– Как быстро все это будет развиваться? – спрашивает Джо. – Я помню, вы сказали десять-двадцать лет на все про все, но насколько быстро, можете сказать?
Он думает о хронологии материнской болезни и пытается посчитать в уме. В Тьюксбери она провела пять лет. Джо одиннадцать лет до пенсии. Она умерла в сорок, то есть ей было тридцать пять, когда ее положили в больницу. Ему сейчас сорок четыре. Числа кружатся у него в голове.
– Болезнь развивается медленно. Не так, будто щелкнули выключателем, и не как при гриппе, когда – бац и вы больны. Время у вас есть.
– Господи, – говорит Джо, проводя руками по лицу. – Я-то думал, у меня просто колено не в порядке, ну, еще устал и вымотался.
– Мне очень жаль. Я понимаю, это шок для вас обоих. Особенно потому, что вы не знали о болезни вашей матери.
Хотя доктор и сказала ему, что с коленом все в порядке, Джо все еще думал, что худший прогноз – это операция на коленном суставе. Недели две не работать, самое большее, отдохнуть, а потом назад в бой, как новый. Хантингтон – он и слова-то такого не знал, не то что не предполагал, что болен. А теперь это его реальность. Он не может себе представить даже первый шаг в развитии событий, что говорить про шесть. Сколько шагов отсюда до больницы Тьюксбери?
Туман в голове Джо распространяется по всему его телу. Он ничего не чувствует. Если доктор Хэглер сейчас поставит перед ним зеркало, он знает, что на него уставится: плоская, лишенная выражения маска человека, испытавшего шок. Он видел, как выглядит травма, по лицам слишком многих жертв преступлений и несчастных случаев: внешнее спокойствие, движение на автопилоте, жутковатая противоположность неукротимого душевного и физического ужаса, бушующего внутри.
– Что мне делать с работой?
– Думаю, нам стоит проявить разумный оптимизм. Вам пока не обязательно сообщать всем, и я бы советовала этого не делать. Мы не хотим, чтобы вас уволили или сочли недееспособным. Есть законы, которые вас защитят, но вы не хотите провести оставшееся время в судебных баталиях. Я бы открылась кому-то из сослуживцев, кому-то одному, кому вы доверяете, – кто не разболтает и станет вашим зеркалом. Этот человек может помочь вам решить, когда станет небезопасно продолжать работать.
Джо кивает. Он проигрывает в уме сценарий и видит все весьма нежелательные последствия и то, к чему мгновенно приведет разглашение его диагноза. Он может сказать Томми и Донни. Больше никому. Томми умеет хранить тайны и прямо скажет обо всем, когда будет нужно. Джо готов доверить ему свою жизнь. И Донни тоже. Больше никто на службе знать не должен, по крайней мере, пока он не выяснит, что к чему. Он должен обеспечить Роузи хотя бы частичную пенсию, чтобы ей не пришлось нуждаться, когда его не станет. Десять лет. Может, больше. Может, меньше.
Но ему будет становиться хуже. Будет падать, ронять вещи, путаться в рапортах, опаздывать, психовать. Начнет говорить невнятно. Все будут думать, что он пьет. Черт. Да пусть думают, что хотят. Пока он не будет уверен, что у Роузи есть все, что нужно, болезнь надо держать в тайне.
Рут О’Брайен допилась до смерти.
Сын весь в мать.
Когда Джо и Роузи добираются домой из больницы, у Джо еще полно времени, чтобы присоединиться в пабе Салливана к Донни и остальным друзьям, но он чувствует себя слишком хрупким. Прозрачным. Он боится, что ему хватит бокала «Гиннеса», чтобы расколоться и вывалить свой диагноз Донни и всем в баре. Нет, этот День святого Патрика он проведет не у Салливана. Но дома он тоже оставаться не может.
Роузи стоит над раковиной в кухне, чистит картошку. Она перестала плакать, но глаза у нее все еще красные и опухшие. Она намерена сделать хорошую мину и выглядеть, как обычно, когда вернутся к обеду дети. Джо и Роузи решили, что им нужно немного времени, прежде чем сбросить на детей бомбу БХ. И Джо в жизни не стал бы портить им День святого Патрика.
– Пойду пройдусь, хорошо? – спрашивает Джо.
– Куда ты?
Она оборачивается с полуочищенной картофелиной в одной руке и картофелечисткой в другой.
– Просто выйду. Прогуляюсь. Не волнуйся.
– Сколько тебя не будет? Обед в четыре.
– Я вернусь до четырех. Просто нужно голову проветрить. Ты как, ничего?
– Все хорошо, – говорит она и поворачивается к Джо спиной.
Он слышит, как чиркает картофелечистка.
– Иди сюда, – говорит он.
Джо кладет руки на плечи Роузи, разворачивает ее к себе, заводит свои медвежьи лапы ей за спину и прижимает к себе ее худую фигурку. Роузи поворачивает голову и кладет ее Джо на грудь.
– Я тебя люблю, Джо.
– Я тебя тоже люблю, лап. Я скоро вернусь, хорошо?
Роузи поднимает к нему заплаканное лицо и горестные глаза.
– Хорошо. Я буду тут.
Джо берет пальто и выходит за парадную дверь, но прежде, чем ступить на тротуар, останавливается и бросается обратно в дом. Макает пальцы в святую воду Роузи и, глядя в нарисованные голубые глаза Девы Марии, осеняет себя крестом. Сейчас он не откажется ни от какой помощи.
По дороге к докам Джо заходит в винный магазин и покупает бутылку виски. Как он и надеялся, в доках пусто и тихо. С тех пор, как закрылась «Таверна на воде», баров здесь нет. Понаехавшие сейчас все в «Уоррена Таверн», а городские у Салливана или в «Айронсайде». Все его дети в «Айронсайде», Патрик стоит за барной стойкой. А Джо, одинокий ирландец в доках, сидит на пирсе, свесив ноги, и смотрит на прекрасный город, который любил и защищал больше половины жизни.
Сегодня утром он проснулся, как в обычный день. А теперь, всего несколько часов спустя, у него болезнь Хантингтона. Конечно, болезнь Хантингтона была у него и с утра, до визита к доктору Хэглер. Он все тот же человек. Разница только в том, что знаешь. Туман первоначального шока рассеялся, и знание начинает насиловать его в мозг.
Не вынимая бутылку виски из коричневого бумажного пакета, Джо откручивает крышку и делает большой глоток, а потом еще один. Мартовский день, сырой и серый, градусов десять, но становится куда холоднее, когда солнце прячется за облаками и с воды тянет ветром. Виски лежит в животе, словно мерцающие угли.
Десять лет. Ему будет пятьдесят четыре. Не так и плохо. Могло быть хуже. Черт, да это больше, чем с гарантией отпущено любому, особенно полицейскому. Каждый раз, надевая синюю форму, он знает, что может не вернуться домой. Это не просто благородное переживание. Джо били, в него стреляли. Ему случалось преследовать и брать пьяных, обколотых и заведенных, вооруженных ножами и огнестрелом. Он хоронил своих товарищей. Все были молодыми. Он был готов погибнуть при исполнении с тех пор, как ему исполнилось двадцать. Пятьдесят четыре – это старик. Это роскошь, вашу мать.
Он делает еще глоточек и выдыхает, наслаждаясь жжением в горле. Что его бесит, так это определенность. Знание, что ему отпущено десять лет, ну максимум двадцать, что болезнь на сто процентов смертельна, делает его положение безнадежным. Определенность убивает надежду.
Он бы мог надеяться на излечение. Может, эти врачи что-то найдут за десять лет. Доктор Хэглер сказала, есть перспективные разработки. Она говорила про «лекарство» и «исследования», но, он слушал внимательно, ни разу не упомянула слово «излечение». Нет, Джо не собирается трястись по поводу излечения для себя, но каждый день лез бы в гору надежды ради детей.
Дети. Он делает еще пару глотков. Им всем чуть за двадцать. Еще дети. Через десять лет Джей Джею, старшему, будет тридцать пять. Обычно в этом возрасте просыпается болезнь. Чертова болезнь как раз доконает Джо и примется за детей. Может, им всем повезет и милостью Божьей никто из них ее не получит. Он трижды стучит по пирсу.
Или она может быть у всех, уже спит внутри, дожидаясь, когда можно будет выползти из пещеры. Джей Джей – пожарный, он пытается завести свою семью. Меган балерина. Балерина с болезнью Хантингтона. По щеке Джо катится слеза, горячая на остуженной ветром коже. Он не может придумать ничего более несправедливого. Кейти надеется открыть собственную студию йоги. Надеется. А если у нее положительная проба на ген, она перестанет надеяться? Патрик пока никак не поймет, что он вообще делает. У него может уйти большая часть ближайших десяти лет на то, чтобы со всем разобраться. Господи, да как же они с Роузи им скажут?
Джо не дает покоя еще и то, как все будет, как он умрет. Он воочию видел, что эта болезнь делает с человеком, что она сотворила с его матерью. Это безжалостный, так-растак его, злой дух. Он лишит его всех человеческих черт, пока от него не останется только перекрученный остов и бьющееся на кровати сердце. А потом он его убьет. Не убежать, когда в тебя стреляют, нужна смелость. Войти в дом, где идет скандал, прекратить драку между бандами, преследовать подозреваемого в угнанной машине – для всего этого нужна смелость. Джо не уверен, достаточно ли он смел, чтобы десять лет противостоять болезни Хантингтона. И потом, гибель полицейского на посту почетна. А какой почет в том, чтобы умереть от Хантингтона?
Ему невыносимо думать о том, через что он заставит пройти Роузи и детей – через то, что он и Мэгги и, большей частью, их отец могли лишь беспомощно наблюдать. Черт. Мэгги. Она об этом вообще знает? Отец знал? Или позволить всем считать мать Джо пьяницей было меньшим позором, чем связать ее имя с болезнью? Если отец знал про БХ, кого он защищал?
Все в городе винили ее. Его мать сама была виновата в своих несчастьях: она запойная. Она плохая мать. Грешница. Попадет в ад.
Но все ошибались. У нее была болезнь Хантингтона. Болезнь Хантингтона отняла у нее возможность ходить и самостоятельно есть. Она изуродовала ее добрый нрав, терпение и разум. Придушила ее голос и стерла улыбку. Украла семью и достоинство, а потом убила ее.
– Прости, мам. Я не знал. Не знал.
Он молча плачет, вытирая мокрые глаза рукавом пальто. Выдыхает и отпивает еще глоточек виски, прежде чем закрыть бутылку. Стоя на краю пирса, он смотрит мимо носков своих кроссовок в черную воду гавани. Сует руку в карман и вынимает горсть мелочи. Выбирает четыре четвертака, они лежат, теплые и блестящие, на его холодной розовой ладони. У каждого из детей шансы пятьдесят на пятьдесят.
Он подбрасывает первый четвертак, ловит его левой рукой и, перевернув, кладет на тыльную сторону правой. Убирает левую руку, открывая монету.
Орел.
Джо забрасывает ее как можно дальше. Следит за полетом монеты взглядом, видит, где она падает в воду, и вот ее уже нет. Он подбрасывает второй четвертак, ловит, переворачивает, открывает.
Снова орел.
Он бросает и эту монету в воду. Третий четвертак.
Орел.
Черт. Он выходит из себя и подкидывает монету высоко в воздух. Теряет ее из вида и не понимает, где она падает. Джо держит в руке последний четвертак, думая о Кейти. Он не может бросить монету. Не может, и все. Он снова садится на край пирса и плачет, закрыв лицо руками, издавая болезненные, жалкие, мальчишеские всхлипы. Слышит голоса людей, проходящих в тени корабля «Айронсайд»[7]. Они смеются. Если он слышит, как они смеются, они точно слышат, как он плачет. Но ему все равно.
Вскоре он чувствует себя опустошенным. Он вытирает глаза, глубоко втягивает воздух и вздыхает. Роузи сказала бы, хорошо поплакал. Ему всегда казалось, что это глупое выражение. Чего хорошего в плаче? Но ему лучше, если и не хорошо.
Джо встает, раскрывает правую руку и снова смотрит на четвертый четвертак, лежащий у него на ладони. Кладет его в другой карман, на самое дно, там он будет в безопасности, берет бутылку виски за горлышко и смотрит на часы. Пора обедать.
Он идет вдоль пирса, виски играет у него в голове и в ногах, щеки горят от ветра и слез, и, делая каждый шаг, он молит Бога, и Деву Марию, и святого Патрика, и кого угодно, кто услышит, об удаче – дайте удачи хоть на десятку.
Часть вторая
Мутация, связанная с болезнью Хантингтона (БХ), была определена в 1993 году и локализована в коротком плече четвертой хромосомы. Это историческое открытие стало возможно благодаря международному сотрудничеству, осуществленному группой нейробиологов в центре «Нейви Ярд» в Чарлстауне. Как правило, тринуклеотид цитозин-аденин-гуанин (ЦАГ) повторяется в первом экзоне гена Хантингтина тридцать пять раз или меньше. В мутировавшем гене повторов ЦАГ тридцать шесть или более. Такой затянутый генетический повтор приводит к увеличению глютамина в белке Хантингтина и вызывает болезнь.
У каждого ребенка, один из родителей которого болен БХ, есть пятидесятипроцентный шанс унаследовать мутировавший ген. Открытие данной мутации сделало возможным генетическое исследование любого, у кого есть риск заболеть. Анализ точно определяет генетический статус. Положительный результат означает, что человек является носителем мутации и со временем заболеет БХ. Сегодня девяносто процентов тех, у кого есть риск заболеть БХ, предпочитают оставаться в неведении.
Глава 10
Сегодня воскресенье, и Кейти прогуляла и йогу, и церковь. Церковь на самом деле не считается. Она много лет не была на воскресной мессе, но привычка думать о том, что можно пойти, прежде чем решить не ходить, сохранилась – может, она даже испытывает от этого какое-то греховное удовольствие. Кейти растили как строгую ирландскую католичку. А это, помним-помним, предполагало: признаваться священникам в разных вымышленных мелких грешках по субботам, вкушать Тела Христова по воскресеньям (неудивительно, что она стала веганкой) и хлебов позора во все остальные дни, посещать приходскую школу, где она узнала от монахинь, что девочка может забеременеть, если будет одетой сидеть у мальчика на коленях, и читать Angelus каждый вечер перед обедом. Протестанты были злом, чудовищными и чуть ли не заразными людьми, Кейти выросла в страхе перед ними, молясь Господу о том, чтобы никогда ни одного не увидеть, и толком не зная, как выглядит настоящий живой протестант. Она могла прочесть «Отче наш» и «Богородице», еще не научившись писать свое имя. Она никогда не понимала, как смерть Иисуса на кресте за ее грехи в Страстную пятницу приводит к тому, что кролик носит сладости на Пасху, и всегда боялась спросить. Это так и остается тайной. И каждый день был наполнен ароматами благовоний, молитвы поднимались в клубах дыма, плыли к ушам Господа. Ей нравились благовония.
Настоящая религия Кейти – это йога. Она нашла ее случайно. Три года назад, только что выпустившись из школы, она работала официанткой в «Фигс». Она каждый день проходила мимо Городского центра йоги по дороге на работу и однажды из любопытства зашла, чтобы взять расписание. К концу первого занятия ее зацепило. Отец любит рассказывать, как она потом пила «Кул-эйд», целый кувшин выхлестала. Откладывала чаевые, чтобы заплатить за двести часов обучения на инструктора той же зимой, и с тех пор преподает йогу.
Ей нравится физическая практика, позы, которые помогают развить грацию, гибкость и равновесие. Нравится осознанное дыхание, поток праны, обеспечивающий ощущение основательного покоя над бешеным хаосом. Нравится медитация, которая, – когда у Кейти действительно получается, – убирает кучу токсичного мусора из ее головы, заставляет умолкнуть негативный внутренний голос, хитрый и убедительный, настаивающий, что она недостаточно умна, недостаточно хороша собой; а вместе с ним и надуманные сплетни (они всегда надуманные), постоянное сомнение, шумное беспокойство, суждения. Ей нравится чувствовать единство с каждым человеческим существом в вибрирующей ноте «ом». И каждый день по-прежнему пахнет благовониями.
Кейти не помнит, когда в последний раз пропускала воскресную виньясу у Андреа. Она знает, что потом будет жалеть о том, что проспала. Но сейчас, хорошо заполдень, когда она все еще нежится в постели, в своей постели, с Феликсом, она ни о чем не жалеет.
Они с Феликсом встречаются полтора месяца, и сегодня он первый раз провел ночь у нее. Они познакомились в первый вторник апреля. Шла первая неделя «Йоги на крыше», занятий, которые проводятся в огражденном деревянном патио за студией. Кейти нравится преподавать на свежем воздухе, когда мышцы согревает солнце, а голую кожу овевает свежий ветер, даже если воздух и пахнет иногда дизелем и цыпленком с чесноком из «Чоу Тай».
Она никогда его раньше не видела. Она не была знакома с ним по школе или по барам, где работала официанткой. Большая часть ее учеников – понаехавшие и женщины, и немногие видные мужчины всегда выделяются. Феликс выделялся сильнее, чем кто-либо.
Он ходит на йогу в шортах и с голым торсом. Благослови его за это Господь. Он высокий, поджарый, с тонкой талией и рельефными, но не перекачанными мышцами. Его голова и грудь гладко выбриты, и Кейти помнит, как на том первом занятии они блестели на солнце от пота. Когда она стояла одной ногой на его коврике, помогая ему с позой собаки мордой вниз, положив левую ладонь ему на крестец, а правой ведя вдоль его позвоночника к шее, ей захотелось обвести пальцами черные линии татуировки в стиле трайбл на его плече. Она помнит, как покраснела, прежде чем отступить и объявить «первого воина».
В следующий вторник он пришел на занятие, на этот раз оно было в помещении из-за ненастной погоды. Он задержался в зале надолго после савасаны и еще дольше собирал свои вещи. Задал Кейти несколько вопросов по поводу расписания и карточек центра, купил кокосовой воды. Когда она спросила, может ли она чем-нибудь еще ему помочь, надеясь, что да, он попросил ее телефон.
Они оба нырнули в эти отношения очертя голову. Как у большинства понаехавших, у Феликса есть машина, что значит, что они не привязаны к пабу Салливана или «Айронсайду», и их отношения оставались не на виду, расцветая вне пристального внимания городских. Они ездят обедать в Кембридж и Саут-Энд. Были на Кейп-Коде и в Нью-Хемпшире, даже съездили на выходные отдохнуть в Крипалу. Он ходит на все ее занятия по вторникам и четвергам, и они оба ходят на занятия к Андреа по воскресеньям с утра. Единственное, где они никогда не были вместе, это ее квартира. Как она сказала ему, это потому, что его квартира куда лучше. Так и есть. И он живет один. Ее сестра, Меган, ложится рано. Они ее побеспокоят, а ей нужно высыпаться.