«Дуэнде — „дух“, „одержимость“, особое творческое состояние всепоглощающей эйфории, „темный дух“, как описывает дуэнде поэт Гарсия Лорка. Чаще всего в состояние „дуэнде“ входят поэты, певцы канте-хондо, танцоры фламенко, гитаристы-фламенкейро. Состояние творческого транса, в котором человек перестает ощущать окружающую реальность, полностью растворяясь в созидаемом им в данную минуту искусстве».
Она закрывает ноутбук и берет сигарету. В это же мгновение с улицы доносится протяжный вопль, который, кажется, исходит не из глотки, не из груди, а из глубины утробы живого, смертельно раненного существа.
Вопль вибрирует, нарастает, срывается в протяжный плач, выходит на верхнем пике снова в вопль и вибрирует на трех нотах, пока не обретает мелодию и ритмику. Анна открывает окно, садится на подоконник и закуривает сигарету. Над двором висит пузатая желтая луна, буквально накрывающая собой крыши.
На покатом боку поваленного гаража-ракушки сидит Дуня, величественный, словно древний бог в кошачьем теле. Он поет самую печальную на свете, самую древнюю песню — настолько древнюю, что она незнакома людям; исторгает из утробы всю скорбь своего хтонического племени по утраченным любимым, ушедшим людям, слишком хрупким и недолговечным в сравнении с веком дуэнде. Десятки котов и кошек молча окружают очень старого трехцветного кота с широкой зеленой полосой на лбу.
Анна понимает, о чем Дуэнде скорбит. Она тихо накрывает сына одеялом, выходит в коридор и набирает на мобильном цифры «03», называет адрес; а потом, вдохнув воздух, словно перед прыжком в глубокую черную воду, преодолевает темный коридор, на стенах которого пляшут в неверном шелковом свете недобрые персонажи проклятой сказки, и прикрывает дверь в комнату.
Коля лежит на идеально застеленной кровати, вытянувшись, как солдат под стягом, и лицо его, слово нарисованное углем на желтоватой бумаге, почти такое же молодое и счастливое, как на раскрашенной зеленоватой фотографии, крошащейся от старости.
Анна аккуратно снимает со стола скатерть, подходит к зеркалу, переворачивает фотографию оборотной стороной, закрывает прозревшее зеркало и тихо говорит:
— Дуня, Дуня, иди домой. Иди домой, Дуэнде.
Но когда бригада «скорой» тихо и быстро покидает спящий подъезд и она возвращается в комнату, старый кот лежит, свернувшись клубком под мышкой у мальчика, перебирающего во сне пальцами, словно наигрывая мелодию тихую и нежную, как шаги по песку ночного пляжа.
И глаза его горят в темноте так же ярко, как фары дальнего света.
Евгений Борщёв ЛЮБОВЬ ЗЛА
Где же секретик? Ведь он должен быть у десятого камня! Или у девятого?
Грета остановилась, поправила платок из мешковины, пошевелила в раздумье губами и уставилась на полуразрушенную каменную стену. После смерти старого Брюна местные жители потихоньку разобрали не только его дом, но и ограду, и лишь эта стена, обращенная к улице, осталась нетронутой. Жалкое оправдание перед совестью — словно крест на могиле городской шлюхи, наспех закопанной добрыми людьми с предательским румянцем на щеках.
Но, конечно, Грета не могла подумать такое — да и занимали ее куда более важные вещи.
Что же идет раньше — десять или девять? Ах, какая досада! И спросить не у кого.
— Ме… — раздался сверху еле слышный шепот.
Грета задрала голову и сдула упавшую на лоб челку.
— Ой!
Крошечный серый котенок сидел в раскрошенной выемке от булыжника, дрожал на зябком осеннем ветру и с надеждой смотрел на Грету.
— Как ты туда попал? Бедняжка! Ты, наверное, проголодался?
Котенок протянул и тут же убрал лапку.
— Ты хочешь спуститься? Иди сюда, ко мне!
Девочка потянулась, сняла котенка и поставила на ворох опавших листьев.
— Как тебя зовут? Ты не хочешь говорить? Или тебе самому никто не сказал?
Котенок пошуршал, устраиваясь поудобнее на огромном кленовом листе, помотал головой и чихнул.
— Я знаю! — осенило Грету. — Тебя зовут Николай!
Схватив котенка, она заторопилась домой, и гром, тревожный гром деревянных башмачков раскатился по мостовым города до самых дальних его углов.
Дома никого не было — днями отец ломал мрамор в шахте, а мать нанялась стирать белье в герцогский особняк. Только старый кот Варфоломей спал на подоконнике, спрятавшись за геранью.
— Привет, Варфоломей! — крикнула Грета, поставив Николая на стол. — Познакомься с новым другом! Его зовут Николай. Сейчас я тебя покормлю… На, ешь.
Грета поставила на стол глиняную плошку. Котенок оглянулся («Поблагодарил!» — умилилась девочка.) и принялся за дело.
Тем временем Варфоломей приоткрыл глаза и лениво обозрел окрестности. Вздрогнул, увидев котенка. Спрыгнул на пол, нерешительно подошел к столу и с ужасом попятился. Потом взял себя в лапы и храбро запрыгнул на стол.
Котенок с недоумением поднял голову, чихнул и вновь вернулся к еде. Вздыбив шерсть, Варфоломей зашипел на него — тщетно. Помахал лапой у котенка перед носом — без толку. Выпустил когти — закончив с похлебкой, котенок принялся вылизывать плошку.
— Варфоломей! Ты куда залез? — Грета хлестнула кота полотенцем. — А ну, брысь со стола!
Оскорбленный Варфоломей ретировался под лавку.
Поздней ночью вернулись мать с отцом — вместе, как часто бывало, когда матери приходилось вызволять его из жарких объятий таверны. Грета уже спала на плетеном половичке у плиты, прижимая к себе негромко урчащего котенка. Каштановые волосы разметались по соломенному тюфячку, губы приоткрылись в довольной улыбке.
Варфоломей, так и просидевший весь день под лавкой, смятенно дремал. Гранитное колесо невеселою будущего грозило размолоть его уютный мир в труху. С подарком дяди Гюнтера, Елисаветой, что уже год как заняла место Варфоломея у Гретиного сердца, он смирился — ладно. Все равно она почти что мертвая. Но этот серый приблуда?!.
— …И этот нищий смеет отираться там, где отдыхают приличные люди! Да что отираться — он еще и денег просил! Пода-а-айте, мол! Каков наглец? Нет уж, что я заработал, то мое, и черта с два я отдам кому-то хоть медяк! Я ему даже объяснять ничего не стал, а просто пообещал вколотить свистелку ему в глотку, если еще будет надоедать своей рожей… — неравномерный скрип отцовых башмаков был слышен издалека, а значит — он сильно напился. На трезвую голову он почти не хромал.
Грета приподнялась и потерла кулачком глаз.
Заскрипела дверь. Споткнувшись о Елисавету, что спала у порога, отец скучно выругался.
— Ш-ш! — строго сказала мать. — Грету разбудишь.
— А мне плевать! — огрызнулся отец, но тон сбавил. — Я ему так и сказал; ехай, мол, к Гюнтеру, там тебе самое место.
— Матушка? А я уже не сплю… — сонно пробормотала девочка. — Я сегодня встретила Николая, и он был голодный, и пусть он будет у нас жить?
— Кого-о? — обалдело протянул отец. — Кто это еще, черт его дери?
Котенок, словно представляясь, тихо мяукнул.
— Второй кот? Один мышей не ловит, теперь другую бестолочь на шею посадим? Да ты рехнулась, дурочка?
— Закрой рот, Карл, — звонкая затрещина. И тут же — медовым голосом: — Конечно, Синеглазка, пусть Николай живет у нас. Хорошо бы он научился ловить мышей. А пока можешь разделить долю Варфоломея, чтобы хватило и ему, и Николаю.
— Благослови тебя Бог, матушка!
— Спи, доченька.
Варфоломей не верил своим ушам. И пока отец с матерью, переругиваясь, укладывались над ним на лавку, он пытался понять: как же это можно? Полюбить кота — в смысле его, Варфоломея, а потом выбросить из сердца? Как тряпку? Когда он только-только поверил, что сытный, теплый запах дома навсегда изгнал февральские ветра детства? Ах, какой же ты дурак, Варфоломей, что доверился иллюзиям! Что прикипел к этой маленькой врунье!..
— «А этот нищий старикашка — опасный тип. И наглый. Наглый, странный и опасный. Помяни мое слово, Амалия, пожалеем еще, что сразу не выгнали, ой как пожалеем!
— Карл! Ты успокоишься или нет?
— А ты мне рот не затыкай! Дело касается безопасности всего города!
— Ах, Карл, какой же ты дурак…
Пропажу обнаружили не сразу — Грета была занята Николаем, а у Амалии с Карлом были дела и поважнее. Но стоило Грете увидеть, как котенок опустошает Варфоломееву миску, она поняла: что-то стряслось. Скорее кони обернутся принцами, чем старый кот отдаст свою еду… а значит, он исчез. Он был толстым, ленивым и скучным, но она же любила его, любила!
Вечером Грета с заплаканными глазами сообщила:
— Матушка, Варфоломей пропал!
— Сдох, никак? — легкомысленно фыркнул отец, за что тут же получил по затылку, а рука у Амалии была тяжелая.
— А ну, иди, дров принеси! Видишь же, топить нечем!
