Хотя во времена Фосетта обе эти концепции по-прежнему преобладали как в научной, так и в популярной литературе, теперь они проходили сквозь фильтр новой, радикальной теории — эволюционной. Теория Дарвина, сформулированная в его «Происхождении видов» в 1859 году, предполагала, что у людей и обезьян имеется общий предок, и на основании недавних палеонтологических находок делала вывод, что человечество живет на Земле значительно дольше, чем утверждается в Библии. Это помогло навсегда отделить антропологию от теологии. Теперь викторианцы стремились понять разнообразие человечества не в теологических, а в биологических терминах. В руководстве «Заметки и задачи по антропологии», которое рекомендовалось для изучения в школе путешественников, где обучался Фосетт, имелись главы под названием «Анатомия и физиология», «Волосы», «Цвет», «Запах», «Движения», «Физиогномистика», «Патология», «Аномалии», «Размножение», «Физические способности», «Органы чувств» и «Наследственность». Среди вопросов, на которые предлагалось ответить Фосетту и другим путешественникам, были и такие:
Имеет ли какие-то существенные особенности запах, издаваемый членами племени или иными описываемыми людьми? Какова их излюбленная поза во время сна? Хорошо ли их тело поддерживает равновесие при ходьбе? Выпрямлено ли тело, прямы ли ноги? Или же они стоят и ходят со слегка согнутыми в коленях ногами? Покачивают ли они руками при ходьбе? Хорошо ли они умеют лазать по деревьям? Выражают ли они удивление, широко открыв глаза и рот, подняв брови? Краснеют ли они, испытывая стыд?[60]
В сущности, викторианцы желали знать, почему одни обезьяны эволюционировали в английских джентльменов, а другие — нет.
В то время как Сепульведа доказывал, что индейцы — низшая раса, прибегая к религиозным доводам, многие викторианцы теперь утверждали[61] то же самое, основываясь на доводах биологических и заявляя, что эти существа, вероятно, представляют собой «недостающее звено» в эволюционной цепочке между человекообразными обезьянами и людьми. В 1863 году было создано Лондонское антропологическое общество, которое должно было рассматривать подобные теории. Ричард Бертон, один из его основателей, выдвигал постулат, согласно которому индейцы, как и негры, с их «гориллообразностью», принадлежат к особому «подвиду». (Сам Дарвин, никогда не доходивший до крайнего расизма, прикрывавшегося его именем, описывал фуэгианцев,[62] которых видел в Южной Америке: «…несчастные уродцы… отстающие в росте, отвратительные лица заляпаны пятнами белой краски, кожа сальная и грязная, волосы спутаны, голоса визгливы, жесты агрессивны и лишены достоинства», — и трудно «поверить, что это наши собратья, обитающие в том же мире, что и мы».) Многие антропологи, в том числе и Бертон, занимались френологией — изучением выступов на человеческом черепе, по которым, как полагали, можно определить умственное развитие и черты характера. Один френолог, сравнивая два черепа индейцев с двумя черепами европейцев, заявил, что на первых имеются шишки «твердости» и «скрытности», а их форма объясняет «стойкость, которую индейцы выказывали по отношению к пыткам». Фрэнсис Гальтон, создатель евгеники, которой в свое время отдали дань Джон Мейнард Кейнс и Уинстон Черчилль, заявлял, что ум человека передается по наследству и не подвержен изменениям, а коренные народы Нового Света — изначально «дети по умственному развитию». Многие из викторианцев, веривших в «духовное единство человечества», тем не менее считали, что индейские сообщества находятся на иной стадии эволюционного развития. К началу XX столетия сформировалась популярная в то время диффузионистская школа антропологии, утверждавшая, что если высокоразвитая древняя цивилизация и существовала когда-то в Южной Америке, ее истоки — либо на Западе, либо на Ближнем Востоке: к примеру, среди потерянных колен Израилевых[63] или финикийских мореплавателей. «По поводу распространения человечества среди антропологов существуют всевозможные теории, — отмечал Келти, член Королевского географического общества, добавляя: — В частности, иные утверждают, что финикийцы плавали по всему Тихому океану и многие из них некогда проникли в Южную Америку».
На Фосетта производили глубокое впечатление такие идеи: в его текстах индейцы зачастую предстают «жизнерадостными детьми» и «обезьяноподобными» дикарями. Когда он впервые увидел индейца плачущим, его это очень озадачило, поскольку он был уверен, что благодаря своей физиологии они — стоики. Он пытался примирить свои наблюдения с тем, чему его учили, и его выводы полны хитрых уверток. Так, он верил, что в джунглях обитают «наибольшие варвары среди всех дикарей, обезьянолюди, ютящиеся в земляных ямах и выходящие оттуда только по ночам»; однако он почти всегда описывает встреченных им индейцев как «цивилизованных», притом зачастую более цивилизованных, чем европейцы. («Мой опыт показывает, что лишь немногие дикари „дурны“ от природы, если только общение с „дикарями“ из внешнего мира не сделало их такими».) Он горячо выступал против разрушения культуры аборигенов путем колонизации. В джунглях этот сторонник абсолютных истин сделался релятивистом. Став свидетелем того, как племя поедает одного из своих мертвецов во время религиозной церемонии, — тело «поджаривалось на большом костре», а потом «разрезалось и делилось между различными семействами», — Фосетт призывал европейцев не порицать этот «тщательно разработанный ритуал». Он терпеть не мог относить к «дикарям» (тогда это был общепринятый термин) тех индейцев, которым не была привита западная культура, и отмечал, что добрые, порядочные эчока — наглядное доказательство того, «насколько несправедливо распространенное мнение о диких лесных людях». Он не только приобщался к нравам индейцев, но и учился говорить на множестве туземных наречий. «Он знал индейцев так, как знал их мало кто из белых людей, и у него был дар к языкам, — отмечал Томас Чарльз Бриджес, автор романов о путешествиях и помощник Фосетта. — Мало в ком этот дар был столь сильно развит». Костин, говоря об отношениях Фосетта с амазонскими аборигенами, заключал просто: «Он понимал их как никто».
Однако Фосетт так никогда и не сумел выбраться из того, что историк Дейн Кеннеди называет «расовой путаницей в сознании». Обнаружив высокоразвитое племя, Фосетт часто пытался выявить некие расовые черты (что-то «белее», что-то «краснее»), которые примирили бы его представления о цивилизованном индейском обществе с его же викторианскими взглядами и убеждениями. «Существуют индейцы трех родов, — написал он однажды. — Первые — смирные и несчастные люди… вторые — опасные, омерзительные каннибалы, которых редко можно увидеть; третьи — здоровые и красивые, должно быть, происходящие от цивилизованных предков, с которыми редко приходится встречаться».
Идея о том, что в Новом Свете имеется племя «светлокожих» людей, или «белых индейцев», держалась в западном мире со времен Колумба, заявлявшего, что он видел нескольких туземцев «столь же белых, сколь белы мы». Позже конкистадоры рассказывали, что обнаружили у ацтеков комнату, полную «мужчин, женщин и детей, у которых белыми от рождения были лица, тела, волосы и ресницы». Легенду о «белых индейцах», пожалуй, наиболее упорно поддерживали в Амазонии, где первые испанские путешественники, спустившиеся вниз по реке, якобы встречали женщин-воительниц, «весьма белых и высоких». Многие из этих легенд, несомненно, основываются на реальном существовании племен с заметно более светлой кожей, чем у прочих туземцев. Одна из групп необычно высоких и бледных индейцев Восточной Боливии называется юрукаре, что в буквальном переводе означает «белые люди». Амазонских яномани и ваи-ваи из Гвианы также звали «белыми индейцами» благодаря их светлой коже.
В эпоху Фосетта «вопрос о белых индейцах», как его тогда именовали, подкреплял диффузионистскую теорию, согласно которой финикийцы или какие-то другие представители западного мира (жители Атлантиды, евреи…) когда-то, тысячи лет назад, мигрировали в джунгли. Фосетт поначалу скептически относился к существованию «белых индейцев», считая доказательства «слабыми», однако со временем они, по-видимому, помогли ему выбраться из царившей в его сознании «расовой путаницы»: если индейцы происходят от западной цивилизации, то они, несомненно, могли создать развитое общество. Фосетт так никогда и не сумел совершить последний логический скачок и признать, подобно современным антропологам, что сложные цивилизации могут возникать независимо друг от друга. И сегодня, в то время как одни антропологи и историки считают Фосетта весьма просвещенным для его эпохи, другие, подобно Джону Хеммингу, изображают его «путешественником-ницшеанцем», изрекавшим «евгеническую чепуху». На самом же деле он был и тем и другим. Хотя Фосетт яростно восставал против викторианской морали (став буддистом, живущим как индейский воин), он так никогда и не избавился от нее до конца. В джунглях его не коснулась практически никакая зараза, но он так и не избежал гибельного недуга расовых предрассудков.
При этом в его писаниях неизменно чувствуется крепнущее убеждение в том, что Амазония и ее обитатели — совсем не такие, как предполагают. Все упускают что-то из виду. Во время своих «аутопсисов» он видел чересчур много племен, не отвечавших общепринятым представлениям европейской этнографии.
В 1914 году Фосетт вместе с Костином и Мэнли совершал путешествие по отдаленному уголку Бразильской Амазонии, вдалеке от крупных рек. Внезапно джунгли расступились, и перед ними открылась громадная поляна. В потоках света Фосетт увидел красивые куполообразные дома, сделанные из тростника; некоторые достигали семидесяти футов в высоту и ста футов в диаметре. Рядом были разбиты плантации кукурузы, юкки, бананов, сладкого картофеля. Поблизости, казалось, никого не было, и Фосетт сделал знак Костину, чтобы тот заглянул в один из домов. Подойдя ко входу, Костин увидел одинокую старуху: склонившись над огнем, она готовила еду. Аромат юкки и картофеля поплыл к нему, и он, одолеваемый голодом, невольно устремился внутрь, несмотря на возможную опасность. Фосетт и Мэнли тоже почувствовали этот запах и последовали за ним. Они подползли на животе, и удивленная женщина дала им чашки с едой. «Пожалуй, ни один из нас никогда в жизни не пробовал ничего вкуснее», — позже вспоминал Фосетт. Путешественники принялись за еду, а между тем их стали окружать раскрашенные воины. «Они проскользнули внутрь через входы, ранее нами не замеченные, и через ближайший к нам вход мы могли видеть еще более многочисленные тени людей снаружи», — писал Фосетт. Их ноздри и рты были проколоты деревянными палочками; они держали в руках духовые трубки и луки с натянутой тетивой.
Фосетт прошептал Костину и Мэнли: «Не двигайтесь!»
По словам Костина, Фосетт медленно развязал свой шейный платок и положил его на землю, в качестве дара, перед тем человеком, который, видимо, был вождем. Тот поднял его и стал рассматривать, храня грозное молчание. Фосетт сказал Костину: «Ты должен ему что-нибудь дать».
«Я совершил промах, — позже вспоминал Костин. — Я не только достал спичку, но и чиркнул ею».
Произошел переполох, и Фосетт быстро извлек из кармана еще один сувенир — сверкающее ожерелье. В свою очередь, один из членов племени передал гостям бутыли из тыквы, полные земляных орехов. «Это означало, что в нас признали друзей, — писал Фосетт. — Вождь уселся на изогнутую скамеечку и стал есть орехи вместе с нами». Они подружились с неизвестной науке группой индейцев, которых Фосетт отнес к племени максуби.[64] Познакомившись с этими туземцами, Фосетт обнаружил нечто, чего он никогда раньше не видел: густонаселенный уголок джунглей, где обитало несколько тысяч человек. Более того, вокруг деревни было еще несколько туземных поселений, где тоже жили тысячи людей. (Обнаружение Фосеттом такого большого количества прежде неведомых индейцев побудило председателя Американского географического общества воскликнуть: «За всю современную историю путешествий не было открытия более впечатляющего».) Для Фосетта это стало откровением — то, что в районах, удаленных от больших рек, а значит, и от маршрутов большинства европейских путешественников и охотников за рабами, имеются племена индейцев — более здоровые и многочисленные, нежели там, где пролегали пути европейцев. В физическом смысле их меньше выкашивали завезенные болезни и алкоголизм; в культурном смысле они сохраняли яркую самобытность. «Быть может, в этом кроется причина того, что в основу этнографии континента легло недоразумение», — заметил Фосетт.
В частности, максуби, по его мнению, демонстрировали признаки высокоразвитой культуры. Они делали изящные гончарные изделия, и у них были названия для планет. «Кроме того, это племя необычайно музыкально», — отмечал Фосетт. Их песни он описывал так: «В полнейшей тишине леса, когда первые утренние лучи заставляют умолкнуть ночной шум насекомых, эти гимны произвели на нас глубокое впечатление, они были прекрасны». Да, писал он, ему действительно доводилось встречать в джунглях племена, которые были «неисправимо, безнадежно жестоки», однако другие отличались, подобно максуби, «храбростью и умом», что «полностью опровергает выводы, к которым пришли этнографы, исследовавшие лишь области по берегам рек и не заходившие в менее доступные места». Более того, во многих из этих племен рассказывали легенды о предках, обитавших в поселениях еще обширнее и еще красивее.
Имелись и другие ключи к разгадке тайны. На камнях в джунглях Фосетт не раз видел нечто напоминавшее древние наскальные рисунки и вырезанные изображения фигурок людей и животных. Однажды, взобравшись на одинокий земляной курган над заливными лугами Боливийской Амазонии, он заметил: из земли что-то торчит. Он вытащил этот предмет рукой: перед ним был глиняный черепок. Он начал изучать почву вокруг. И, как он позже сообщал КГО, практически повсюду, где бы он ни поскреб землю, он находил осколки хрупкой древней керамики. Ему подумалось, что мастерство этих неведомых гончаров было ничуть не меньшим, чем в Древней Греции, или Древнем Риме, или Древнем Китае. Однако вокруг на сотни миль не было ни единого местного жителя. Откуда взялась вся эта керамика? Кому она некогда принадлежала?
Тайна становилась все загадочнее, однако в тумане начали проступать некие очертания. В бассейне Амазонки «везде, где есть alturas, то есть земляные возвышения над равниной, — сообщал Фосетт Келти, — обнаруживаются старинные предметы». И это еще не все: между этими alturas протянулось что-то вроде геометрически выверенных троп. Они выглядели, как он готов был едва ли не поклясться, словно «дороги» и «земляные насыпи».
Развивая свою теорию о древней амазонской цивилизации, Фосетт чувствовал растущую конкуренцию со стороны других путешественников, которые наперегонки рвались в глубины Южной Америки, чтобы исследовать одно из последних оставшихся на планете царств, не нанесенных на карты. Это была пестрая и раздробленная компания фанатиков, одержимых единственной идеей; у каждого была своя доморощенная теория и своя особенная страсть. Был, например, некий Генри Сэвидж Лэндор, завоевавший мировую известность благодаря своим повестям о путешествиях, в которых рассказывал, как его чуть не казнили в Тибете, как он взошел на Гималаи без веревок и специальных зажимов, как он на верблюде пересек пустыни Персии и Белуджистана; теперь он пробирался по Амазонии, облаченный так, словно собирался отобедать на Пикадилли-серкус («Я не рядился в невероятные одежды, которые, как все представляют себе, носят путешественники»), а его люди бунтовали и едва не пристрелили его. Был также бразильский полковник, сирота, наполовину индеец, Кандидо Мариано да Силва Рондон: он помогал провести телеграфные линии через джунгли, потерял палец ноги из-за пираний и основал Службу защиты индейцев. (Ее девизом, как и его собственным, стали слова: «Умри, если должен, но не убивай».) Был и Теодор Рузвельт, который, проиграв президентские выборы 1912 года, искал прибежища на Амазонке и обследовал вместе с Рондоном реку Сомнения. (К концу этого путешествия бывший президент, выступавший за «жизнь, полную трудов», чуть не умер, иссохнув от голода и лихорадки, и без конца повторял начальные строки поэмы Сэмюэла Тейлора Кольриджа «Кубла-хан»:
Но, вероятно, больше всех своих конкурентов Фосетт опасался Александра Гамильтона Раиса — высокого жизнерадостного американского врача, который, как и Фосетт, некогда обучался под руководством Эдварда Эйрста Ривза в Королевском географическом обществе. В 1904 году, незадолго до сорокалетия, Райс (грудь колесом, пышные усы) закончил Гарвардскую медицинскую школу. Интерес к тропическим заболеваниям привел его на Амазонку, где он исследовал смертельно опасных паразитов, вскрывая мартышек и ягуаров; вскоре он страстно увлекся географией и этнографией этого региона. В 1907 году, когда Фосетт осуществлял свою первую геодезическую и картографическую экспедицию, доктор Райс пешком шел через Анды вместе с никому тогда не известным археологом-любителем по имени Хайрам Бингем. Позже доктор Райс спустился в северную часть бассейна Амазонки в поисках истоков нескольких рек; там же он обследовал местных жителей. В письме к другу Райс сообщал: «Я продвигаюсь очень медленно, тщательно все изучаю и прихожу к выводам лишь после длительных размышлений. Если я сомневаюсь относительно чего-либо, позже я снова возвращаюсь к работе над этим вопросом».
После этой экспедиции доктор Райс, понимая, что ему существенно не хватает технической подготовки, записался в Школу астрономии, геодезии и картографии при Королевском географическом обществе. Закончив ее в 1910 году («Мы относимся к нему особенным образом — как к детищу нашего общества», — позднее заметил о нем председатель КГО), он вернулся в Южную Америку, чтобы исследовать бассейн Амазонки. Фосетт был порывист и отважен, а доктор Райс выполнял свою миссию со спокойной точностью хирурга. Он хотел не столько преодолевать суровые условия, сколько преобразовывать их. Он собрал команду из целых ста человек и сосредоточил внимание на новейших моделях лодок, сапог, электрогенераторов, на том, чтобы принести в оторванные от цивилизации места современнейшие научные методы. В ходе одной из своих экспедиций он остановился, чтобы провести срочную хирургическую операцию туземцу с карбункулом и индейцу с абсцессом в области печени. КГО отмечало, что последняя процедура была «едва ли не первой хирургической операцией под хлороформом, выполненной в этом диком краю». Хотя доктор Райс не понукал своих людей, как Фосетт, они по меньшей мере один раз взбунтовались, бросив его одного в джунглях. В той же экспедиции нога у доктора Раиса оказалась настолько сильно поражена инфекцией, что он, понимая, что скоро может потерять сознание, взял скальпель и сам себе сделал операцию, вырезав кусок живой ткани. Келти писал Фосетту: «Это истинный врач, и всю свою работу он делает весьма умно».