться от пилюльных завалов.
А бабушка уже несла испеченную к чаю мазурку для «лоботрясов», как она называла знакомых внука, часть которых, по ее мнению, была пассивными бездельниками, а другая — активными тунеядцами.
— Почему же ты не подал те крахмальные салфетки, что так любила моя матушка? Они идут к этому сервизу. О, среди нашего рода Гамрекели никогда не было таких оболтусов, как ты! — пожурила она его, разрезая мазурку.
— Да? — огрызнулся Кока. — А мой папаша?
— Это совсем другое дело. Душа поэта... Поэтам многое простительно... А вы, друзья, должны найти свое место в жизни и заняться каким-либо полезным делом. Прошу к столу, господа! Берите, пока горячая!
— Нет-нет, спасибо, горячего нам совсем не надо, нам пора, — невесело ответили они, с отвращением глядя на мазурку: тортов еще не хватало после котлет с лакрицей и макарон с термопсисом!
7
Шестиклассник Гоглик, сын Ладо, в последнее время готовил уроки с отличницей Натой Арчвадзе, дочерью Гуги. Жили они по соседству, их вместе таскали в детсад, по елкам, праздникам и ТЮЗам. Теперь вот Гоглику, большому лодырю, порекомендовали заниматься с Натой, лучшей ученицей класса, чему он чрезвычайно обрадовался, ибо был влюблен в нее, как, впрочем, и все дворовые мальчишки, кроме одного хулигана постарше, который влюбился в пионервожатую из другого района и каждый день ездил встречать ее после школы.
Чтобы чаще видеть Нату, Гоглик решил применить новую тактику — совсем перестать делать уроки. Это было сколь приятно, столь и полезно — учительница настоятельно советовала Нате обращать больше внимания на подопечного. И Ната волей-неволей приходила чаще, чем раньше — она была ответственной девочкой да еще старостой класса. Ожидая ее, довольный Гоглик вертелся перед зеркалом, поливаясь духами и расчесывая челку то так, то эдак: налево выходил Гитлер, направо — Че Гевара, а посередине — Джон Леннон. Все было отлично. Жизнь портили только подлые прыщи, которые усердно замазывались маминой пудрой.
И сегодня, как обычно, Ната аккуратно разложила учебники, тетрадки, карандаши, циркуль, начала объяснять задачу, но Гоглик никак не мог понять числа «пи» — у него в голове пипикали совсем другие мысли.
— Давай сделаем перерыв, порисуем или почитаем, я устал!
Хотя чтение явно не относилось к любимым занятиям Гоглика, но все-таки было лучше опостылевшей математики.
Ната, помня, что он пару раз и правда вздремывал под математику, начала назидательно:
Хотя чтение явно не относилось к любимым занятиям Гоглика, но все-таки было лучше опостылевшей математики.
Ната, помня, что он пару раз и правда вздремывал под математику, начала назидательно:
— Вырастешь неучем! Учти: геометрия нужна тебе, а не учителю! — но Гоглик стал корчить такие скорбные мины, что она, готовая к разным штучкам, которыми ее донимали мальчишки, уклончиво согласилась: — Ладно. Почитать можно, но смотря что.
— А вот то, что я на столе у папы нашел. Ну, хочешь? — Это был шанс не только избавиться от проклятого «пи», но и посидеть рядом с Натой на диване. Может быть, даже коснуться ее плечом или рукой...
Девочка, которой тоже порядком надоели теоремы (сама она знала их назубок), кивнула:
— Давай! — но предупредила: если там будет что-нибудь «такое», она обидится и больше не придет.
— Нет, что ты! — заверил ее Гоглик и вернулся с рукописью, вложенной в старую газету. — Вот. Я вчера тут почитал немного... Про бесов...
— Про кого? — не поняла Ната.
— Ну, про этих, с рогами! — И он для убедительности скорчил рожу.
— Хм, — произнесла она. Косички ее дрогнули. — Давай.
— Будем по очереди, а то я устану, — предупредил он.
— Ничего, тебе полезно! — строго сказала Ната, устраиваясь в кресле, а не на диване. — Только читай внятно, со смыслом, а не как пономарь!
Каков сей пономарь, часто поминаемый на уроках, дети не знали, но представляли себе сухого красноносого небритого шепелявого пьянчугу, вроде тех, что вьются у пивных ларьков, выпрашивая мелочь. Гоглик не хотел быть на них похож. Поэтому начал старательно читать:
«Вечерами отроги Южного Кавказа впадают в столбняк, уползают под шкуру небесного буйвола. Разом стихает скрипучий лес. Плотный туман сочится из гулких расщелин, обволакивает остовы валунов, по-хозяйски, не спеша, роется в ветвях, перебирает листья. Сизые тени развешены по черным кустам. Засыпают озера. На ледниках возбужденно взвиваются снежные вьюги. Гудит буран. И несет морозной пылью, когда бог Воби начинает откусывать сугробы от своего снежного каравая.
Пленный бес просыпался на закате и слушал одни и те же скрипы деревьев, шорохи трав и трескотню льдинок. Без хозяина-шамана идти из пещеры он не мог и не смел, ибо давным-давно уловлен сетью и посажен на крюк в скальном шкафу коротать дни и ночи под надзором шамана.
Когда шаман засыпал, из его тела выходил двойник и садился стеречь беса, давить крыс и отгонять злых духов. А в плошке само по себе вспыхивало пламя и горело ночи напролет стойко, не поддаваясь сквознякам и ветрам, которые бес исподтишка испускал от досады. Под утро двойник уходил. За ним исчезало пламя. Оно самое опасное: сторожит всех, вспыхивает, когда желает, хотя никто никогда маслом плошку не заправлял и не вставлял фитилей.
Сейчас двойник насуплен и угрюм. Его голубые глаза обращены внутрь. И пламя дергается, зеленея, точно больной изумруд. Бес исподволь завел один из уклончивых разговоров:
— Я на привязи, пусти-ти идти-ти! Наружу! Что тебе? Надо нюхать ночь! Наружу-жу!
Двойник не отвечал, что-то рассматривая перед собой. Бес подобрался вплотную к столу, заныл:
— Душнота! Дышота! Плохота!
Двойник шевельнулся:
— Ты дышишь другим воздухом! Пошел в шкаф! — приказал он, а шаман во сне перевернулся с живота на спину и проговорил что-то на странном наречии.
Двойник навострился на спящее тело. Потом погнал беса на место.
И бес пошел, отшатываясь от полки, где дремлет запертый в ножны кинжал, насуплен гранитный шар и вздыхает розовый лепесток в хрустальном яйце. Все это было очень опасным. Ужасным был и бубен в сундуке, огромный, обтянутый оленьей кожей, старый и сердитый. Он исходит злостью и гремит почем зря. У бубна есть костяная сестра-колотушка, при удобном случае охотно бьющая куда попало. Сделана из волчьей кости, любит толкаться и стукаться. Но самым страшным был идол Айнину, который из скальной ниши пялился своими агатовыми глазами и мог насылать порчи и корчи. Его боялся сам хозяин и держал под особой мешковиной, из-под которой идол иногда тревожно гудел по ночам, отчего в пещере не бывало покоя.
Бес привык к суровости двойника. Побоями и руганью заканчивались бесконечные уговоры бежать куда-нибудь подальше:
— Брось хилое тело! Летим-свистим отсюда! Хорошо-шо вместе! — слезливым нытьем подбивал бес сторожа.
Но двойник был неприступен, всегда настороже и закрывал собой щели и дыры, куда мог просочиться бес. Делать нечего, надо лезть в шкаф.
Изредка шаман выводил его к озеру — кормиться. Сам сидел на камне, а беса на невидимой веревке пускал пастись. Бес расправлял крылья, жадно и часто зевал, скулил, ежась от голода. Он питался не только земной скверной, но и последними дыханиями умирающих: искал в эфире лакомые запахи смерти, находил место, где должен изойти чей-нибудь последний вздох, и рвался туда, но невидимая вервь надежно держала его. И он, голодный, покорно ждал, пока шаман не потащит его обратно в келью. Несносный крюк, проклятая цепь! И почему его мохнатое величество, царь-сатана Бегела не спасает его от шкафа? Или правду говорят собратья — кого царь любит, того и мучит? Временами бес пытался усовестить шамана:
— Зачем держать? Я малый бес, убивать не могу. Что знал — сказал, открыл, отдал. Чего надо? Нас много-го-го! Они там, на воле!
