Сергей Прокофьевич искал себе валенки. Ботинки его совсем развалились. Валенки ему нужны были старые, поношенные, очень крепкие, такие, чтобы в них можно было много ходить.
Сергей Прокофьевич, наконец, встретил валенки такие, какие были ему нужны. Большие, черные, подшитые кожей, с двумя кожаными заплатками. Сергей Прокофьевич уже полез за деньгами.
И вдруг Мака увидала Тамару. Тамара в своем красивом розовом платье улыбалась Маке и протягивала к ней руки. Мака бросилась к ней.
— Тамара! — крикнула она и ухватилась за рукав старушки, которая держала Тамару.
— Что ты, деточка? — удивилась старушка. — Что ты, деточка, кричишь?
— Это моя Тамара, — задыхалась Мака. Ведь это была Тамара. И кончик носа у нее был отбит. Тамара нашлась. Значит, могла найтись и мама!
— А ну-ка, скажите, барыня, откуда у вас эта кукла? — строго спросил Сергей Прокофьевич. Валенки, черные валенки, подшитые кожей, уже ощупывал другой человек.
— Не эта барыня тебя к маме провожала? — спросил Маку Сергей Прокофьевич.
Мака взглянула на старушку. Нет. То лицо с золотыми зубами она сразу бы узнала.
— Это моя Тамара, — только повторяла Мака и сжимала в руке замерзшую Тамарину ногу.
— Ну, хорошо, — сказал Сергей Прокофьевич, — твоя так твоя. Сколько стоит? — важно спросил он старушку.
Тамара стоила дорого. Сергей Прокофьевич отдал старушке толстые пачки разноцветных денег. Старушка исчезла в толпе. Мака обняла Тамару.
— Теперь пойдем купим валенки, — сказала она, и глаза ее сияли. Сергей Прокофьевич взглянул на свою ногу. Любопытные пальцы высовывались из ботинка.
— Нет уж, — сказал он, — я раздумал. Не куплю я валенки. Что ноги парить-то! Отдам в починку башмаки, да и все.
Глава XXIV. Добрая дама
Сергей Прокофьевич внимательно рассматривал конверт. На нем были какие-то наклейки, печати, пометки, марки наполовину отлепились…
— Что мама пишет? — чуть дыша от волнения, спросила Мака.
Сергей Прокофьевич продолжал вертеть в руках конверт.
— Ничего нам мама не пишет, — сказал он и положил письмо на колени. — Это наше письмо вернулось обратно. Эк, оно путешествовало! Даже смотреть жалко. Где только не побывало! И у Деникина, и у Гетмана, и у Махно, и у Шкуро, и у немцев, и в Советской России, и в самом Петрограде. А вернулось к нам опять, и ничего мы с тобой не узнали. Вот только наклеечку добрая душа в каком-то там петроградском почтовом ведомстве сделала: «Адресат по данному адресу не проживает». Это по-нашему, по-почтовому, так называется. А по-обыкновенному, по-русски, это значит: нет там твоей мамы. Вот что, птаха-бидолаха. Не нашло письмо нашу маму. Не нашло.
Это был очень скверный вечер. В маленькой комнате, несмотря на то, что топилась печка, было холодно. Мака дрожала в своем горошковом платье, и Сергей Прокофьевич несколько раз пил свое лекарство из бутылочки. Забытая Тамара лежала вниз головой.
— Что ж нам делать? Что ж нам делать, птаха? — говорил Сергей Прокофьевич и, положив голову на стол, на свои руки, о чем-то долго думал.
Потом он вытащил из шкафа чернильницу и ручку и стал что-то писать. Он спрашивал у Маки, как звали ее папу, не помнит ли она, когда это было, что мама получила маленькую бумажку и плакала… Мака помнила. Тогда была елка.
Однажды рано утром Сергей Прокофьевич одел Маку, поцеловал ее осторожно в макушку и стал перед ней на колени.
— Ты прости меня, птаха, что я тебя в клетку отдаю. Не могу я тебя у себя держать. Кормить мне тебя нечем. Одевать не во что. Ну, как я могу тебя вырастить?
Сергей Прокофьевич одел Маку, и они пошли, похрустывая дырявыми башмаками по снегу. Тамару Сергей Прокофьевич завернул в газету и в тряпочку, положил в сундук и запер на ключ:
— Будет цела и благополучна. Будет тебя дожидаться, птаха. Думаю, все хорошо будет. Не может жить человек так, чтобы на хорошее не надеяться.
Они остановились перед дверью, над которой висел трехцветный флаг. Тяжелая дверь с трудом открылась. Красная бархатная дорожка лежала на лестнице. В большой светлой комнате стояли стулья, обитые таким же красным бархатом, и Сергей Прокофьевич долго не решался сесть на такой красивый стул. Наконец он сел и засунул подальше под стул свои ноги в дырявых башмаках.
Наконец открылась дверь, взвилась вверх красная бархатная занавеска, и громкий голос сказал:
— Куцаков!
Сергей Прокофьевич сорвался со стула, схватил Маку за руку и потащил ее в дверь.
За дверью в глубоком кресле за большим письменным столом сидела немолодая красивая дама. Она поднесла к глазам два стеклышка на серебряной ручке и посмотрела на Маку.
— Вы о чем просите? — спросила она таким голосом, как будто Сергей Прокофьевич уже давным-давно ей надоел.
Сергей Прокофьевич стал топтаться на полу, стараясь закрыть свой дырявый башмак другим, целым. Он стал прятать руки в рукава и жевать свои усы.
Он положил перед дамой какие-то бумаги и сказал, что все на них видно как на ладони.
— Прапорщик Черкасов… Убит в декабре 1916 года… Девочка потерялась… Никаких документов не имеется.
— Вы понимаете, — сказала дама, — вы понимаете, что я должна вам на слово верить! Но я вхожу в ваше бедственное положение… — Дама строго оглядела Сергея Прокофьевича от дырявых ботинок до плешинки на макушке. — Я сделаю. — Дама закрыла глаза и вздохнула. Потом она так же оглядела Маку. — Ах, бедные сиротки! — сказала она, закатив — глаза. — Ах, бедные сиротки! Как я люблю что-нибудь делать для них! Ах, я была бы совсем несчастна, если бы на свете не было сирот.
Дама что-то написала на маленькой бумажке.
— Вот вам направление. Ведите девочку. Сумская улица. Приют для детей — сирот военнослужащих.
Дама подняла свою руку и поднесла ее прямо к Макиным губам.
Мака отшатнулась от этой руки, удивленно взглянула на нее и крепко пожала двумя руками. Дама вырвала свою руку.
— Невоспитанная девочка, — сказала она. — Ты даже благодарить не умеешь.
— Спасибо, — сказала Мака. Она не понимала, за что нужно благодарить.
Дама замахала на нее руками и откинулась на спинку кресла.
— Идите, идите! — закричала она.
Мака выскочила из комнаты. За ней, пятясь задом, кланяясь, вышел Сергей Прокофьевич.
— Ах, паралик тебя расшиби! — тихо-тихо сказал он, спускаясь по лестнице. — Птаха ты моя, идем в приют. Будут тебя там поить, кормить, грамоте учить, казенными розгами бить, казенную мудрость в голову вбивать.
Серый дом стоял за серым забором. По дорожке за забором шли девочки в длинных узких шубах, на головах у них были надеты остроконечные капоры, на ногах остроконечные ботинки с торчащими ушами.
Девочки шли попарно, держась за руки. Медленно и скучно шли они навстречу Маке, и только решетка забора отделяла их от нее.
Но вот скрипучая железная калитка открылась. Мака вошла во двор, железная калитка за ней стукнула, и Мака поднялась по ступенькам серой лестницы в серый детский приют.
Глава XXV. Серый дом
Старенькое, заплатанное Макино белье, платье в горошках, чулки, которые штопала еще мама, все лежало в узелке на коленях у Сергея Прокофьевича. Он неловко сидел на краешке стула, и его форменные брюки блестели, натянувшись на острых коленях.
Мака ежилась в холодном, жестком белье. Длинное платье торчало вокруг нее. Остроносые башмаки сжимали ноги. А голову Маке обрили. Обрили наголо. Мака трогала рукой свою голову и не узнавала ее. Тепленькие, мягкие волосы валялись на полу, и няня подметала их вместе с мусором.
— Внучка небось? — спросила няня у Сергея Прокофьевича, остановив щетку у его ног.
Сергей Прокофьевич махнул рукой, и слеза повисла на кончике его носа.
— Вижу, вижу, — сказала няня. — Ох-ох-ох! — вздохнула она.
— Новенькая готова? — крикнули из соседней комнаты.
Сергей Прокофьевич вскочил со стула, уронил на пол узелок, схватил руками голую Макину голову и крепко-крепко поцеловал Маку между глазами. Потом он всунул в Макину сжатую ладошку липкий сверточек.
— Прощай, птаха, — сказал он, нагнулся, поднял узелок и выбежал из комнаты. Липкий розовый сверточек Мака спрятала в карман.
Тихие и серые, как мыши, окружили Маку в спальне девочки. Шуршали платья и чернели фартуки. Девочки стояли молча. Их было много. Маке они все показались одинаковыми. У всех были бритые головы, у всех были одинаковые платья.
— Холодно как! — сказала Мака.
Девочка с рыжим пухом на голове подошла к Маке.
— У нас не топят. Но это ничего. Хуже всего наша классная дама.
Прозвенел звонок. Классная дама вошла в спальню. Она была худая и длинная. И лицо у нее было длинное, похожее на лошадиную морду. Но у всех, даже у самых некрасивых, лошадей бывают темные и печальные глаза. У нее же глаза были какого-то неопределенного цвета, водянистые, с красными припухшими веками.
— Холодно как! — сказала Мака.
Девочка с рыжим пухом на голове подошла к Маке.
— У нас не топят. Но это ничего. Хуже всего наша классная дама.
Прозвенел звонок. Классная дама вошла в спальню. Она была худая и длинная. И лицо у нее было длинное, похожее на лошадиную морду. Но у всех, даже у самых некрасивых, лошадей бывают темные и печальные глаза. У нее же глаза были какого-то неопределенного цвета, водянистые, с красными припухшими веками.
Рот не был плотно закрыт, отвисала нижняя челюсть, и странно торчали два ряда кривых желтых зубов. Щеки висели, как два пустых мешочка. На подбородке росли редкие, но длинные волосы.
Она вошла, слегка втянув шею в угловатые плечи и шаркая ногами. Ноги торчали из-под юбки, как тонкие палочки. Звали ее Ольга Карловна. Она вошла вместе со звонком в спальню, и девочки быстро встали по парам. Потом они зашагали по коридору. Вошли в класс и сели за парты.
— Новенькая, как имя? — спросила Ольга Карловна, открывая свою тетрадку и нацеливаясь на страницу острым карандашом.
— Мака.
— Что такое? — брови у Ольги Карловны полезли куда-то высоко на лоб и еще сильнее отвисла челюсть. — Что это за имя?
— Меня так зовут, — тихо сказала Мака и встала. Она почувствовала, что подбородок у нее дрожит и в глаза наливается что-то горячее.
— Такого имени нет, — очень уверенно сказала Ольга Карловна.
— Ну, Маша, — почти заплакала Мака.
— Не ну, Маша, а просто Маша. Значит, Марья.
Девочки тихонько фыркнули и стукнули каблуками об парты.
— Тихо! — прошипела Ольга Карловна. — Руки за спину! — все девочки подтянулись и заложили руки за спину.
Мака все еще стояла, стараясь проглотить что-то твердое, круглое, что застряло у нее в горле.
— Можешь сесть, — скомандовала Ольга Карловна. Мака села и всхлипнула.
— Что такое? — опять поднялись облезлые брови. — Что такое? Тянуть носом?
Костлявые пальцы впились в Макино плечо и подняли ее с парты.
— Пойди стань около печки. Будешь стоять до конца урока.
Это уже не Мака пошла к печке. Это не Мака стояла около белых холодных кафелей до конца урока. Около печки стояла незнакомая Марья в сером жестком платье, в черном переднике, с бритой головой. Она была голодная. Ей было холодно. И никто ее не любил, и никому она не была нужна.
Скрипел мел на доске, скрипели перья в руках у девочек. Разевала свой рот Ольга Карловна, выпускала из него нудные слова. Стучала карандашом по кафедре.
Наконец-то прозвенел звонок. Кончился урок — кончилось наказание.
Ольга Карловна вышла из класса, шаркая ногами и оставляя за собой какой-то противный запах.
Девочки окружили Маку.
— Ты не бойся, Маша, — сказала грустная девочка с красными пятнами на щеках, — это тебе в первый день так страшно. А мы уже привыкли. И ты привыкнешь.
После уроков девочки опять собрались в спальне. Мака пощупала рукой липкий сверточек в своем кармане. Это были конфеты. Это» были леденцы. Мака думала о том, что вечеров все заснут, погаснет противная тусклая лампочка под потолком. Тогда она спрячется с головой под одеяло, поплачет и пососет милые шершавые леденцы.
День тянулся серый и бесконечный. Его разрывали на куски громкие звонки на уроки, на обед, на прогулку. Все было по звонкам. Звонки врывались в комнаты, метались и дребезжали под высокими потолками, пугая девочек. Леденцы растаяли в Макином кармане. Розовая бумажка раскисла. Перед ужином Мака положила сверточек под подушку на кровати, которую ей отвели.
В длинной столовой стоял туман от сырости, от холода и оттого, что в большом баке тут же кипела вода. Вонючая ложка царапала Маке рот. Жестяная кружка обжигала руки. Ужин кончился, и, наконец, можно было ложиться спать. В дверях спальни Мака натолкнулась на Ольгу Карловну. Она выходила из двери, облизывая пальцы и сжимая что-то в руке. Шипя и шаркая ногами, Ольга Карловна скрылась в коридоре.
Мака быстро разделась и юркнула под одеяло. Холодные серые простыни обняли Маку. Жесткая подушка почему-то лежала боком. Мака, зажмурив глаза, сунула руку под подушку. Свертка с леденцами там не было.
Глава XXVI. Шершавые леденцы
— Мария Черкасова, — сказала начальница, входя в класс.
«Кто это? — подумала Мака. — Кто это Мария Черкасова?» — И вдруг вспомнила. Это она сама Мария Черкасова. Мака встала.
Рядом с начальницей стояла, оскалив зубы, Ольга Карловна.
— Как ты смела говорить своей классной даме такие слова? — всплеснула руками начальница.
— Ведь это правда, — сказала Мака. Она чувствовала, как в ней все дрожит и как одна нога подпрыгивает на полу, но все-таки она, запинаясь и вздыхая, рассказала все. Как она встретила Ольгу Карловну около спальни, как Ольга Карловна облизывала пальцы… Как на следующий день она увидела, что Ольга Карловна сосет леденец и вынимает другой из розовой бумажки… Как она подошла к Ольге Карловне и сказала: «Отдайте мои леденцы».
Кажется, все это было так ясно, все было правдой. Мака была уверена, что сейчас Ольга Карловна вынет из кармана розовый пакетик, отдаст его Маке, и все будет хорошо.
И вдруг… Ольга Карловна сделала на своем лице что-то вроде улыбки.
— Да-а, эта девочка лгунья. Весь класс, знает, что я не разрешаю держать в спальне сладости. В спальне ни у кого не бывает сладостей. Нет. Ни у кого.
— А я… — хотела все объяснить Мака.
— Что такое? — строго посмотрела на Маку начальница.
— Этот ребенок не умеет говорить правду.
Начальница подняла руки и посмотрела на потолок.
— Ты сейчас же извинишься перед Ольгой Карловной. Слышишь?
— Я говорю правду, — прошептала Мака. — Я говорю правду. Ольга Карловна взяла мои леденцы!
Девочки зашумели. Ольга Карловна совсем втянула шею в плечи. Начальница от изумления даже опустилась на стул.
— Скверная девчонка! Ольга Карловна, вы оставите ее без обеда.
Начальница поднялась и, тяжело ступая, вышла из класса.
Ночью в спальне девочки держали совет. Закрывшись одеялами, сидели они, собравшись на нескольких кроватях в углу комнаты. Белые пятна лунного света лежали на полу. Темнели, как решетки, оконные рамы. За окном на страже стояли деревья.
— Ее надо убить, — сказала Лисичка, девочка с рыжим пухом на голове, и погрозила тонкой рукой. Все испугались. Это было слишком страшно.
— Ну, что бы сделать? — простонала, чуть не плача, девочка, у которой были красные пятна на щеках. Она часто кашляла и закрывала рот подушкой. Долго совещались девочки. И, наконец, они придумали.
Как-то утром, очень рано, принесли из зала в класс поломанный стул. У него не было сиденья. Круглая дырка была вместо сиденья. С кафедры убрали стул, который на ней стоял. Где-то в чулане разыскали сиденье от маленького стула. Крест-накрест перевязали поломанный стул двумя нитками, и на эти нитки положили маленькое сиденье. Осторожно внесли этот стул на кафедру. Под стул поставили круглую мусорную корзинку и сели на места.
Вошла Ольга Карловна. Урок начался.
Тощая, как щепка, стояла Ольга Карловна и писала на доске буквы. Вдруг кто-то из девочек не выдержал и тихонько фыркнул. Ольга Карловна мгновенно обернулась.
— Кто смеется? — разинула она рот. — Черкасова?
Мака встала. Ей было очень смешно, и она улыбалась во весь рот.
— Я не смеюсь, — сказала она и засмеялась.
— Ах, ты не смеешься? Ты не смеешься? Сейчас ты будешь смеяться! — И Ольга Карловна кинулась на кафедру.
Открыла журнал, обмакнула перо в чернильницу… Все замерли. Ольга Карловна села. Раздался треск. Нитки порвались. Сиденье провалилось. Ольга Карловна опустилась в мусорную корзинку. Торчали вверх ее тонкие ноги в плохо натянутых чулках…
Весь класс был оставлен без обеда.
Глава XXVII. Подснежник
Мака часто просыпалась ночью. Ей снилась мама. Проснувшись, Мака плакала. «Может быть, если бы я шла быстрее, мама не ушла бы без меня», — думала Мака.
— И ты думаешь, что мама тебя не дождалась? Просто тебя украли вместе с чемоданом, — сказала круглая маленькая девочка — Пуговица, когда Мака рассказала, как она потеряла маму.
Все девочки сидели на своих кроватях и смотрели в окно. Зима уже кончилась. Снег покрылся черной сеткой. Громко чирикали воробьи. А здесь, в этом сером доме, по-прежнему была зима и девочки кутались в кусачие одеяла.
Сюда не заглядывало солнце. Тут никто не улыбался. Весна не решалась снять паутину с высоких окон, высушить стены, побелить потолки. Она, наверное, даже и не знала, что в этом доме живут девочки, которые тоже любят цветы, любят солнце, которым тоже хочется смеяться.
Только няня Арефья была добрая. Няня Арефья — та самая няня, которая в первый день подмела упавшие на пол Макины остриженные волосы. Она была в приюте уборщицей, самым последним человеком. Она подметала и мыла полы, вместе с другой уборщицей, толстой Катей, мыла посуду и раздавала обед.