III
Лето выдалось трудное, да и вообще в полевой сезон у геолого-разведчиков день ненормированный. Но этот напряг дал свои результаты: мы полностью выполнили картирование запланированных площадей, а наши удачно заложенные буровые подсекли перспективную для разработки жилу, и пробы показали высокое содержание слюды самого лучшего качества. Настасья, хоть и валилась с ног от усталости, но была очень довольна: наша партия перевыполнила план прироста запасов, и всем нам светила солидная премия…
Но тут наш региональный геологический Главк подкинул неожиданный подарок: по итогам второго и третьего кварталов… за перевыполнение производственных показателей… победителям в социалистической соревновании…
Короче говоря, Ермакову Анастасию наградили путёвкой в знаменитый санаторий «Горняк» на октябрь месяц!
– Слышь, чалдон? Вот счастье подвалило! – радовалась Настя. – Я ведь никогда, ни разочка на море не была!
– Загуляешь там… – буркнул я. – Заведешь курортный роман по всем правилам…
– Эвон куда метнул! – хохотнула она и весомо шлёпнула меня по спине. – Не дождёшься! Месяц-то быстрёхонько пробежит, ты и соскучиться не успеешь! А уж и накупаюсь же я! – она потянулась так, что хрустнули позвонки.
Скучать и в самом деле было некогда, – плюс к моим собственным делам на меня, пусть временно, легли и все её немалые обязанности. А мне не хотелось ни в чём её подводить. В свою кладовку я приходил только, чтобы завалиться спать, а с шести утра уже был на ногах.
Но оставшись один, я, конечно, затосковал… Темп жизни изменился, как будто я с разгону, на большой скорости влепился в бетонную стену: вроде и не тормозил, а из машины выкинуло!
…Ближе к концу рабочего дня в камералку заглянула Аграфёна Афанасьевна.
– Ну что, чалдон, небось, совсем от работы ошалел? – спросила она.
– Зато Настя отдохнет, как следует!
– Так то оно так… – весёлые лучики-морщинки сбежались к уголкам её глаз, – а ты заходь ко мне вечерком. Как ты есть одинокий, я оладушек напеку. С мёдом! Да чаёк настою на кедровых ядрышках…
Понятно, что от такого приглашения грех было отказываться!
Я быстро опустошил тарелку с горкой поджаристых оладий, макая их в тёмный цветочный мед, и блаженно откинулся на спинку стула, переводя дух.
– Ты как, по Настасье-то, небось, шибко скучаешь? – вдруг ошеломила меня вопросом хозяйка, выданным как бы вскользь, и не понять, то ли это был вопрос, то ли утверждение.
– В каком смысле? – осторожно ответил я.
– Да в самом прямом! – махнула она рукой. – Как мужик о бабе. Ведь ты уж скоро цельная неделя все один да один, аль не так?
– Ну, так… – неохотно признался я, все никак не решаясь на полную откровенность.
– И не хотится?
– Чего?! – довольно глупо вырвалось у меня.
– Не хотится… поетиться? – с легким нажимом использовала она слова из нашей песни.
– Хотится… – непослушными губами попытался отшутиться я.
Она посмотрела на меня через стол своим колдовскими глазами и спокойно спросила:
– А раз так… Может, я тебе Настёну-то заменю, покамест её нет? Хоть на разок-другой?!
И я понял, что шутки кончились! Я растерялся. Я оторопел…
Меня так ошеломило откровенное бесстыдство этого предложения в соединении с величественной простотой, что я в самом точном смысле этого слова онемел. Я не только не знал, что сказать в ответ, но я не мог даже кивнуть или хотя бы отрицательно покачать головой.
Любовный опыт у меня, честно признаюсь, был небогатый: так, случайные торопливые перепихоны после застолий, четыре более-менее продолжительных романа со студентками с филфака да – если посерьёзнее – старшая сестра моего товарища по институту, замужняя женщина, которой я почему-то приглянулся… Но никто из них, никогда, ни при каких условиях не могли бы обратиться ко мне с таким предложением!
Я сидел, не шевелясь, на жёстком стуле, но чуткий пёс по кличке Уран, огромная сибирская лайка-кобель вдруг неслышно толкнул меня носом и положил свою тяжеленную голову мне на колени, чего никогда ещё не делал…
Должно быть, я одеревенел, как языческий идол, как истукан, как жертвенный столб, и «Марфа-посадница», продолжая сверлить меня своими немигающими глазами, встала, обогнула стол и, обхватив руками, прижалась большой пухлой грудью.
– Да ты не боись… – выдохнула она, чуть прикусив мочку моего уха так, что передо мной всё поплыло, – я ведь ишшо баба справная, все на месте, и кунка паутиной не заросла, и тело у меня белое да ненасытное…
Она запрокинула мою бедную, идущую кругом голову, назад и полыхнула по губам жадным и долгим зовущим поцелуем.
– Пойдём уж…
И голос у неё был точно таким же, как у Насти, и вдобавок, – меня опахнуло таким знакомым родным запахом, что я… я не устоял!
Как загипнотизированный, я потянулся за ней…
Спальная половина отделялась от гостевой полосатой занавеской. Она быстрым, сильным рывком раздёрнула занавесь, так, что дружно звякнули металлические кольца, на которых крепились шторы. От белоснежного накрахмаленного покрывала потянуло прохладой. Отогнув покрывало, Аграфёна Афанасьевна присела на кровать и скинула кофту, оголив пышные, поистине елизаветинские плечи, налитые крепкой силой работящей сибирячки. Неотрывно глядя на меня, словно притягивая к себе взглядом, она расстегнула юбку и медленно вместе с белой нижней рубашкой приподняла её до уровня груди…
После чего откинулась на спину поперёк кровати, призывно раздвинув и приподняв ноги. Словно бы два слепящих прожекторных луча рванулись в небо!
– Давай, чалдон, попользуй меня… – донёсся шепот с кровати. – И мне в радость, да и тебе в облегченьице…
Распалённый, я вошел в открытые ворота…
– Ох! – только и выдохнула женщина, и сильно стиснула меня ногами, словно скобами капкана. И тут… я попал в смерч, вихрь, тайфун! Она стонала, охала, извивалась, выгибалась мостиком, подбрасывала меня на себе и одновременно удерживала, судорожно, раз за разом всё глубже вбирая меня в свое неистовое нутро…
– А у тебя «челыш»-то ничего себе, – с одобрением сказала она, когда мы, обессиленные, лежали рядом, – работящий, справный! Вот уж, скажу, моей Настене подвезло!
… А великолепный сторож с геологической кличкой Уран свернулся калачиком в ногах постели и от удовольствия поматывал хвостом.
IV
Тридцать-то дней, оказывается, в жизни – долгий срок, в который, как в старый чемодан, влезает очень многое… особенно ежели надавить коленом.
Аграфёна Афанасьевна – я почти что всерьёз верил в это! – и впрямь словно бы приворожила меня. Каждый вечер, неизменно она откидывала покрывало своей девственно-белой кровати, а то и утром чуть ли не с зарей раздавался её шепот:
– Дай-кось, я тебе его взбодрю быстренько! Страсть как люблю сверху сидеть!
Всякий раз, когда я погружался в неё, меня зашкаливало от боли, напряжения и восторга, и мне казалось, что я, задыхаясь, срываюсь в штопор, из которого мне не выйти… Разобьюсь к чёртовой матери!
– Да я любого мужика могла обратать, как бычка на верёвочке. Короче – за сучочек… ха-ханюшки… и под кусточек! – в её горле перекатывался смешок, словно тихое рычание собаки, готовой напасть. – Ничего не скажу: мой-то Спиря, с каким мы Настасью прижили (ну, конечно, её муж, – успел сообразить я, – отчество-то у Насти – Спиридоновна!), за зря хлеб мужской не ел, да уж больно часто на заработки на сторону подавался. Да рази можно горячую бабу на целый сезон без обихода бросать?! Э-эх, Сергунечка, мальчишечка мой дарёный! – она в упор приблизила к моему лицу свои чёрные немигающие глаза. – Встренулись бы мы с тобой лет двадцать назад, когда я ишшо была в полной-то силе… Уж я бы тебя нипочем никуда не отпустила, словом бы наговорным тебя оплела, волосом опутала, зельем приворотным из тридцати трёх трав опоила, дыханьем своим околдовала… Ты бы уж из моих рук не вывернулся… – протяжно пела она. – Ах, любовь-ебава, остатняя моя забава! Ты уж, чалдон, прости мне мою бесстыжесть бабскую. Больно уж захотелось настоящего мужчинского мясца попробовать! Мужик-то ныне всё какой-то мелкой пошел: одной поллитры ему мало, а одной, вишь, бабы с понятием – много…
Почти целый месяц – время Настиного отпуска – мы спали с ней рядом, за задёрнутой цветастой шторой. Она, спокойно дыша после вечернего неистовства, лежала на спине, подложив мне локоть под голову, а ночная её рубашка сминалась и задиралась до пупка, потому что она любила, чтобы моя левая рука (а я почти всегда спал на правом боку) лежала, словно печать собственности, у неё на лобке.
Нашими выходными днями была суббота во второй её половине – святое время, когда затапливалась наша баня. Сначала, понятно, парились мужики, а на остатний жар шли женщины, которых на базе наблюдалось явное меньшинство. Это там, на югах, близ Чёрного моря, была теплынь, а у нас в октябре лужи уже подёргивались ледком. Аграфёна Афанасьевна скидывала тулупчик, оставляла обувь у порога и в одной сорочке садилась расчёсывать свои длинные – до пояса – богатые волосы. Я любил погружать в них пальцы, – когда я перебирал пышные пряди, слышалось электрическое потрескиванье. Мы выпивали с ней по паре рюмок её настойки – на берёзовых почках или на веточках можжевельника – в субботу-то да после сибирской баньки как не выпить?! – и молча шли за занавеску…
Она садилась на меня верхом и ласково проводила по губам сначала своим шелковистым лобком, ещё чуть-чуть отдававшим ароматом берёзового веника, а потом – и горячим устьицем… Её тёмный… нет, пожалуй, смуглый клитор напоминал по форме финиковую косточку (нам довольно регулярно завозили этот вяленый заморский фрукт в тяжёлых спрессованных брикетах), только значительно больше размером. Когда я жадно вдыхал исходящий от нее чистый и терпкий запах женщины – я буквально зверел, как лось во время весеннего гона, или – выражаясь более современным языком, весь превращался в одну сплошную эрогенную зону…
Меня очень интересовала одна ее интимная особенность: она никогда, ни при каких обстоятельствах не снимала своей нижней сорочки.
– Дак как же по-инакому-то? – удивлялась она. – Сорочка эта по-людски и прозывается «срачица», что нам дадена сраку прикрывать…
Причем, этим «прикрытием» могла быть и простецкая полотняная рубаха с ручной вышивкой крестиком и с тесемочками у горла, как на бязевом солдатском белье; и вполне современная капроновая ночнушка из прохладного на ощупь шёлка с глубоким кружевным вырезом; или даже схваченная второпях моя клетчатая ковбойка, – неважно. Она неизменно ложилась в этом охранительном одеянии, и уж потом, в пылу и ярости постельных баталий, сорочка могла завиться жгутом выше грудей…
Как-то я спросил ее об этом.
– А это от Бога защита, – со спокойной уверенностью ответствовала она. – От его взгляду. Знаешь ведь, что он Еву, праматерь нашу, соорудил для мужской утехи? А вот хороша ли она, ладна ли да привлекательна для соблазна – хоть лицом, хоть статью своей, понять-то он не мог!
И рассмеялась вольным смехом.
– Не мог, стало быть, потому, что сравнивать было ни с кем! В раю-то они как есть голяком ходили… И вот теперь боженька-то нет-нет да на землю, и глянет, – мол, как там бабы резвятся, каким таким грешным делом занимаются. Красивей они Евы али нет?! Ну, мы от него и прикрываемся, как следовает быть, чтобы не позавидовал да не наказал… Ёбово-то оно, вишь, не хлёбово: им за всю жизнь не наешься. И до самой старой поры из бабьей лоханки можно хоть ложкой хлебать! Вот оно как в наших старых книгах кержацких написано… – и она, зажмурив глаза, припомнила: – «Женщина есть покоище змеиное, диаволовый цвет, злоба без истления, торжище бесовское…» А ведь без неё, без женщины-то, сам знаешь, не обойтись. Ох, не обойтись! И я уж это своим передком не раз доказала…»
V
– Жили мы тогда в Боровлянке, под Бийском… Может, слыхал? Там ветка железнодорожная кончается, тупик. Жили-то ничего по тогдашним временам, Спиридон мой на стройке работал, да так уж получилось – с лесов свалился и ногу сломал. Ну, конечно, травма производственная, да много ли денег по бюллетеню-то? Власть с нас и без того последнюю шкуру драла, а самой-то всё мерещилось: недохап! Для меня там работы не оказалось, я шали пуховые вязала на продажу. А Настёне пятнадцать уже, дева, можно сказать, на выданье, – то платьишко надо, то опять же – туфли. Не в лаптях же ходить?! А она, вишь, уже в этот… как его… универсам главный в Новониколаевском намылилась…
– В Новосибирский университет?
– Ну… Я, грит, мама, хочу геологиней стать. Богатства искать. А деньги? Пока то богатство найдёшь… Ну, и сманил меня сосед Фёдор Зятьков, у него ещё две дочени моей Насте ровесницы, в одну школу ходили. Мужчина солидный, положительный, работящий… В дальнем леспромхозе бригадиром. «Давай, грит, Аграфёна к нам, на реку Чарыш, мне на дальнем участке повариха нужна. На весь лесозаготовительный сезон. Пока у тебя Спиря твой со своей ногой в силу войдёт, ты деньгу подкалымишь. Я тебя не обижу… А по хозяйству чего так и Настя справится… Я тебя с собой зову, потому как, во-первых, ты баба сильная и за себя завсегда постоять сможешь, ежели что, а во-вторых, потому ишшо, что ты – неглупая, и Бог даст, ежели мне поджениться приспичит, меня не оттолкнёшь…»
А у нас сам ведь знаешь как: закон – тайга, прокурор – медведь, а срока у нас у всех пожизненные! Я и подумала, мужик-то дело говорит, я за ним буду, как за каменной стеной, уж при нём-то «на хор» [1] не поставят, отобьёт! Ну, а ежели придет койку делить, так то дело полюбовное, житейское…
Кержаки-то завсегда был народ вольный, сами себе хозяева. На наших сельбищах, на отрубах да заимках, ведь как: после крещения ребятишечка куму кума должна дать сама! Да и тот у нас свёкор плох, который после сына сноху не попробовал, не проверил, какова она на скус, не порченая ли… Снохач – он как лось-рогач, упорный да тяжёлый, редкая бабёнка упрётся, подол не заворотит; да ей еще и интерес – а каким её-то мужик через тридцать годков окажется, чего от него ждать?!
Я манатки свои да кой-какую приспособу хозяйскую подсобрала да за Зятьковым и тронулась, оказалось – это вёрст за сто, за Обью, там в неё речка Чарыш впадает, – потому и леспромхоз зовётся Чарышский.
Бригада у Фёдора подобралась дельная, всё больше молодняк после армии, солидных мужиков всего двое. Ну и бригадир, с ним – одиннадцать кадров. У них – барак, стало быть, общежитский, а еще – склад, мехмастерская, и отдельный дом – котлопункт: кухня с плитой, стол большой, лавки… Места всем хватает, а для меня – закуток за занавеской, вот вроде как здесь, только-только койка и влезает. Но – отдельно ото всех… И ещё важное дело Фёдор завёл: на участке – сухой закон, заработок – на сберкнижку, а на руки – только что на курево да на мелочевку.
Да и я, сам понимаешь, от работы не бегала. Помню, на первый обед пришла бригада, а я щи сварганила богатые, с салом копченым, щи так уж щи – ложка колом стоит!
Тут Пров Кузьмич, старший вальщик, и говорит: «Да за такие щи нашей Аграфёне нужно в ноги поклониться! У иной поварни щи на собаку выльешь – ничего на боках не повиснет! Жижей-водой скатятся…»
Ну я и старалась. С утречка схожу на ключ-студенец за водой, кашу какую заделаю, чтоб покруче да по полной миске, да чай покрепче заварю. А то клюквы-весенницы наберу, ее у нас еще «журавлина» зовут, кисель затею. Ржаных сухарей насушу – квас у меня такой получался, за версту в нос шибал! А хлеба не подвезут, – я оладий наготовлю али блинов на всю ораву. Захочешь ушицы похлебать, – так ложка за голенищем завсегда сыщется…
А на третий вечер и Фёдор подвалил, – пришёл, мол, посмотреть как устроилась, да не скрипит ли коечка, не надо ли смазать? Я его конечно, приголубила… А куда денешься? Да честно-то сказать, и нравился он мне. Потому как надёжный. Из тех, кого твёрдохлёбами величают: ведро выпьет, в донышко стукнется, домой пойдёт – никакой шатачки! Я ведь в людской породе научилась разбираться. Вот взять – сосна. Она, вишь, бывает «красная» и «пресная». Красная – она смолистая, звонкая, стукнешь – звенит, а у пресной – только серёдка смолистая, она сгнивает скоро. Так и люди…
Вскорости опять Фёдор за печку заявляется, на вид такой… мягкой, словно повиниться собирается. В чём, спрашиваю, дело?
«Понимаешь, Афанасьевна, просьба у меня к тебе. Личная… Паренёк тут у меня есть, чокеровщиком работает. Аккуратной, дисциплинной, армию отслужил… а вот всё ещё «в девках» ходит. А у него «сухостой» этот в лесу работать мешает, – за стволы цепляет… Пожалей парня!»
Как тут бригадиру откажешь? К тому же – производственная необходимость… Позвала я молодого за занавеску, ляжки заголила… Себя ему показала, – а он стоит столбом, и только со лба пот катится. Пришлось мне всё в свои руки взять… Поверишь ли, – как с меня скатился, заплакал он! Дала я ему, значит, по всем правилам, а самой гордо за то самое место, – будто я ребёнка родила, поверишь, нет? А дня через три мой крестник вежливо так подошёл, да таким секретным голосом и спрашивает, мол, Аграфёна Афанасьевна, нельзя ли мне опять вас навестить? Что, спрашиваю, – понравилось? Во второй-то раз он уже и сам справился: хоть и робко, да ёбко!
Так и покатилось…
Федор-бригадир наведаться поехал в главную контору, и тут как тут, – механик наш, Авдей Саввич, ко мне пришёл да поклонился эдак степенно: «Аграфёна Афанасьевна, приласкай мужика… А то, на тебя глядючи, мой шланг стоячий жить не дает. Может, по милости Божьей, разговеться дашь?»
Зятьков наш возвернулся с деньгами да продуктами, мол, всё у нас в ажуре, всё на мази, а сам по-хозяйски спрашивает: «Как дела? Кому дала?» А я и ответствую: «Что, проверять будешь?» Ничего не сказал, усмехнулся только: «Ох, Аграфёна, озорная ты баба!»
А уж молодёжь-холостёжь… Ребята чистые, ничего не скажу, не пьянь подзаборная. Да и работа у них – не в валенок мочиться, и не ветер пинать, тяжелый труд, без примеси. Ну, а известное дело: мужика покормишь как следовает быть – он тебе сразу же под подол заглядывает, – чего бы на закуску найтить?!
Сильничать, конечное дело, не сильничали, все больше склоняли. Днём, значит, мою пищу потребляли да на делянке вкалывали, ну а вечером… то один, то другой за «добавкой» зайдет, – так ведь и их понять надо!