— Одной тварью меньше — уже немало! — Шаман хватал гранитный шар и чертил им в воздухе искрящийся знак, отвратный и ядовитый, как укус летучего тарантула. Бес цепенел и сникал.
Если бес начинал слезливо просить отпустить его на все шесть сторон света, то шаман выразительно поглядывал на кинжал. Его он всегда носил с собой, а в пещере прятал в ножнах. Этот мстительный и подлый кинжал однажды уже сорвался с полки и отрезал бесу кончик хвоста: пошла черная кровь, седоусая крыса унесла обрубок в нору, а бес болел с полгода.
Если он пытался неуклюже рваться с цепи, то шаман клеймил его огнем: раскалял кинжал и прикладывал к лапам. И бес с визгами уползал в шкаф, где зализывал раны, проклиная хозяина, давясь желчью и умоляя Пиркуши, подземного кузнеца, снабдить его чем-нибудь против мучителя. Но зовы малых бесов не проходят сквозь земную твердь. Никто не слышит, не хочет их слышать, а тем более оглохший хромой Пиркуши, который день и ночь где-то в своей кузнице серным молотом выбивает из людей зло, а из демонов — добро и жалость, что случайно затесались в них.
Бесконечный голод сжигал огнем. О, эти последние стоны, вздохи, всхлипы, всхрапы и вскрики людей, такие разные на вкус! О, прелесть последних дыханий, из которых сначала надо выпивать сок, а потом выедать плоть!
Нет одинаковых. Да, хозяин дважды в году, зимой и летом, отпускал его на веревке в село, где умирали старики или околевал скот. Праздничное угощение! Но старческие дыхания дряблы и сухи, а звериные — горьки, безвкусны, а иногда и ядовиты. И бес прилетал распаленным и злым, с новыми силами строил козни, рвался с крюка и пытался перегрызть цепь, но шаман был священным магом, и побороть его бесу не под силу.
Хозяин так ослабил его слух и нюх, что бес потерял связь с сородичами, а раньше всегда знал, где на Кавказе гудят шабаши и волнуются сходки. Он был так обильно кроплен святой водой, что стал бояться всякой воды, хотя прежде любил плескаться во владениях бога Воби, который напускает ливни, когда вздумается, и с громом садится каждую ночь за свой льдистый ужин.
Сейчас бес нутром чуял: с хозяином неладно. Что плохо для людей — то хорошо для бесов! И он, довольной тихой сапой, стал бесшумно слоняться по пещере, сторонясь наскальных знаков и отшатываясь от опасной полки, с которой слышались шипенье шара и глухой ропот ножен.
Воловья шкура зловеще хлопала и надувалась на ветру. Гуляли сквозняки и свисты. Шаман ворочался на бараньей подстилке. Как-то странно икал, рыгал, коряво проговаривал гневные звуки и целые фразы, глядя невидящими глазами на двойника в упор. С губ летели пена и сукровица. Двойник отводил глаза, ежился, отсвечивая голубым.
Вдруг шаман сел, слепо повел головой и проревел несколько дробных, утробных слов. И двойник вмиг исчез — только заскрипела воловья полость да упал кусочек камня. Шаман повалился навзничь и затих. Пламя в плошке задергалось, хирея.
Не растерявшись, бес плевком погасил огонь. Не отрывая глаз от полки, опасливо пятясь и пялясь на молчаливое тело хозяина, он кое-как вылез наружу. Лежалые крылья чуть не подвели его, но он судорожно задергал ими, со скрипом раскрывая во весь размах, и заковылял к откосу.
Онемевшие лапы скользили по наледи. На ходу он изогнулся, перекусил веревку, увеличил прыжки и рывком снялся с обрыва. Вскачь прочь в ночь!
Бес помчался на восток. Сбежать в Индию надоумил его старый кадж[15], с которым он успел как-то пошушукаться в кустах, пока хозяин собирал маковую слезу для своих снадобий. Этот плешивый колченогий старикан сказал, что бежать надо прямо в Индию, где легко затеряться среди всякой нечисти: