— Мерзик!!! — только и воскликнула Леночка, зажимая рот тонкой ладошкой. Она хотела крикнуть: «Мурзик, какая мерзость!», но к горлу подступил комок, слова спутались, слиплись между собой — и вышло «Мерзик».
Так Мурзик получил новую кличку, Леонид Ильич Шокин — выговор, которого, предчувствуя подобный поворот дел, обреченно ждал уже два месяца, а престарелая прима Полянская — охрипшие голосовые связки и великолепный повод для дальнейших долгих пересудов. И всех, конечно, оставили без премии.
Спектакль на некоторое время сняли с показа, программки выбросили, афиши переклеили, и скоро Островский опять стал просто Островским, а театральная карьера Мерзика была окончена.
Но какой же артист смирится с окончанием карьеры в расцвете лет?!
Вот и Мерзик с решением театрального коллектива был категорически не согласен. И при каждом удобном случае норовил вылезти на сцену — хоть тушкой, хоть чучелком. Надо отдать должное изобретательности этого кота — иногда ему удавалось. Он появлялся обычно в самый неподходящий момент, иногда с подношением в зубах в виде убитой мыши или крысы, иногда просто так выскакивал из декораций и несся через сцену, победно задрав хвост, а то садился в лучах театрального света и начинал тщательно вылизываться, к радости зрителей, которые, честно признаться, на спектаклях М-ского драматического довольно часто скучали. За это время прима Полянская успела познакомить публику со всеми нюансами и оттенками своего хорошо поставленного голоса, потому что вылизываться — это еще ладно, но вот мелких грызунов, и живых, и особенно мертвых, она боялась панически, до потери человеческого облика.
Теперь перед каждым спектаклем Мерзика искала по углам вся труппа и весь закулисный персонал, дабы поймать и обезвредить. А он прятался и проявлял при этом отменную фантазию. Его отыскивали в разных труднодоступных местах — за шкафами в костюмерной, где, кажется, было бы тесно и таракану, у бутафоров в куче стружки и обрезков оргалита, в туалете забившимся под сливную трубу, в верхнем ящике Леночкиной тумбочки в гримерке, куда он вообще непонятно как просочился, в комнатке у Шокина под массивным письменным столом; его отыскивали и где-нибудь запирали на время действия. Это было довольно сложное дело — все-таки свободных помещений в театре не миллион. А те, которыми молено было бы пожертвовать, находились в опасной близости к сцене, поэтому, пока длилась в зале особенно важная смысловая пауза, призванная заставить всех замереть и внимать, м-ская публика вместо этого часто слышала за сценой утробный кошачий вой. От спектакля все, конечно, тут же отвлекались. А некоторые сердобольные пожилые театралки из числа хорошо слышащих начали всерьез беспокоиться, не пытают ли бедное животное и не пора ли его спасать.
Кто кого пытал — это был большой вопрос Леониду Ильичу Шокину казалось, что пытают лично его. Ведь это он отвечал за то, как проходит каждый отдельный спектакль. И это он который месяц страдал материально, лишенный всех доплат, зато выговоров накопивший увесистую стопку.
Утром и днем Мерзика обычно оставляли в покое. Он исправно охотился и сдавал добычу в гримерку. Поэтому престарелая прима Полянская была уверена, что пытают лично ее. Она уже забыла, когда у нее не скребло в горле и голосовые связки не были бы воспалены; теперь на ее столике под зеркалом всегда стояла большая бутылка смягчающей микстуры от кашля. У Полянской с Мерзиком отношения вообще как-то не сложились с самого начала. Как всякий нормальный кот, Мерзик мог отомстить жестоким людям за ограничение свобод и поругание чести и достоинства только двумя способами — где-нибудь половчее нагадить или что-нибудь изгрызть. И личные вещи примы Полянской страдали от этого чаще других. Потому ли, что Мерзику она просто была несимпатична, потому ли, что, ощущая себя звездой и примадонной, Полянская вечно все расшвыривала и считала ниже своего достоинства убирать на место.
Но хуже всех доставалось бедной Леночке. И вовсе не от Мерзика, Мерзик Леночку любил и по-прежнему ходил за ней как приклеенный, выпрашивая вкусненького и чтобы за ушком почесала, а от двуногих обитателей М-ского театра. Ведь, что бы кот ни натворил, с претензиями приходили именно к ней и в выражениях не особенно стеснялись.
Почему его не выгоняли? Бог весть. По части ловли мышей от Мерзика в театре действительно была ощутимая польза. Это и декораторы отмечали, и костюмеры, и особенно работники буфета К тому же режиссер, хоть и не признался бы в этом никому, отдавал себе отчет — Мерзик, при всех его мерзостях, делал театру имя. Давно забыт был Островский, а легенда о коте в роли кота жила. И некоторые зрители, кажется, ходили в М-ский драматический лишь для того, чтобы застать момент, когда Мерзик триумфально выйдет на сцену и даст новую пищу для театральных баек и сплетен.
По весне Мерзик исчезал месяца на полтора-два. И каждый раз труппа вздыхала с облегчением, надеясь, что он не вернется. Но проходил сезон бурных гуляний, кот появлялся откуда ни возьмись — тощий, облезлый, чрезвычайно собою довольный, — и все начиналось сызнова. Была мысль его кастрировать, раз уж никуда не деться от этого чудовища, но операция требовала денег, а платить из своего кармана никто, конечно, не желал. Да и стал бы он, лишенный мужского достоинства, снова ловить мышей — большой вопрос Так что все оставалось как есть, и конца-краю этому было не видно.
В театре к Мерзику окончательно привыкли и кое-как смирились.
В один прекрасный день Леночка, с мороза раскрасневшаяся, словно только что упорхнула со страниц «Избранного» поэта Блока, влетела в гримерку и застала Леонида Ильича за престранным занятием. Он, покрасневший от натуги, грозно сдвинувший мощные седые брови, чертыхаясь, пытался упихнуть Мерзика в клетку с фальшивой канарейкой, которая несколько лет пылилась в углу после закрытия одного из спектаклей. Мерзик выл и судорожно цеплялся всеми четырьмя лапами за рукав шокинского пиджака. Престарелая прима Полянская с мстительным видом наблюдала за этими манипуляциями со своего места и давала ценные советы.
— Головой пихайте! Что вы его задом-то?! — командовала Полянская.
— Сами бы… по… попробовали, — пыхтел Леонид Ильич, утирая пот со лба.
— Ва-а-а-а! — кричал Мерзик, и хвост его истерично мотался из стороны в сторону.
— Что это вы тут делаете? — полюбопытствовала Леночка, распутывая свой длинный яркий шарф.
— Мы… грант… выиграли, — отвечал Леонид Ильич.
— Грант? — Леночка удивленно подняла бровки. В ее легкой светлой голове грант никак не вязался с необходимостью мучить животное.
Кот был в панике и уже явно измотан. Его желтые глаза были вытаращены, шерсть дыбом. И, кажется, даже фальшивая канарейка в клетке как-то нехорошо насторожилась.
— Да головой же! — кипятилась Полянская.
Леонид Ильич, извернувшись, попытался-таки сунуть Мерзика в дверцу головой вперед. Голова прошла, и сразу стало ясно — все остальное при любом раскладе останется снаружи: Мерзик питался не только мышами и крысами, их он убивал, скорее для развлечения, а в благодарность буфетчицы и костюмерши разнообразили его рацион молоком и колбаской, так что габариты он по зиме нагуливал весьма солидные и спускал все лишь на мартовских прогулках.
Леночка подошла к Леониду Ильичу и отобрала кота. Тот сразу обнял ее обеими лапами, больно впившись в плечи, и испуганно тыкнулся горячим носом под подбородок, как бы желая сказать: «Спаси, хозяйка!» Леночка гладила его и чувствовала, как внутри, под шерстью, все дрожит и колотится.
— Так что здесь все-таки происходит? — опять спросила она.
— Мы выиграли грант. К нам едет областной Шекспировский фестиваль, — Шокин обреченно захлопнул дверцу клетки. Канарейке явно полегчало.
— А зачем над котом издеваться? — опять не поняла Леночка.
— Молодым Бог ума не дал, — процедила Полянская сквозь зубы и стала раздраженно пудриться.
— Леночка, вы же умная девушка, — сказал Шокин примирительно. — Вы же понимаете, этот кот нам все сорвет!
— Зачем ему? — беспечно отмахнулась Леночка. И зашептала, засюсюкала в черное ушко: — Мерзичек у нас воспи-итанный кот! Правда, Мерзичек? Мерзичек большой любитель Шекспи-ира и не ста-анет срывать фестиваля!
Мерзик замер у нее на груди и предусмотрительно помалкивал.
— Как же, не будет он! — Леонид Ильич воздел руки к пыльной театральной люстре, призывая ее в свидетели. — Он нам Новогоднюю сказку, и ту умудрился испоганить!
— Ну и неправда! Детям он понравился! Правда, Мерзичек? — Леночка чмокнула кота в макушку, и тот недовольно тряхнул ухом.
— Я просто хотел его запереть, вот и все.
— На весь фестиваль? — усмехнулась Леночка. — Это на сколько же выходит? До самого лета?
— Молодым Бог ума не дал, — процедила Полянская сквозь зубы и стала раздраженно пудриться.
— Леночка, вы же умная девушка, — сказал Шокин примирительно. — Вы же понимаете, этот кот нам все сорвет!
— Зачем ему? — беспечно отмахнулась Леночка. И зашептала, засюсюкала в черное ушко: — Мерзичек у нас воспи-итанный кот! Правда, Мерзичек? Мерзичек большой любитель Шекспи-ира и не ста-анет срывать фестиваля!
Мерзик замер у нее на груди и предусмотрительно помалкивал.
— Как же, не будет он! — Леонид Ильич воздел руки к пыльной театральной люстре, призывая ее в свидетели. — Он нам Новогоднюю сказку, и ту умудрился испоганить!
— Ну и неправда! Детям он понравился! Правда, Мерзичек? — Леночка чмокнула кота в макушку, и тот недовольно тряхнул ухом.
— Я просто хотел его запереть, вот и все.
— На весь фестиваль? — усмехнулась Леночка. — Это на сколько же выходит? До самого лета?
— Почему до лета? До середины февраля.
— Вы соображаете, что говорите? — возмутилась Леночка. — Запереть на полтора месяца и не выпускать! А если бы вас бы самого?!
— Да не запереть до середины февраля! Фестиваль до середины февраля! — с досадой ответил Шокин. — Я просто прикидывал, куда бы его девать, когда тут у нас делегаты играть будут. А то вылезет на сцену этот паразит, а скажут, что мы нарочно! А отвечать кому? Шокину! Понимать же надо!
— Ну конечно! Клетка — отличный выход, — насмешливо сказала Леночка, опуская Мерзика на пол.
Мерзик тут же метнулся мимо Шокина под шкаф и там затаился.
— Клетка — это жест отчаяния! — буркнула Полянская из своего угла. — У нашего Леонида Ильича с головою неважно. Он у нас не первой свежести работник. Хороших идей нет, так хоть какие!
Шокин ничего ей не ответил, только зыркнул недобро. Про Полянскую все в театре понимали, что с ней лучше не связываться — ты ей слово, она в ответ сто, да таких, что потом не отмоешься. А Леночке объяснил: если бы убирать Мерзика в клетку и уносить куда подальше, в подвал или на чердак, он бы и не помешал никому.
Леночке было ужасно жалко Леонида Ильича — он стоял посреди гримерки, большой и нелепый. И рукав пиджака был у него весь испорчен.
— А давайте ему поводочек купим! — предложила Леночка. — Мы его будем на время спектаклей в гримерке за поводочек привязывать!
— К чему привязывать?! — Полянская вложила в этот вопрос весь свой сарказм.
— Да хоть к батарее! — парировала Леночка.
Леонид Ильич только рукой махнул и пошел из гримерки прочь. На следующий день, впрочем, принес поводок.
Теперь жители М-ска могли наблюдать, как во время спектаклей кто-то из обслуги выводит с черного хода театра большого черно-белого кота на поводке и битых два часа выгуливает по окрестным газонам, а кот кричит и пытается вырываться. Потому что привязывать в гримерке к батарее все-таки не получилось. Слишком громкий был у Мерзика голос, слишком несчастным и униженным чувствовал он себя от подобной несвободы. Помножьте одно на другое — и получится психологическое оружие такой силы, что ни в сказке, ни пером, ни как-то иначе. Это было слышно уже не только на сцене, но даже в буфете и в фойе, и уже приходила под двери дирекции театра делегация местных бабушек, грозя всяческими карами, включая открытое письмо в «Гринпис».
Фестиваль начался без приключений. Поводок действовал, Мерзика было не видно и не слышно. Леонид Ильич мысленно благодарил Леночку за светлую идею. Он сидел в боковой ложе справа от сцены и дремал На сцене шел «Гамлет», уже четвертый за последнюю неделю, и пока Лозинский выигрывал у Пастернака 3:1. Эти явно нахватались модных столичных тенденций — по сцене ходили люди в строгих пиджаках, вся охрана снабжена была милицейскими черными рациями, которые при всяком удобном случае вполне натурально перхали, воспроизводя невнятные обрывки внутренних переговоров. Гамлет — бледный, изящный, как барышня жеманный — метался по сцене в ярко-голубом шелковом пиджаке, с цветным платком на шее, но Леониду Ильичу было лень думать, к чему это все и зачем его так разрядили. За свою долгую театральную жизнь видел он и не такое. Вот и завтра по расписанию был опять «Гамлет». И опять соригинальничали — «Гамлета» привезли в переложении Сумарокова, сделанном в середине восемнадцатого века. Кажется, что-то такое Шокин читал на заре туманной юности, по старому, еще с ятями, изданию. Был он тогда горяч и любопытен, поражен вирусом энтузиазма и всеми силами старался обратить на себя внимание. «Хитро выпендриться», — невесело думал он сейчас, по прошествии лет. Потому что давно убедился на практике — наиболее банальными всегда оказывались именно те постановки, которые претендовали на. Отчего так выходило? Шокин не знал. Может быть, оттого, что смысл уходил в броские и незначительные мелочи, как пар уходит в гудок? Менее всего сумароковский «Гамлет» имел отношение к Шекспиру, зато носил характерные черты политического памфлета. Да и переведен-то был как-то не по-человечески. То ли с французского, то ли с немецкого. «К выборам, что ли, стараются? — думал Шокин. — Ну-ну».
Действие плавно подкатилось к третьему акту, Гамлет завел своеобычное: «Быть иль не быть — таков вопрос; что благородней духом — покоряться…»,[2] Шокин совсем заснул, и ему даже начало что-то такое сниться нейтральное, бытовое — какое-то серое утро, и он никак не может отыскать в кухонном шкафчике банку с растворимым кофе… На пару минут он выпал из реальности и был внезапно разбужен взрывом хохота в зале.
— Эй, люди! Помогите, помогите! — раздался голос Полония из-за портьеры, и зал опять грохнул. Посреди сцены, припав на передние лапы, сидел Мерзик. Мерзик затаился и готовился к прыжку. Его грудь была обхвачена ремешками, уши грозно прижаты, а сзади волочился кожаный хвост с петлей на конце.
— Что? Крыса? — растерянно пролепетал Гамлет, озираясь на кота, и обнажил шпагу.
Мерзик, точно по команде, метнулся туда, где затаился Полоний, едва не сбив королеву Гертруду с ног. Она взвизгнула и отскочила.
— Черт, что это?! — воскликнул невидимый Полоний. Портьера бодро зашевелилась.
— Брысь!!! — вскочив со своего места, запоздало рявкнул Шокин сверху. Это вышло не нарочно, а как-то само собой.
Зал замер, обескураженный неожиданным гласом с неба, но спустя мгновение снова разразился хохотом и аплодисментами. Шокин посерел лицом и осел мимо кресла судорожно хватаясь за левый лацкан.
Разразился страшный скандал. Руководство М-ского драматического обвинили в провокации. Болтали разное — что пытаются подавить любую инициативу и отвратить театр от современности, что нарочно провалили самую яркую и нетривиальную постановку, и даже что тут был прямой выпад против сексменьшинств, которые тоже в своем праве, — только Шокину это было уже все равно. Он оправлялся от обширного инфаркта в городской клинической больнице. Леночка, чувствуя себя кругом виноватой, навещала его каждый день, носила печенье и апельсины. Было больно на него смотреть — он посерел, осунулся, продолжением руки его теперь была вечная капельница на металлической подпорке. А Леонид Ильич ничего, крепился. И даже шутил: «И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от кота своего…»[3]
Леночке было совершенно не смешно.
А дело обстояло вот как. Незадолго до начала фестиваля в театр поступила новая костюмерша. Совсем молоденькая, чуть-чуть за двадцать. И, конечно, выгуливать Мерзика поручили ей, как самому бесполезному члену театральной команды. Была зима, морозы в М-ске стояли изрядные. Бедная девочка все время мерзла, как ни куталась. Она держала кошачий поводок одеревеневшими руками и приплясывала на месте, пока Мерзик тыкался по окрестным сугробам, принюхиваясь к чему-то; и она, и кот — оба чувствовали себя равно униженными. Как вышло, что поводок вдруг выпал? Бедная девочка и сама не поняла. Но когда это случилось, оглянуться не успела, а кот уже метнулся к подвальному окошку и скрылся там, волоча за собой задубевший на холоде кожаный ремешок…
Мнение труппы было однозначным: им все это порядком надоело. То есть «порядком надоело» — это было еще мягко сказано. Вернее было бы сказать, что от проклятого Мерзика все озверели. Нужно было срочно что-то делать.
— Может быть, отдадим в добрые руки? — осторожно предлагала Леночка. — В городе его любят. Неужели никто не…
— Усыпить! — визжала в ответ Полянская, топая ногами.
Полянской казалось, что она убедительна. На самом же деле выглядела в тот момент нелепо и неприлично. Режиссер, который тоже сначала склонялся усыпить кота, посмотрел на беснующуюся Полянскую и немедленно передумал. Ведь не убийцы же они были, не убийцы!
Вот только отдавать в добрые руки — это слишком, слишком долго.
На следующее утро он посадил Мерзика в коробку, коробку бросил в багажник своего старенького низко посаженного «опеля» и поехал за город.