Я не возражал, но какое-то смутное враждебное чувство подсказывало мне, что Анна Петровна может дурно повлиять на Сашу, часто видясь с ней. Однако я сдержался и не высказал своих опасений. Саша стала четыре раза в неделю давать уроки в школе матери.
Я, как человек с независимым состоянием, числился членом разных благотворительных обществ и до женитьбы вращался среди разных дам-патронесс, устраивая балы, лотереи, базары. Много ли все это приносило пользы — об этом я, да, вероятно, и прочие члены думали не особенно много, но всем нам было весело убивать свободное время на заседания, на распорядительство, на верченье в беличьем колесе модных зал и гостиных, раздавая кому-то гроши и тратя на себя сотни и тысячи рублей. После женитьбы я почти перестал принимать активное участие во всех этих благотворительных затеях, как вдруг в декабре месяце, то есть на седьмом месяце после моей женитьбы, мне прислали повестку из «Общества попечительства о круглых сиротах и калеках» с извещением, что выбран в члены распорядительного комитета. Это избрание немного озадачило меня, так как в комитет избирались обыкновенно те лица, которые добивались этой почести. Я был не из их числа. Я поморщился, но отказаться от членства было нельзя: по правилам общества никто из членов не мог отказываться от роли члена распорядительного комитета при первом его избрании. Волей-неволей пришлось нести новые обязанности, которые, впрочем, были не особенно трудны, так как комитет собирался два раза в месяц. При первом же посещении комитета я сразу понял, кому я обязан своим избранием: главной распорядительницей комитета, а значит, и всего общества на этот раз делалась Софья Петровна Чельцова. Софья Петровна была когда-то красавицей, теперь она уже отцвела, хотя еще не признавала себя побежденною годами. За ней вечно увивался рой поклонников: одних привлекали остатки ее замечательной красоты, другие искали ее приязни во имя того, что ее муж был влиятельным членом государственного совета, третьих просто манила возможность постоять бок о бок с великосветскою женщиною, и этих цветочков диких, желающих попасть в один пучок с гвоздикой, было большинство. Благотворительные общества нередко тянут за уши в гору разных карьеристов. Отношения ко мне Софьи Петровны были всегда странными; она не то охотилась за мной, не то дразнила меня, и это началось уже с того времени, когда я почти мальчиком поступил в университет. Мы всегда были с нею «друзьями», как говорила она, и мне кажется, что никого она так не ненавидела временами, как меня. Дело в том, что она была женщина не моего романа: крупная по фигуре, царственная по манерам, властная по характеру, скорее злая, чем добрая, она ни на минуту не могла увлечь меня, и ее игра со мною в кошки и мышки всегда оканчивалась тем, что мышонок спокойно и равнодушно ускользал из ее когтей. Это дразнило ее, и игра в кошки и мышки со мной начиналась не раз, возобновляясь периодически, оканчивалась всегда одним и тем же равнодушием е моей стороны. При первом же посещении комитета, увидав Софью Петровну, я понял, что для меня наступает период игры в кошку и мышку, и невольно улыбнулся при мысли о том, как удивится, как вытянет лило Софья Петровна, узнав, что я женат и притом по страстной любви. Она упрекнула меня за то, что я давно не был у нее, пожурила за то, что вообще нынче невидим, по обыкновению, не выслушала моего ответа и засыпала меня поручениями: завтра я с ней должен осмотреть приют калек, послезавтра я должен съездить похлопотать о зале для благотворительного маскарада, далее я должен справиться, когда можно устроить в каком-нибудь клубе елку на рождестве, и так далее, без конца. Командовать людьми она умела.
— Коля, ты знаком с какой-нибудь Чельцовой? — спросила меня как-то Саша вечером, и в ее голосе было что-то особенное, точно ей что-то сдавливало горло.
— С Чельцовой, с Софьей Петровной? — переспросил я жену, немного удивившись ее вопросу. — Как же, знаком! Она главная распорядительница в нашем комитете попечительства о сиротах и калеках. Разве я тебе не говорил?
— Нет, не говорил, — ответила Саша, отрицательно качая головой.
— А ты разве не знаешь, что спросила о ней?
— Нет, так… Говорят, это дурная женщина, — несмело сказала Саша, пытливо смотря на меня.
— Как тебе сказать? Шаблонная светская барыня из отцветающих львиц и скучающих благотворительниц. Таких, как она, целая масса, и все они выкроены по одной мерке, на один фасон. Ничего интересного, ничего оригинального. А тебе кто о ней говорил?
Она замялась и ответила:
— Так мельком слышала у мамы, как-то говорили о благотворительницах, упомянули и о ней и сказали, что ты знаком с нею.
— И даже, может быть, по обыкновению, посплетничали о том, что она ухаживает за мною или я за нею? — спросил я, неприятно почувствовав, что кто-то подсматривает за мною и передает свои наблюдения моей жене.
— Ты, кажется, сердишься? — спросила в недоумении Саша, не без удивления глядя на меня своими наивными детскими глазами.
— Да, сержусь, — уже запальчиво ответил я. — Я не люблю ни шпионства, ни подозрительности. Да, я знаком с Чельцовой. Она всегда ухаживала за мной, ухаживает и теперь. Ты так это и скажи тем, кто наушничает тебе. Вероятно, это твоя мать? Ей хочется, чтобы ты начала ревновать меня. Ну, так я тебе скажу на это, что я презираю ревность жен. Ревнуют те, которые не верят в честность своих мужей, не верят в искренность их любви, не имея на то никакого права.
— И ты сердишься, считая меня именно такой женой? — проговорила Саша, сдерживая слезы. — Бог с тобой!
Она говорила просто, печально; в ее голосе звучала скорее грусть, чем упрек.
Мой гнев сразу утих. Я хотел что-то сказать. Саша тихо, с опущенной головой пошла из комнаты.
— Саша! Саша! — окликнул я ее молящим голосом.
— Нет, нет, я вижу, голубчик… что я должна молчать… — прерывающимся голосом проговорила она. — Там, у матери, молчать… здесь молчать… Господи, что же это за пытка!..
Я бросился к ней, сжал ее в объятиях, стал целовать ей руки.
И опять прошла эта весенняя гроза, опять прошла, очистив воздух наших отношений: я выяснил Саше, что никогда я не пробовал даже ухаживать за Чельцовой; она сказала, что она даже на минуту не заподозрила меня ни в чем; она заговорила со мной о Чельцовой просто потому, что слышала о моем знакомстве с Чельцовой и хотела узнать, что это за женщина, как я знаком с нею. Это было так просто, так понятно. Ведь расспрашивала же она меня о моих знакомых мужчинах, о моих заседаниях в ученых обществах, о моих служебных занятиях. Она интересовалась всем, касавшимся меня, как настоящая подруга моей жизни, как моя спутница в жизни.
Но бесследно эта гроза не прошла: Анна Петровна, ее племянник и племянница начали подстерегать меня, начали наушничать Саше о моих отношениях к Чельцовой, и Саше приходилось сильно воевать с ними, оспаривать их предположения, защищать меня перед ними и молчать передо мною, боясь, что я окончательно рассорюсь с ее родными и прекращу всякие отношения с ними. Если бы я поссорился только с ее двоюродными братом и сестрою, она, вероятно, не опечалилась бы особенно сильно, но моя ссора с ее матерью тяжело отозвалась бы на ней, так как она горячо любила свою мать…
VI
— Мне надо поговорить с вами, Николай Николаевич!
С этой фразой, сказанной тем особенно торжественным тоном, которым приступают к объяснениям по поводу «историй», обратилась ко мне однажды Анна Петровна, заехав ко мне, когда Саши не было дома. Я немного удивился и ее появлению у меня в необычное время, и торжественности ее вида непреклонного следователя и судьи.
— Чем могу служить? — спросил я, приглашая ее сесть и предчувствуя не без раздражения начало каких-то дрязг.
— Вы знаете, что счастие моей дочери мне дороже всего, — сухо начала она, церемонно присев на кончик стула, — и потому, конечно, не удивитесь, что меня глубоко волнует все, что угрожает этому счастию.
— До вас опять дошли какие-нибудь сплетни, — уже несколько раздражительно произнес я. — Вы бы лучше сделали…
— Я личных советов не спрашиваю, — резко перебила она, — и знаю, что лучше и что хуже. Слава богу, пробилась всю жизнь своим умом и подняла на ноги дочь.
— Глубоко уважаю вас за это, — сдержанно сказал я. — Но дрязги и сплетни…
— Я не сплетница и сплетен не люблю, — ответила она строго. — Вы, кажется, хорошо знаете, что все мои знакомые и друзья знакомы и дружны со мною по десяткам лет, и никогда между нами не происходило никаких мелочных дрязг и сплетен.
Я это действительно знал. Ни у кого не встречал я таких прочных дружеских связей, как у Анны Петровны. Ее все уважали за серьезность ее отношений к друзьям, к ней все шли за советом в затруднительных случаях жизни.
— Что же вас волнует? — спросил я ее сдержанно.
— Что же вас волнует? — спросил я ее сдержанно.
— Вы делаетесь сказкой города, — проговорила она.
— Ах, это… — начал я, поняв, что речь поведется о Чельцовой.
Она перебила меня.
— Дайте мне кончить. Вы делаетесь сказкой города, говорю я. Все встречают вас разъезжающим всюду с госпожой Чельцовой.
Я рассмеялся и пояснил:
— Я и она члены комитета попечительства…
— Оставьте это, — перебила она меня снова. — Членов комитета десять, а разъезжаете с ней именно вы…
Я снова открыл рот, чтобы возразить, она остановила меня уже совсем строптиво:
— Не перебивайте меня, говорю я вам. Вы скажете, что вы с нею хлопочете о делах попечительства, что она избрала именно вас для этих хлопот, что ни у кого нет столько свободного времени для этих хлопот, сколько у вас? Кого вы этим обманете? Ни для кого не тайна поведение госпожи Чельцовой и ее прежние отношения к вам.
— Вот как? — засмеялся я нервным смехом. — Для меня, по крайней мере, они тайна!
— Шутки вовсе неуместны, — возвысила голос Анна Петровна. — Я вам назову десятки людей из вашего же круга, которые указывают пальцами на эти отношения.
— Значит, я прав, что дело касалось сплетен? — опять раздражился я.
— Дело не в сплетнях, а в вопросе о спасении моей дочери! — ответила она.
— Что ж, ваша дочь вам жаловалась? — спросил я.
— До нее, слава богу, не доходит и сотой доли тех слухов, которые доходят до меня, до моих племянника и племянницы, до моих друзей.
— И вы считаете нужным, чтобы заставить молчать всех негодяев, которые от безделья выдумывают всякие гадости? К несчастью, я не могу этого сделать, да если бы и мог, то не стал бы унижаться до этой грязи.
— Да, но вы можете порвать всякие сношения с госпожой Чельцовой!
Я громко рассмеялся.
— Я не шестнадцатилетняя девушка, которая должна бояться за свою репутацию.
— Но вы должны бояться за спокойствие своей жены.
— Мы настолько любим и уважаем друг друга, что никакие сплетни не нарушат нашего спокойствия.
— Вы любите и уважаете жену! — воскликнула Анна Петровна. — Полноте! Если бы вы любила и уважали ее, вы никогда не грязнили бы себя близостью с такими ничтожными тварями, как Чельцова, Вы путаетесь в этой грязи и имеете дерзость приходить от этой твари к своей жене.
Это меня сразу взорвало: я сам смутно сознавал, что мне не следовало бы допускать Чельцову до игры со мною в кошки и мышки, которая немного тешила и забавляла меня, когда я был юношей, и которая теперь прекратилась бы разом, как только я сказал бы Чельцовой, что я женат. Я иногда сам досадовал на себя за то, что я не порвал всяких отношений с этой женщиной, которая ни на минуту не увлекала меня, никогда не была моей любовницей. Кто не прав, тот сердится, и я запальчиво ответил Анне Петровне:
— Я попросил бы вас не учить меня поведению. Это вы можете делать в своей школе.
— Я бы ни одной минуты не подумала заниматься этим неблагодарным делом, если бы моя дочь не имела несчастия быть вашей женой, — ответила Анна Петровна с выражением пренебрежения ко мне.
— Это она вам сказала о своем несчастии? — спросил я.
— О, она скорее умрет, чем пожалуется на что-нибудь. Но стоит взглянуть на нее, чтобы понять, что она несчастна. Да разве и можно было ожидать счастия для девушки, выросшей среди трудящихся людей и попавшей в тот слой общества, где умеют только прожигать жизнь!
Анна Петровна, не стараясь сдерживаться, пересчитала все мои недостатки, и многое в ее речах было справедливо. Но я почти не слушал ее: во мне бушевала буря, мне вспоминалось, что я в последнее время часто заставал Сашу в слезах; она всегда говорила, что у нее просто расстроились нервы, и объясняла это своим положением. Теперь я понял, что причину слез нужно было искать в другом месте, и резко сказал:
— Если моя жена и несчастна, так это только потому, что у нее такая мать, как вы.
— Что? — воскликнула Анна Петровна, точно ужаленная поднимаясь с места. — Вы осмеливаетесь сказать мне это? Да я всю жизнь посвятила своей дочери, я жила и дышала ею, я… Нет, нет, теперь только я понимаю, как должна страдать моя дочь с таким человеком, как вы! Если вы когда-нибудь сказали ей то, что вы теперь сказали мне, то уже одним этим вы разбили ее сердце. Она с детства привыкла боготворить меня, она видела мои бессонные ночи, она…
Анна Петровна в волнении прошлась по комнате, с трудом переводя дух.
— Вы не только бездушный… вы… вы низкий человек! — задыхаясь, выкрикнула она.
— Извольте выйти вон! — крикнул я ей, указывая рукою на дверь.
— Да, да, я ухожу!.. Навсегда ухожу!.. О, бедное, бедное мое дитя! — воскликнула она, сжимая свои руки.
Я был вне себя от бешенства. Не могу вам сказать, что за мысли бродили в моей голове, это был какой-то хаос, среди которого ясно повторялось только одно решение: «Я или Анна Петровна». Каких-нибудь сделок и компромиссов тут не могло быть. Один из нас должен был сойти с дороги Саши, иначе вся наша жизнь превратится в ад…
Саша застала меня именно в таком состоянии невменяемости и, увидав ее бледное личико, я сразу подумал, что она все уже знает, что, может быть, она даже сговорилась с матерью насчет объяснения последней со мною. Последняя мысль еще более взбесила меня, и я даже не мог понять, что эта мысль — низость по отношению к Саше.
— Твоя мать была здесь, — начал я сухо.
— Я знаю, — ответила дрогнувшим голосом Саша.
— Но она была здесь в последний раз, — решительным тоном сказал я.
— Я и это знаю, — еще более упавшим голосом проговорила Саша.
— Ты, может быть, знала и то, что она должна была объясняться со мною? — резко, спросил я.
Она подняла на меня испуганный взгляд, но не сказала ничего. Я разгорячился еще более.
— Это нужно наконец прекратить! Я не позволю вмешиваться в мою личную жизнь, шпионить и подсматривать за мною. Я не мальчик и не слуга, чтобы кто-нибудь руководил моими поступками и командовал мною. Если твоя мать умеет и желает сеять только раздоры в нашей семье, то мне остается одно: предложить тебе выбор между нами: или я, или она. Дальше так жить нельзя, да я и не желаю продолжать так жить! Ты, может быть, вполне сочувствуешь образу ее действий, может быть, полагаешь, что и в будущем дела должны идти так же, но для меня это несносно, нестерпимо!
Она продолжала молчать, и это молчание только раздражало меня.
— Что же ты молчишь?
Она вздрогнула, очнулась, вскинув на меня глазами, и глухо проговорила:
— Что же мне говорить? Ты знаешь, что я не брошу… ни тебя, ни ее… Умереть надо.
— Умереть! умереть! Что ты говоришь пустые фразы! — запальчиво проговорил я. — Руки, что ли, наложить на себя хочешь?
— Кажется, только и остается, что это, — так же глухо сказала она.
— Вот как! Значит, твоя мать не сама от себя говорила, что ты глубоко несчастна? Значит, я действительно не сумел составить твоего счастия? Чудесно! чудесно! Я и не знал этого, не знал, что отравил тебе жизнь! Мало любил тебя! Менял тебя на каких-то итальянских кокоток!
Она посмотрела на меня странным мучительным взглядом, точно умоляя меня не говорить более.
— Исхода же нет, — тихо прошептала она.
Она направилась, спотыкаясь, к дверям и, не дойдя до них, зашаталась и вскрикнула. Я подоспел вовремя, чтобы поддержать ее, отнести на руках в спальню…
На следующий день у Саши среди страшных мучений родился мертвый ребенок.
Нечего и говорить о том, что и я, и Анна Петровна, забыв о нашей крупной размолвке, хлопотали и суетились, исполняя приказания акушерки и акушера. Несмотря на мучительные боли, Саша каждый раз ласково улыбалась при виде нас. Казалось, она радовалась, видя нас вместе не спорящими, не бранящимися, не враждующими. Улучив удобную минуту, дней через девять после рождения ребенка, она подозвала меня к себе и едва слышным прерывающимся голосом сказала мне:
— Ты меня прости… Пусть и мама простит… Вы ведь будете ссориться, а я не могу… не могу между двух огней жить… И ее жаль, и тебя… ни разойтись, ни жить вместе…
Я уговаривал ее успокоиться, не говорить, не волноваться, видя, что она испытывает страшные муки.
— Милый, ты веришь!.. Мама тоже знает… что любила… Все равно… умираю ведь, — проговорила она, качая головой. — Жаль вам будет меня, и мне вас жаль… обоих любила…
— Полно, полно! — остановил я ее, целуя ее руки. — Тебе ли думать о смерти… Вот мы, я и твоя мать…
Она вскрикнула от невыносимой боли. Я, не кончив начатой фразы, перепугавшись, побежал в соседнюю комнату за акушеркой, послал на ходу за доктором и кликнул Анну Петровну. Опять начались беготня, хлопоты, непониманья ничего. Никто не понимал, что делается с больной, отчего произошла перемена. Она металась и бредила от страшных страданий, которые усиливались уже не по часам, а с каждой минутой. Кругом ничего не понимающие люди что-то толковали вкривь и вкось о бросившемся в голову молоке, о родильной горячке, о заражении. Доктор и акушерка молча делали свое дело, принимали свои меры и, видимо, были растеряны, утратили присутствие духа, потеряли веру в возможность помочь. И вдруг среди этого переполоха акушерка шепнула мне роковые, приведшие меня в ужас слова: