И если он все это увидит, он может ее не полюбить. Бум. Вот оно. Они еще не произносили это слово, и она точно знает, что первой его не скажет. Несмотря на все занятия йогой, учившие ее восприимчивости и подлинной жизни, она по-прежнему трусиха. Что если он познакомится с ее семьей, а они не смогут принять болеющего за «Янки» черного баптиста, и он учтет это, как и длинный список того, что в ней несовершенно, и решит, что не может ее любить? Она недостойна его любви.
Она стоит возле кухонного стола, спиной к Феликсу, раскладывает гранолу в разномастные миски и думает, как он ее отвергнет, и ее тело не чувствует разницы между происходящим на самом деле и простым разыгрыванием этой гадости. Это болезнь беспокойного ума, и Кейти знает, что не стоит тратить силы на эту выдумку, но ничего не может с собой поделать. Она проигрывает их разрыв, удар за ударом, в мучительных подробностях, и инициатор разрыва – всегда Феликс; делает она это, по крайней мере, раз в неделю и уже трижды с тех пор, как они сегодня проснулись. Каждый воображаемый разрыв выдергивает новые нити из ее сердца, связывая их в растущий, все более тугой узел у нее в груди.
Трусиха. Надо ей признать, кто она, откуда она и что она по этому поводу чувствует. Она любит Феликса. Надо сказать ему об этом и познакомить со своей семьей. Но риск кажется слишком большим, обрыв слишком высоким, пропасть между тем, что у них есть сейчас, и тем, что может получиться, слишком широкой. И прыжок, похоже, может ее убить.
– В другой раз. Правда, я даже не знаю, дома ли сегодня папа и Джей Джей.
Феликс поджимает губы и опускает голову, словно пытается отыскать смысл в уродливом рисунке линолеума.
– Знаешь, я не голоден. Надо мне идти.
Он выходит из кухни и возвращается через мгновение, полностью одетый.
– Увидимся, – говорит он, мимоходом целуя ее в щеку.
– Пока.
Нужно было его остановить, пригласить на обед, извиниться. Вместо этого она молчит, оцепеневшая и онемевшая, и позволяет ему уйти.
Черт.
Она сидит у дрянного кухонного стола, внезапно пораженная одиночеством, и не прикасается к каше и банану. Лучше бы она пошла на занятия с Андреа, а Феликс остался, лучше бы ей не быть такой тупой трусихой, знать, как поступать в соответствии с тем, чему она учит на йоге. Она наливает кипяток в одну кружку, а вторую оставляет пустой на рабочем столе. Прихлебывая зеленый чай, она проигрывает в уме то, что только что произошло, и репетирует то, что могла бы сказать Феликсу в следующий раз. Она надеется, что он ее простит и позвонит попозже. Всей душой надеется, что только что не закончила их отношения, что не потеряла его. Но больше всего она надеется, что он по дороге не столкнется с ее родителями.
Глава 11
Кейти сидит между Патриком и Меган на диване в гостиной родителей, гадая, что сейчас делает Феликс. Она едва не пригласила его на сегодняшний воскресный обед, уже подготовила слова, и они вертелись у нее на языке, но в последнюю секунду она струсила и проглотила их. Он не заговаривал о знакомстве с ее семьей с тех пор, как они поспорили об этом на прошлой неделе, и теперь, похоже, вопрос закрыт. Но ей придется привести его с собой в одно из ближайших воскресений. Она не может вечно держать Феликса в тайне.
Джей Джей и Колин сидят на диванчике для двоих напротив, их ноги и бока прижаты друг к другу, Джей Джей обнимает Колин за плечи. Они кажутся такими счастливыми. Кейти хочет, чтобы и Феликс был тут.
Мама вплывает в комнату, почти на цыпочках, молча и не глядя ни на кого, ставит упаковку «Курс Лайт» и охлажденную бутылку шардоне на кофейный столик и возвращается в кухню. Через мгновение она заносит в комнату штопор и три баночки из-под джема – и снова убегает. Все переглядываются. Это было странно.
Им не разрешается выпивать до того, как обед будет готов. Это строгое правило. Патрик пожимает плечами, берет пиво и открывает. Кейти вкручивает штопор в пробку и вытаскивает ее. Джей Джей берет себе пиво, а Кейти наливает бокал вина для Меган.
– Вина? – спрашивает Кейти у Колин.
– Нет, спасибо, пока нет.
– Где пульт? – спрашивает Патрик.
– Не знаю. Это ты тут живешь, – отвечает Джей Джей.
Мальчики осматривают комнату, не вставая с мест.
– Пат, ну иди, включи его, – говорит Джей Джей.
– Не, сам иди.
– Мне здесь с Колин так уютно. Встань, посмотрим, играет ли кто-нибудь.
– До вечера игр не будет.
– Глянь, что вообще показывают.
– Я пульт ищу.
Патрик откидывается на спинку дивана, сдвинув пятки и расставив колени, и прихлебывает пиво. Кейти качает головой. Ну и братья у нее. С выключенным телевизором в гостиной как-то странно, даже угнетающе. Кейти вообще не помнит, была ли здесь когда-нибудь, когда он не работал. Им словно не хватает пятого брата или сестры, кого-то, кто никогда не замолкает и требует всеобщего внимания.
Колин поднимается с диванчика, проходит к столу, где стоят ангелы и лягушки, и возвращается с пультом.
– Спасибо, милая, – говорит Джей Джей, улыбаясь Патрику и включая телевизор.
Он перещелкивает с канала на канал, нигде не задерживаясь, но свет и шум, исходящие от экрана, указывают им всем общую цель, и в комнате сразу становится веселее, она делается привычной. Кейти вздыхает и чувствует запах «Уиндекса». Странно. Обычно пахнет животным, которое мама варит на этой неделе. Если оставить в стороне одержимость глажкой, мама не особенно славится как домашняя хозяйка. Она обычно протирает пыльные статуэтки и поверхности «Уиндексом», только когда приходят гости. Кейти снова втягивает воздух. «Уиндекс», больше ничего.
За исключением бекона, который каким-то образом преодолевает все, что она знает и во что верит, и по-прежнему заставляет ее рот наполняться слюной, Кейти с трудом переносит запах воскресного обеда. Но в доме не пахнет ни беконом, ни курицей, ни бараниной. Неужели мама наконец выяснила, как лишать еду не только вкуса, но и запаха?
Открывается входная дверь, и в гостиной появляется отец, у которого в руках пластиковый пакет и три коробки с пиццей. Он улыбается, как Санта, принесший мешок игрушек.
– У меня тут пепперони, традиционная, веганская с сыром и овощами для Кейти и салат для нашего кролика.
– Где ты ее взял? – спрашивает Кейти.
У «Папы Джино» ничего веганского не делают.
– В Норт-Энде.
– Ух ты, правда?
Мама вносит стопку картонных тарелок и салфетки, и они начинают таскать горячие куски пиццы.
– Стойте, мы что, тут будем есть? – спрашивает Меган.
– Да, а почему нет? – отвечает мама.
– По телевизору игра? – спрашивает Кейти.
– Нет, до вечера не будет, – говорит Патрик.
Пицца и пиво в гостиной в воскресенье – это похоже на праздник, но Кейти напрягается. Так не бывает, если только по телевизору не идет какая-то важная игра. Что-то не так.
Отец сидит в кресле, мама в деревянной качалке. Он пьет пиво, а она держит Джеса, но у них на коленях нет тарелок с пиццей. Мама бледная, лицо у нее отсутствующее. Она смотрит в сторону телевизора, но не на экран, и гладит Джеса одной рукой, а второй – распятие на цепочке. Отец ерзает в кресле. Вид у него неспокойный.
Комната внезапно делается еще более странной, чем когда был выключен телевизор. В воздухе потрескивает электричество, и Кейти леденеет и замирает, когда оно проходит сквозь нее. Она чует что-то звериным чутьем, какой-то инстинктивный трепет нервов. Сгущаются грозовые облака. Лев притаился в буше. Певчие птицы смолкли, прежде чем сняться с места. Что-то надвигается. Что-то плохое.
Патрик пихает в себя пиццу с пепперони, жует с открытым ртом. Наверное, все из-за него. Все всегда из-за него. Он натворил что-нибудь противозаконное, и ему теперь или надо оправдаться, или папе придется его арестовать. Но Патрик выглядит совершенно спокойным.
Может быть, это из-за нее. Они видели Феликса. Вот в чем дело. Будет лекция. Они не позволят ей оставаться под своей крышей почти даром, если она будет так себя вести. Путаться с черным парнем, который и не католик, и не ирландец, и не местный. Что подумают соседи? Ей совсем наплевать на свою репутацию и честь семьи, не говоря уже о душе?
Ей придется выбирать между семьей и Феликсом. