Кстати сказать, выражение это: «труд и оборона» — чрезвычайно точно характеризовало деятельность связистов Потаенной.
Не забывайте, что строить свой дом они могли только в свободное от службы время. А много ли оставалось у них этого свободного времени? Что ни происходило бы вокруг, хоть пожар, хоть землетрясение, круглосуточную вахту нельзя прерывать ни на миг. А кроме того, нужно еще патрулировать вдоль побережья, ловить рыбу, бить зверя, главным образом, нерпу, заготавливать топливо, ежедневно расчищать снег, выпекать хлеб, варить пищу. И на все про все — только шесть человек! Вот и ловчи, вертись, комбинируй!
Шишки по обыкновению больше всего валились на моториста, но Галушка не жаловался, только покряхтывал. Доставалось и сигнальщикам.
Тимохина и Гальченко мичман Конопицин берег — точнее, руки их берег. Опасался, как бы не повредили на стройке. А ведь пост без рук радиста может погибнуть. Представляете? Поворочайте-ка на морозе двенадцатиметровые бревна, а потом заступайте на вахту у рации! Гальченко рассказывал, что иной раз он чуть не плакал от досады — ну, не гнутся руки-крюки, так одеревенели от холода!
И все-таки он с охотой принимал участие в строительстве, которое было увлекательно, как всякое строительство.
Сначала связисты воздвигли баню. Они без промедления и с огромным удовольствием перебрались в нее из палатки. Туда же перенесли и рацию. И жили как в купе бесплацкартного вагона. Нары установили в два ряда. Получилось «купе». А передвигались по «купе» «пассажиры» преимущественно бочком. Но у тесноты этой были преимущества. Не нужно было вставать с места, чтобы достать со стены или с нар нужный тебе предмет. А главное — дольше сохранялось драгоценное тепло.
Баня, понятно, была только временным жильем, переходным этапом к дому.
Еще засветло, то есть до ноябрьских праздников, связисты заложили его основу. В одном из разлогов расчистили площадку, потом прикатили туда большие валуны из тундры и положили на них бревна первого венца. Фундамент Конопицин клал по старинке, без раствора.
«Как же мы будем работать, когда наступит полярная ночь? — удивлялся Гальченко. — Этак тюкнешь топориком и вместо бревна, чего доброго, по ноге угодишь! И нет ноги!»
Беспокойное Карское море угомонили к тому времени льды. Слабо всхолмленной пустыней распростерлись они от берега до горизонта.
— Теперь мы за льдами как за каменной стеной до лета, — сказал Конопицин.
Он, понимаете ли, имел в виду не только штормы, которые не угрожали больше связистам. Ныне не угрожали и немцы — разве что с воздуха. Движение караванов по морю полностью прекратилось. Льды загородили Потаенную и как бы отодвинули ее на зиму в тыл.
3Еще летом, до начала строительства, связисты успели завязать дружбу с ненцами из соседнего стойбища.
Ненцы прониклись большим уважением к мичману Конопицину, распознав в нем справедливого и рачительного хозяина. Он по-добрососедски помог им — консервами, мукой. В ответ ненцы подарили связистам самый ценный по тем местам подарок — две упряжки ездовых собак, восемь крепеньких, черных и пегих работяг с вопросительно настороженными ушками.
Допускаю, что были среди них и потомки — в очень отдаленном поколении — тех псов, которые когда-то столь неприветливо встретили нас вместо тогдашнего хозяина Потаенной…
Появление на посту ездовых собак было очень важно потому, что связисты смогли возобновить и уже не прерывать до лета патрульные поездки вдоль побережья на санях.
Гальченко упросил Конопицина отдать ему одну из упряжек.
Вожаком в упряжке Гальченко был замечательный пес, трудяга и оптимист! Гальченко назвал его Заливашкой, потому что у него был удивительно жизнерадостный лай, на самых высоких нотах, просто собачья колоратура, иначе не скажешь. Он не лаял, а пел — самозабвенно, с восторгом! И уж зальется — никак его не остановишь!
А когда в порядке поощрения новый хозяин гладил его голову или почесывал за ушами, тот ворковал, как выразился Гальченко, словно тысяча голубей!
Зато уж никому другому не позволялись такие фамильярности. Короче, Заливашка был любимцем шестого связиста Потаенной.
И ведь он спас ему жизнь, этот Заливашка! Не будь его, нырнул бы Гальченко с разгона прямиком на дно Карского моря со всей своей упряжкой и санями.
Во время патрульных поездок связисты иногда спускались на морской лед. Делали это они для того, чтобы сократить путь, срезая выступающие в море мысы. Но тут уж полагалось держать ухо востро. На пути путешественников попадались опасные съемы. Не слышали о них? Это полынья или тонкий лед, который затягивает воду в полынье. Собаки сломя голову рвутся к таким съемам. Оттуда пахнет морской водой, а запах этот, видимо, ассоциируется у собак с нерпой и рыбой.
Упряжка Гальченко шла головной. По сравнительно гладкому льду собаки тянут гораздо быстрее, чем по береговым сугробам. Наслаждаясь этой восхитительной скоростью движения, он как-то зазевался или замечтался. И вдруг — рывок, сани резко замедлили ход!
Гальченко увидел, что Заливашка прилег вплотную ко льду и тормозит изо всех сил лапами и брюхом. При этом он еще и грозно рычал на других собак, которые продолжали тянуть вперед.
Вся упряжка круто развернулась влево, ремни перепутались, и собаки остановились, тяжело дыша.
Всего в нескольких метрах впереди темнел съем!
За время длительной поездки глаза привыкают к мраку, приучаются различать отдельные белые пятна на фоне льда или снега. Да, это был съем!
— Зря я пустил тебя вперед, — сказал Тюрин, подъезжая на своих санях. — Каюр ты пока еще плохой.
Гальченко объяснил ему про Заливашку. Тюрин внимательно осмотрел собаку, ощупал лапы ее и туловище. При столь резком рывке пес мог вывихнуть себе плечо. По счастью, обошлось без вывиха. Только подушечки лап были окровавлены, а один коготь сорван — с таким старанием тормозил Заливашка перед съемом, спасая своего хозяина.
Как же было Гальченко не любить своего Заливашку?..
Но кончилась история пса печально.
Расскажу об этом, хотя придется нарушить последовательность моего повествования.
Случай этот, кстати, довольно полно характеризует отношение к Гальченко его товарищей в Потаенной. Старшина Тимохин считал почему-то, что Гальченко балуют на посту. «У пяти нянек», — многозначительно бурчал он себе под нос. Вот уж нет! Воспитание было чисто спартанским, и вы сейчас убедитесь в этом.
Третьего декабря — Гальченко запомнил эту дату — впервые в жизни ему пришлось применить оружие — по приказанию начальства.
Внезапно характер его любимца испортился. При раздаче мороженой рыбы Заливашка стал огрызаться на собак, а те пугливо шарахались от него, хотя в таких случаях обычно не давали спуска друг другу. Изменился и вид пса. Глаза его покраснели, пегая пушистая шерсть на спине вздыбилась. То и дело он широко разевал пасть и клацал зубами, будто зевал. Гальченко ничего не мог понять.
Тюрин, который пилил у бани дрова, посоветовал привязать собаку к колышку и поскорее разыскать начальника поста. Гальченко так и сделал.
Несколько минут простояли они с Конопициным перед собакой, которая металась на привязи.
— Заливашечка, бедный мой Заливашечка, — бормотал Гальченко, дрожа от страшного предчувствия. — Что это с тобой, скажи мне, что?
Хозяина пес не узнавал. Когда Гальченко окликнул его, пушистый хвост приветственно качнулся. Но вслед за тем верхняя губа приподнялась. Заливашка оскалился и жалобно-тоскливо клацнул зубами.
— Отойди! — сказал Конопицин. — Плохо дело его. Жаль, добрый пес был. Тягучий.
— А что с ним, товарищ мичман?
— Взбесился, разве не видишь?
— Почему?
— Наверно, песец бешеный его покусал. В тундре это бывает.
— Что же теперь делать?
— Пристрелить надо Заливашку, пока других собак не перекусал.
Сердце у Гальченко упало.
— Как пристрелить? — забормотал он. — Заливашку — пристрелить?!
Будто поняв, о чем идет речь, Заливашка безнадежно-тоскливо завыл.
— Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман.
— Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из твоей упряжки, ты, значит, и должен ее пристрелить. Тюрин, принеси-ка Валентину его винтовку!
Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопициным ушли в баню, которая служила тогда еще жильем. А Гальченко, держа винтовку в руках, остался стоять возле Заливашки.
Ну что дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил приказ командира. От выстрела его остальные собаки шарахнулись в сторону и завыли…
Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря дул очень сильный ветер, а слезы на ветру сразу обледеневают и веки слипаются, не видно ничего.
Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря дул очень сильный ветер, а слезы на ветру сразу обледеневают и веки слипаются, не видно ничего.
Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую стену. Никаких расспросов, никаких соболезнований! Конопицин играл в домино с Галушкой и Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся, вскарабкался на вторую полку и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем не бывало продолжали деловито хлопать костяшками.
Несколько минут еще прошло.
— Заснул? — спросил кто-то, кажется, Тюрин.
— Притих. Заснул, надо быть.
Конопицин встал из-за стола, шагнул к нарам и старательно укрыл Гальченко своим тулупом.
— Печка сегодня греет не особо, — пояснил он, словно бы извиняясь перед товарищами. — А ему на вахту через час…
4Дом в Потаенной строили полярной ночью.
Примерно между тринадцатью и пятнадцатью часами чуть светлело. Это было немного похоже на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни тянулось к Потаенной солнышко из-за горизонта, лучи уже не могли достигнуть ее.
Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась полярная ночь. Но строители продолжали работать.
Когда наступало полнолуние, видимость, по словам Гальченко, делалась вполне приличной, гораздо лучше, чем в средних широтах. Правда, тени, отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К этому приходилось приспосабливаться.
При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо. А вот северного сияния Гальченко не терпел. Говорит, что в нем было что-то неприятное, злое, противоестественное.
Оттенки красок на небе беспрерывно переливаются, меняются — от оранжевого до фиолетового. Очертания самые причудливые, даже изысканные. То свешиваются с неба светящиеся полотнища, прочерченные полосами, тихо колеблющиеся, будто от дуновения невидимого ветра. То возникает вдруг огромный веер из разноцветных, торчащих во все стороны перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые пятна, исчезают с головокружительной быстротой и снова появляются.
Гримасы вероломного полярного божка!
Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, не знаю. Как бы там ни было, вкусы мои с Гальченко в данном случае полностью совпадают.
«Матка[10] дурит на пазорях[11]». Вы вспомнили старинную поморскую примету.
И в самом деле, какого, самого уравновешенного штурмана, прокладывающего курс при помощи магнитного компаса, не выведут из себя причуды его в связи с блекло-оранжевыми, красноватыми и фиолетовыми пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно уже применяются гирокомпасы, приборы, не чувствительные к магнитным бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.
Может быть, мы с Гальченко не любили северное сияние потому, что оно отрицательно влияет на радиосвязь, вызывает сильные помехи.
Но главное, думается мне, все же в строительстве дома. Судя по описаниям Гальченко, строителям было очень трудно примениться к вероломно-изменчивому свету, падавшему сверху на снег, как бы из гигантского витража. Свет этот внезапно ослабевал или совсем затухал, потом так же внезапно вспыхивал — с яркостью, от которой ломило в глазах. При этом северное сияние то и дело меняло свое место на небе. То разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека сквозь мрак, возникая низко, у самого горизонта, как зарница.
Я рассказываю про строительство дома, потому что оно имеет непосредственную связь с тем спором, который вскоре возник между связистами Потаенной о послевоенном ее будущем, а через непродолжительное время нашел свое воплощение в эскизе карты…
Забыл сказать, что перед самым ледоставом связисты выловили из воды несколько бочек с горючим и перестали теперь дрожать над каждым его галлоном.
Когда небо было затянуто тучами, мичман Конопицин отдавал приказание Галушке запустить движок. В снег втыкали шест и подвешивали к нему электрическую лампочку. Пускали в ход и фонарь, названный «летучей мышью». Преимущество его, как вам известно, в том, что он не боится ветра. Ламповое стекло загорожено проволочной сеткой.
У связистов было два таких фонаря. Один постоянно горел на вышке в кабине сигнальщика-наблюдателя. Другой использовался исключительно на строительстве.
К середине декабря связисты срубили стены и хорошенько проконопатили их. Тамбур был дощатый, доски пригоняли плотно одна к другой.
— Нельзя даже дырочку от гвоздя в стене оставить! — предупреждал Конопицин. — Пурга поднимется, и за ночь в эту дырочку целый сугроб надует!
Щели вместо мха или пакли приказано было забивать капковой ватой и чтобы не торчала как попало, а была ровненькая — жгутом!
Крышу покрыли листами из железных оцинкованных бочек, принесенных морем.
Да, обыкновенные бочки от американских плотов, доверху набитые капковой ватой, которая не давала им утонуть!
Связисты Потаенной выламывали днища у этих бочек, разрубали стенки по вертикали, листы, полученные таким способом, развертывали и выпрямляли, а потом крыли ими крышу, как черепицей.
Чем разрубали бочки? Вопрос законный.
Еще в августе запасливый Конопицин подобрал неподалеку от поста проржавевшее ружьишко, брошенное каким-то охотником, а может, и одним из рабочих Абабкова. Тогда еще Гальченко взял грех на душу, подумал о Конопицине: «Ну и Плюшкин!» И очень глупо подумал. Когда подошло время строительства, из ствола старого ружья мичман смастерил отличные зубила. Ими-то связисты и расправлялись с бочками.
В доме поставлено было две печи — все из тех же американских бочек. Труба была с навесом, чтобы не задувало ветром, а, главное, чтобы дым не поднимался стоймя над крышей. О, мичман Конопицин предусмотрел все, в том числе и маскировку! Ведь они были не просто Робинзоны, а военные Робинзоны!
А вот с окнами было сложнее. К сожалению, оконных стекол море не выбрасывало.
Мичман Конопицин приказал до весны заколотить окна досками.
А к весне связисты заполнили оконные проемы пустыми трехлитровыми бутылями из-под клюквенного экстракта. Их клали набок, горлышко внутрь дома, а пространство вокруг бутылей заполняли камнями и старательно законопачивали щели между камнями.
5Новый год связисты встречали в новом доме.
Были у них три комнаты, большая и две маленькие, разделенные перегородкой, сени и склад. В большой комнате, которую по традиции называли кубриком, поселилась команда поста. Двухэтажные нары, печка, стол и стулья, изготовленные из ящиков. В маленькой комнате установили рацию. Находясь в кубрике, люди слышали через дощатую перегородку работу передатчика.
Конопицин поместился во второй комнатке. Здесь он мог на слух проверять, как работают Гальченко или Тимохин. А в дверном проеме торжественно навесил дверь, выброшенную волной на берег с прибитой к ней дощечкой: «кэптен». От морской соли дощечка стала зеленой, но мичман приказал надраить ее, и она засияла, как золотая.
Мичман очень огорчался, что у него нет сейфа. Да, таковой полагается начальнику поста для хранения секретных документов. Но какие там сейфы в Потаенной! Всю зиму Конопицин обходился брезентовым портфельчиком с замком вместо настоящего сейфа. На ночь он укладывал его под подушку.
В канун Нового года связисты перебрались в дом, и баня наконец-то была использована по прямому своему назначению. «С сего числа перешли в фазу блаженства!» — улыбаясь, отметил Галушка.
Двухручной пилой напилили снегу — Гальченко долго не мог привыкнуть к тому, что снег в Арктике не копают, а пилят, — потом завалили белые брикеты в котел, натаскали дров. Галушка вызвался протопить печь, но проявил при этом чрезмерное рвение и чуть было не задохнулся от дыма.
Мылись, надо полагать, истово, по-русски, хлеща без всякого милосердия друг друга мочалками, с азартом.
И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются за новогодний праздничный стол — красные, как индейцы, распаренные, довольные…
Ради праздника светили четыре лампы.
Насколько могу судить по рассказам Гальченко, проблема лампового стекла стояла в Потаенной очень остро. Со второй половины ноября и до середины января здесь царила ночь. Поэтому в быту и в повседневной работе использовали керосиновые лампы с самодельными стеклами из бутылок и банок.
Гальченко посвятил меня в суть этой нехитрой «робинзонской техники».
На донышко бутылки или банки наливалось немного горячего машинного масла, затем ее опускали в снег. Миг — и донышко обрезало, как по ниточке!
Тимохин прикреплял к лампе сработанный им металлический диск, устанавливал стекло, над ним приделывал картонный или жестяной абажур.