- А ты как думала? - послышался за спиной скрипучий голос. - Я же тебе сказал русским языком - потомки гребаные, пидэрасы проклятые...
Сколько времени прошло с тех пор, как она оказалась замурованной вместе с Самим и Екатериной Петровной в кабинете Директора, Малышка уже не знала. Вначале она еще следила за этим, ориентируясь по регулярно наступающей темноте за окном и по времени приема пищи, которую передавали им через маленькое окошко в кирпичной стене, она даже тайком делала зарубки, но потом пару раз отчего-то пропустила, все перепутала и вообще махнула рукой. Алкогольные запасы в кабинете Директора были неисчерпаемы, и с лица Екатерины Петровны не сходила блаженная, сомнамбулическая улыбка. Сам подремывал или играл с Малышкой в бесконечную игру - пьяницу. Малышка все ждала, что вот-вот и он заснет, но время шло, за окном сгущалась тьма, а потом опять наступал рассвет, завтраки сменялись обедами, а обеды ужинами, а Сам все не засыпал...
Однажды он разбудил ее глубокой ночью. Было тихо. Раздавался лишь булькающий храп Екатерины Петровны...
- Прелестная была девочка! - сказал Сам и чмокнул губами. - Как хороши, как свежи были розы!
- Будем играть? - спросила Малышка сонно.
- Нет, - сказал Сам. - Хватит.
И он так странно, не мигая, стал смотреть на нее, что ей сделалось не по себе. Взгляд у него был таким ясным и холодным, что Малышке стало казаться, что сквозь темные его зрачки на нее уставилась вечность.
- Тогда, может, вам стоит основательно поспать?
- Нет, - сказал Сам.
Он замолчал и молчал так довольно долго. Молчал и все смотрел на Малышку...
- Я - великий артист! - сказал Сам.
- Я знаю... - сказала Малышка.
- Я их всех переиграл! Животные тоже великие артисты. Когда им некуда деваться, знаешь, что они делают?
- Что? - спросила Малышка.
- Они прикидываются мертвыми! Когда за мной приехали... вся эта шушера на воронке... я сделал то же самое. Неплохо сделал. Очень неплохо. Я - великий артист! Но одну даму мне уже не переиграть.
Вдруг Сам прислушался, приложил указательный палец к губам, а потом поднял его вверх:
- Слушай!
Малышка прислушалась - откуда-то снизу доносилась тишайшая, но удивительно отчетливая молитва.
- Это... за мной... - сказал Сам и добавил: - Помоги мне...
- Как? - спросила Малышка.
- Как-как! - передразнил ее Сам. - Сама должна знать - как!
Малышка подошла к окну и отдернула штору... Было полнолуние, и, несмотря на то, что на улице не горел ни один фонарь, было неплохо видно. С этой стороны здание Театра особенно проседало, и до тротуара было не так уж и далеко. Она оглянулась - Сам упорно и пристально смотрел на нее.
Малышка надела куртку-штормовку, достала из кармана моток веревки и распахнула окно. Один край веревки она привязала к батарее, а весь моток бросила вниз на ближайший выступ. Малышка перебралась через подоконник, взялась за веревку и, упираясь ногами в шероховатости, трещины и разломы стены, стала спускаться. До ближайшего выступа действительно было совсем недалеко, но только Малышка ступила на него, как тяжелый край его обвалился и рухнул вниз.
- Господи! - с ужасом подумала Малышка. - Это же карниз моей дочери.
- Что там у тебя? - спросил Сам, появившись на подоконнике, задрапированный в кусок ткани, как в императорскую тогу.
Сам оказался гораздо ловчее, чем казалось Малышке: не прошло и секунды, как он был уже рядом с ней. Перебравшись еще на один выступ, пониже, они легко выбрались на тротуар. От свежего воздуха у Самого закружилась голова, и он даже прислонился к стене, но когда она предложила ему передохнуть, рявкнул:
- Нет времени!
Они довольно долго шли вокруг темной громады Театра, выискивая дверь или какой-нибудь лаз, достаточно широкий, чтобы через него пройти, когда вдруг опять услышали очень тихую, но внятную молитву и через узкую щель увидели слабый, трепещущий, но в то же время отчетливо видимый свет. При ближайшем рассмотрении щель была шире, чем казалась издали. И тихий голос, прервав молитву, сказал:
- Входите... Там можно пройти...
В маленькой церкви горела только одна свеча, перед ней стоял крошечного ростика батюшка и пел молитвы.
Наверное, Сам устал, он сел, а потом и лег на пол, свернувшись калачиком.
- Батюшка, - сказал Сам тяжело и с каким-то свистом. - Я великий артист, я - великий грешник. Пустит ли?
- Молись... - кротко сказал батюшка и опять запел.
Когда свеча догорела и рассвет узкой, неровной полосой сквозь щель пробрался в церковь, глаза Самого встретили его невидящие и стеклянные.
- Бог всех принимает, - сказал батюшка. - В доме Отца моего обителей много, - он закрыл Самому глаза и перекрестился.
Самого похоронили поспешно, в тот же день, вечером, после полного захода солнца в обстановке полной секретности. Везли его в небольшом автобусике, в ящике, совсем не похожем на гроб. Кроме шофера и Малышки, в машине ехали Фадеев, Директор, оба Шнипа и еще один человек, старавшийся оставаться в тени. Конечно, Малышка узнала его почти сразу - это был Майор. Ехали в полном молчании, и Шнип-маленький, объясняя дорогу, все запутывал шофера и, наконец, совсем сбил его с толку. Остановили машину, не доезжая до кладбища. Шнип-маленький и Директор понесли ящик, Шнип-большой мелко семенил сзади и подправлял, когда ящик оказывался почему-либо непараллельным земле, Фадеев шел сбоку, а Майор еще дальше и как будто бы вообще сам по себе. Позади всех шла Малышка.
Похоронили Самого в его же собственной могиле, под его собственным памятником, где на черном мраморе золотом были выбиты даты его жизни и смерти. И хоть Малышка не была сильна в арифметике, даже ей было понятно, что, судя по золотым цифрам, основоположник умер шестьдесят лет назад.
Возвращались опять в полном молчании, но с заметным облегчением. Грусть была только на лице Шнипа-большого, на его сморщенной стариковской щеке даже блеснула слеза. А когда машина выехала на освещенную улицу, Малышка вдруг ясно увидела Майора в профиль - нижняя губа Майора была немного оттопырена. И она наконец-то поняла, что и его когда-то привел в Театр тайный зов крови...
В ту же ночь, где-то в половине первого, по Театру прошла еще одна трещина, ставшая для него роковой. Раздался гул и, сотрясаясь, со стоном, вздохом, всхлипом и хохотом все здание раскололось пополам, как орех. Суетились пожарные, спасатели и милиция. Метались обезумевшие от страха люди, кто-то рыдал, кто-то читал стихи, кто-то сошел с ума, и, как из преисподней, из самых глубин Театра вырывалось пламя. Каким-то чудом Малышка оказалась совсем рядом с литературной частью и решила спасти хотя бы то, что можно спасти... Из огромной груды пьес она выхватила несколько, но тут в глазах у нее потемнело, и сознание померкло.
IV
Малышка очнулась в страшно знакомой комнате, а когда поблекший узор на обоях, в который она долго всматривалась, стал складываться в колыбельную песню, она поняла, что она дома. Мать принесла ей чай в треснувшей чашке от старого сервиза.
- Как хорошо, я опять дома! - подумала Малышка.
- Как хорошо, ты опять дома! Даже при таких печальных обстоятельствах, сказала мать.
Мать уже совсем поседела и стала меньше ростом, и это очень огорчило Малышку. "Ничто не вечно, - подумала Малышка. - И жизнь даже такого упрямого человека, как Сам, это только подтвердила".
Конечно, матери хотелось побольше побыть с Малышкой, но ей все время мешали дети, их было двое, мальчик и девочка. Мальчик постарше, девочка помладше. Они цеплялись за ее юбку и тянули в разные стороны, и ей все время приходилось ими заниматься - кормить, умывать, одевать, выводить на прогулку, а когда они плакали и капризничали, читать книжку с картинками. Частенько дети появлялись на пороге комнаты, в которой лежала Малышка, и смотрели на нее вопросительно.
- Кто они? - как-то спросила Малышка у матери.
- Твои внуки, - сказала мать.
Тогда Малышка стала внимательнее рассматривать своих внуков. Старший был славный мальчик и похож неизвестно на кого. Девочка тоже была славненькой, но определенно похожа, и еще больше, чем дочь, на тетку Фадеева из Житомира. "Боже! - подумала Малышка. - Какие сильные гены!"
Пару раз ненадолго забегала дочка. Она торопливо пила кофе, курила, говорила по крошечному карманному телефончику, общалась с матерью и бабушкой, воспитывала детей - и все одновременно. В ее голосе появились какие-то металлические нотки, а фразы стали резкими и рублеными, как у старшины сверхсрочной службы. Дела ее шли неплохо, а ведь все началось с того, когда ее отец, Главный режиссер Фадеев, передал ей в собственность четырнадцатое место третьего ряда балкона и карниз над левым фасадом, который - когда она говорила об этом, в ее голосе так залязгало, как будто кто-то взводил курок пистолета какая-то конкурентная сволочь обрушила как раз накануне трагедии в Театре. Впрочем, он был застрахован. Многие части Театра были застрахованы, поэтому после трагедии целый ряд лиц (о! Малышке не надо было говорить - кто!) не пострадал.
Как только Малышка смогла подняться с постели - это произошло в безветренный летний день, скорее к вечеру, - она оделась и решила выйти на улицу. На пороге ее догнала мать.
- Не ходи туда, - сказала мать. - Там все закончилось. Ничто не вечно.
"Какая у меня умная мать... - подумала Малышка. - Матери всегда умнее, потому что продвинулись в своем путешествии дальше на целую жизнь... Ничто не вечно..."
И все-таки Малышка сказала:
- Я скоро вернусь.
Она вышла на улицу и пошла в знакомую сторону.
Обычно, подходя к Театру, Малышка еще издали за старым сквером могла разглядеть его высоко взлетающий купол, и теперь, когда на этом месте в пустом небе она увидела лишь сиротливые кроны старых деревьев, сердце ее замерло... Она остановилась и стала ждать, когда сердце ее переживет первый испуг и опять тронется в путь. "Тук-тук-тук..." - услышала Малышка и пошла дальше. Она прошла по аллее, пересекающей сквер, в самый ее конец и села на скамейку прямо напротив развалин...
Печальное это зрелище - развалины Театра, а торчащие из-под обломков куски декораций и лоскуты разноцветных тканей, обломки поддельных зеркал и позолоченные куски фанеры только усиливали скорбь. Немногочисленные посетители ушли из сквера еще до захода солнца, и Малышка осталась одна в густеющих сумерках. Вдруг по развалинам быстро пронеслась какая-то гибкая, ловкая тень и исчезла в кустах. Через какое-то время она появилась снова, впереди нее летела горящая искра. "Сигарета", - подумала Малышка и громко сказала:
- Василий Петрович!
Тень остановилась и напряглась.
- Василий Петрович Мокроусов! - сказала Малышка.
Горящая искра вспыхнула особенно ярко и тут же потухла. В следующее мгновение Василий Петрович Мокроусов, выбросив сигарету, уже стоял рядом с ней.
- Боже! - сказал Василий Петрович Мокроусов. - Как я рад!
- Я тоже... - сказала Малышка.
- Как я рад! Как я рад! - повторял Василий Петрович, сжимая руку Малышки своими длинными, тонкими, нервными пальцами. - Счастлив!
- Я тоже... - сказала Малышка.
Между тем уже стемнело, подуло холодом, и Малышка зябко повела плечами.
- Вы замерзли! - растроганно сказал Василий Петрович Мокроусов. - Хотите чайку?
-Хочу! - сказала Малышка.
И Василий Петрович Мокроусов повел ее по груде щебня, между торчащими остовами стен по одному ему известной тропе. Потом он поднял кусок жести, сдвинул какую-то фанеру, и там оказался ход, ведущий в недра развалин. По приставной лестнице они долго спускались куда-то вниз, пока не оказались в уже знакомой Малышке уютной пещере между декорациями. Несмотря на катастрофу, постигшую Театр, она не пострадала.
Вокруг электроплитки с кипящим на ней эмалированным чайником собралась прежняя компания - Меченосцев-Ванюшкин, Паша Темирязев, Ф. Губерманц и актриса Васечкина, но было еще одно лицо, присутствие которого в этой компании очень удивило Малышку. Между Ф. Губерманцем и актрисой Васечкиной сидела Прима. Эта седая, прозрачная, надменная старуха по-прежнему ровно и вызывающе держала спину, но на лице ее застыло выражение душераздирающей скорби, по выразительности сравнимое разве что с масками древнегреческой трагедии. Несколько дней назад она потеряла последнего своего шпица, Ричарда Двенадцатого, - самого благородного, самого честного, самого умного и преданного из всех, бывших до него. Похоронили его за декорациями, изображающими сад, под большим розовым кустом.
- Хороший был пес, - со всей ответственностью сообщил Малышке Меченосцев-Ванюшкин.
- О! - сказал Ф. Губерманц.
- Хорошенький, - вздохнула актриса Васечкина.
- Верный! Верный! - вскричал Паша Темирязев и заплакал.
Тем временем Василий Петрович Мокроусов вынул из кармана пакет и высыпал его содержимое на расстеленную газету - это были побывавшие в употреблении сигареты, табачный секонд-хенд, а попросту - "бычки". Он ловко раскрошил эти самые "бычки", бережно отделяя табак от фильтра, а потом, пользуясь все той же газетой, своими тонкими, длинными, нервными пальцами стал ловко скручивать так называемые "козьи ножки". При распределении "козьих ножек" возникли небольшие конфликты, быстро улаженные дипломатичным Василием Петровичем. Свою долю Малышка разделила между Меченосцевым-Ванюшкиным (у него была большая, чем у других, масса тела, требовавшая, по ее мнению, и больше табаку) и Примой, которая за последние дни много пережила. В благодарность надменная Прима даже отвела Малышку к картонному розовому кусту, под которым был похоронен шпиц. И добрую томительную минуту Малышка провела в молчании, выражая солидарность ее горю. Минута эта, казалось, никогда не кончится, и Малышка о многом успела подумать и многое вспомнить. Она вспомнила даже того ужасного шпица, который так напугал и даже укусил ее много лет назад... Впрочем, лежащий под розовым кустом не имел к нему никакого отношения, и сочувствие Малышки было искренним.
Потом в честь встречи с Малышкой пустили по кругу знаменитое пойло, ставшее со временем только крепче. А Меченосцев-Ванюшкин торжественно заварил чай, способом, который, казалось, скрывал даже от самого себя.
- Отлично! Отлично! - повторял Ф. Губерманц, прихлебывая чай.
- Просто замечательно! - вторила ему актриса Васечкина.
А Паша Темирязев, выпив две кружки чая и затянувшись "козьей ножкой", с глубоким чувством сказал:
- Куда нам отсюда идти? Это наш дом.
И тут впервые подала голос Прима, она сказала тихим, но трагическим шепотом:
- Я останусь с Ричардом...
Волосы на голове у Малышки чуть заметно зашевелились. "Да, - подумала она. - Конечно, Прима была выдающейся трагической актрисой..."
- Мне пора... - сказала Малышка и встала.
Актеры заволновались и гурьбой пошли провожать ее к приставной лестнице. Они так старались помочь ей, что лестница чуть не упала и не накрыла собой всех, а Малышка даже порвала юбку. И еще долго она слышала за спиной их прощальные голоса.
Выбраться из пещерки оказалось гораздо сложнее, чем до нее добраться. А наверху, среди развалин, засыпанных щебнем, Малышка не знала, куда и ступить. Было уже светло, в сквере появились первые посетители, и Малышка поняла, что наступило утро следующего дня, а значит, в пещерке она провела всю ночь. Василий Петрович Мокроусов бледной, дрожащей тенью шел впереди, показывая дорогу, и все прикрывал глаза рукой. Он несколько раз спотыкался, каждый раз извиняясь, а один раз чуть не растянулся плашмя.
- Простите Бога ради, - в который раз сказал ей Василий Петрович Мокроусов. - Виноват! Ведь я выхожу только когда стемнеет...
На прощанье он поцеловал ей руку и исчез среди развалин.
Малышка раздумывала недолго. Две остановки она проехала на троллейбусе, а остальной путь прошла пешком. Перед огромным зданием Холдинга она даже зажмурилась - так ослепительно сияли его чистейшим образом вымытые окна. "Ого! - подумала Малышка. - Судя по окнам, дела там идут совсем неплохо".
В вестибюле на нее набросилось сразу несколько человек.
- Я к Майору, - сказала Малышка. - Я из Театра!
- Из какого Театра? - спросили Малышку. - Есть театр на стадионе, театр при казино и театр-варьете "Двадцать пять веселых птичек".
- Я из настоящего Театра, - сказала Малышка.
И ей ответили:
- Такого нет!
На Малышку смотрели с возмущением и большой подозрительностью, более того, ее чуть не арестовали и арестовали бы наверняка, если бы неизвестно откуда взявшийся Фадеев не закричал:
- Она со мной!
Он схватил ее за руку и потащил куда-то в сторону по коридору, затолкал в один из кабинетов, плотно затворил за собой дверь и даже запер на ключ.
- Что тебе здесь надо? - спросил Фадеев и посмотрел на Малышку недовольно и с упреком.
Малышка вырвала руку, прошла по кабинету и села в мягкое кресло. Здесь было неплохо, совсем неплохо, очень даже неплохо... Фадеев стоял напротив, и выражение недовольства и упрека все не сходило с его лица. Он был прекрасно одет и даже немного похудел, но глаза его все время бегали - с одной точки на другую, с одного предмета на другой, то он смотрел на нос Малышки, то на ее колено, то на локоть, то на угол кресла, то куда-то "за" - и все это, конечно же, выдавало его постоянное внутреннее беспокойство.
- Ну? - сказал Фадеев. И повторил: - Ну?
Фадеев отлично знал, что если Малышка не захочет, из нее не вытянешь и слова, поэтому он отступил, открыл дверцу бара и вытащил бутылку прекрасного французского коньяка. Он плеснул себе и Малышке в пузатые бокалы и выложил на маленький столик швейцарский шоколад и бельгийское печенье.
- Похоже, ты неплохо устроился, - сказала Малышка.
- Не жалуюсь, - сказал Фадеев. - Презентации, юбилеи, то-се в ресторанах, на стадионах, что закажут... Часто приглашает Анжела Босячная, у нее варьете "Двадцать пять веселых птичек".
- А как у остальных? - спросила Малышка.
- Тоже ничего, - сказал Фадеев. - Только Шнип-маленький, говорят, стал сдавать.