Вечером Грета с заплаканными глазами сообщила:
— Матушка, Варфоломей пропал!
— Сдох, никак? — легкомысленно фыркнул отец, за что тут же получил по затылку, а рука у Амалии была тяжелая.
— А ну, иди, дров принеси! Видишь же, топить нечем!
Пристыженный Карл вышел, в смущении оглаживая седые усы. Мать отложила шитье, посадила Грету на лавку, обняла и начала:
— Понимаешь, Синеглазка, иногда коты чувствуют, что настало время, и они уходят на небо. Там их ждет милосердный всеблагой Бог, окруженный ангелами… ты же понимаешь, что на небе лучше, чем здесь. Конечно, коты любят своих хозяев, но если им пора к Богу — нужно их отпустить. Нам будет грустно без Варфоломея, но нельзя же думать только о себе! Лучше подумай о том, как ему сейчас хорошо…
Следующий день, короткий и нежаркий, Грета провела на крыше, увещевая Николая быть послушным котом и идти туда, где ему будет лучше. Время от времени она подбрасывала его в воздух, яростно сдувая со лба непокорную челку, однако на небо котенок так и не попал.
На главной улице города, у каменной стены старой церкви, прямо под грубо выделанными витражами со сценами из жизни святых, сидел старик с костистым лицом и, прикрыв глаза, играл на флейте. Рядом валялась некогда алая выцветшая шляпа со скудным подаянием, а около шляпы на грязно-пестром камзоле лежал исхудавший Варфоломей.
Ему сейчас было вовсе не так хорошо, как уверяла Амалия, да и Бога он не видел — ни милосердного, ни всеблагого. Он просто слушал музыку в надежде на то, что нищий его покормит.
Время от времени Варфоломей требовал перерыва — поворачивал морду к флейтисту и вопросительно мяукал. Тогда нищий откладывал инструмент, щурился и что-то отвечал, с жаром кивая. Зрелище спорящего с котом сумасшедшего веселило горожан куда больше, чем музыка, и тогда монетки падали в шляпу немного чаще.
— …Поверь мне, лучше оставаться там, где тепло, есть крыша над головой и тебя хоть немного, но любят.
Варфоломей презрительно отвернулся.
— Понятно… Гордый. Редкое сочетание — гордый и толстый. А ты был когда-то толстым, по тебе видно.
Кот обиженно перешел на другую сторону улицы и улегся там, но через несколько тактов тягучей, задумчивой мелодии вернулся.
— А я когда-то был гордым… — флейтист задумался. — Верил в высшую справедливость. Как они с тобой — так и ты с ними… только путце. Ведь так и крутится мир, рассуждал я. Если тебя любят — люби всем сердцем, а если вытирают об тебя ноги — пусть небо содрогнется от твоего гнева…
Кот протяжно, мечтательно мурлыкнул.
— Нет, — покачал головой старик, — нельзя. Я же об этом и толкую. Это гибельный путь. Видишь ли, однажды я ответил на обиду. После этого прежний я умер.
Зажмурившись, он с силой провел ладонью по седой небритой щеке. Поднял невидящий взгляд к витражам, поморгал.
— Только очень мудрый человек смог бы остаться равнодушным, когда… когда бургомистр, уставясь свинячьими глазками, говорил мне в лицо, что денег нет и заплатить он не сможет… Так ведь я и сейчас не настолько мудрый, что уж говорить обо мне тогдашнем!
Кот мявкнул полувопросительно.
— И от моего гнева содрогнулось небо, — подтвердил нищий и заиграл.
Варфоломей обошел музыканта кругом и сел у его ног, задумчиво следя на подрагивающим кончиком рыжего хвоста. Затем уставился ясным взором на флейтиста и требовательно мяукнул.
— Я же тебе рассказывал, чем зарабатывал на жизнь? — старик отложил флейту. — После того случая я бросил, потому что поклялся никогда больше не употреблять свое искусство во зло. Видишь ли, в конечном счете оно всегда оборачивается злом.
Со скучающим видом кот отвернулся. Затем, словно нехотя, поднял голову и мимолетно зыркнул бездонно-голубыми глазами. Музыкант поднес к губам флейту, но тут же опустил, дернув уголком рта в горькой усмешке.
— Забавно… Несколько дней назад какой-то выпивоха рассказал мне про город, где живут одни старики. Одинокие, бесприютные. Там у него кузен, мол, тоже такой же, — старик посопел. — Когда же я услышал, как называется город… Все, что я годами пытался забыть — их глаза, шаги, радостные крики… — все это вновь навалилось на меня. И я понял, почему в том городе никого нет, кроме одиноких стариков.
Кот насмешливо фыркнул. Музыкант с недоумением повернул к нему голову:
— Не веришь? Вот оно, мое одиночество, прямо перед тобой — неужели ты думаешь, что у них все по-другому? Когда им не о ком заботиться, некого любить? Незачем жить?
Варфоломей прижал уши и зашипел.
— Тебе есть кого любить, — осадил его старик, погрозив пальцем, — иначе бы ты так не злился. Ведь есть же? Ты кого-то любишь? Кого?
Кот злобно ударил нищего лапой по руке и стремглав умчался вверх по улице.
На следующее утро Варфоломей ленивой рысцой выкатился из кустов и снова уселся у ног нищего как ни в чем не бывало. Несколько минут он дергал кончиком хвоста под замысловатую, словно зовущую в иные края мелодию, а потом вскочил и завертелся волчком Не замечая его, музыкант покойно улыбался.
Вдруг кот пригнулся к земле, выгнув спину, и долго, утробно проурчал что-то. Старик вздрогнул от неожиданности и вслушался.
— Ты дурак? Зачем тебе такая вина? — опешил он. — На меня посмотри, если уж на то пошло!
Варфоломей снова заурчал.
— Мало ли котов вокруг — она все равно найдет нового! И что ты будешь делать?
Урчание сменилось неприятным тонким визгом — словно ржавая игла ввинчивалась в кость.
— Вот как, — с неприятным удивлением произнес музыкант. — Я, кстати, этим больше не занимаюсь, ты забыл?
Варфоломей жалобно и тихо мяукнул, словно все, о чем он просил, — лишь немного жалости.
— Ты думаешь, твоя просьба — это меньшее зло? Или, может быть, ты вообще не считаешь ее злом?
Кот утвердительно склонил голову. Потом упал ничком и застыл — только едва подрагивал хвост. Нищий пристально всмотрелся в него.
— Прекрати давить на жалость! Не настолько я к тебе привязался, чтобы нарушить ради тебя клятву.
Кот закатил глаза.
— Не ври, от горя ты не умрешь — знаю я ваше племя. Между прочим, мне нужно заплатить. Как ты собираешься это сделать?
Кот поскреб лапой булыжную мостовую и, мяукнув, выразительно глянул на нищего.
— Целый гульден? Где ты возьмешь гульден, чучело?
Тщательно и надменно Варфоломей лизнул правую заднюю лапу — не твое дело, мол.
— Дурак рыжий! — завопил старик и потряс флейтой. — Кому я про свою жизнь рассказывал? Почему ты сам себя губишь?
Столь же тщательно кот обнюхал левую.
— Но ведь я с тобой согласен, — вдруг прошептал музыкант с ужасом. — Окажись я на твоем месте — разве не поступил бы так же? Лишь бы кто-то, живая душа… одна-единственная…
Старик прислушался к себе. Потом поднял голову, поморгал и диковато повел полуслепыми глазами — словно вышел из сумрачного сырого ущелья на свет божий.
— Черт с тобой, по рукам. Только позаботься о себе — замажь уши речной глиной.
— Мяу! — сказал кот с облегчением. Почти благодарно.
— Давай, дуй за своим гульденом. Плата вперед — на слово я давно никому не верю, сам понимаешь.
На следующее утро Грета проснулась от непривычного холодка под боком — там, где обычно спал Николай. Пошарив рукой вокруг, Грета открыла глаза, поднялась и с легким беспокойством исследовала любимые углы котенка. Затем места, где он мог укрыться. Затем — те, где не мог… все напрасно. Николай как под землю провалился.
— Матушка! — крикнула Грета в панике. — Николай пропал!
— Чего ты орешь с утра пораньше? — пробурчал недовольный отец. — Кому он нужен, твой шерстяной кисет? Жрать положи — сам придет.
Мать оперлась на локоть и сонно взглянула на дочь запавшими глазами.
— В самом деле, Синеглазка Николай вернется, он просто вышел на улицу. Кстати, закрой дверь, дует…
Похоже, щеколду забыли задвинуть на ночь, дверь приоткрылась… а сквозь узкую щелку вполне мог протиснуться небольшой зверек — мышь или котенок. Грета с сердитым облегчением насупилась, вышла на крыльцо и позвала Николая. Потом обернулась, нехотя прикрыла дверь и, покрикивая: „Кис-кис-кис!“, занялась изучением двора.
К вечеру выяснилось, что из города ушли все кошки.
— Только одна осталась — ну та, рыжая, на главной улице сидит, с нищим дудочником, — поделилась с Амалией новостью соседка — фрау Бибер. — Смотрит, зараза, по сторонам и эдак голову задирает — мол, я-то знаю, где наши все, да вам не скажу!
И фрау Бибер так смешно передразнила кошку, приложив хитрый палец к огромному носу, что даже Амалия слегка скривила уголки тонких губ.
Грета затеребила подол материной юбки.
— Матушка, матушка! Давай сходим к дудочнику — может, это наш Варфоломей? Он же тоже рыжий был!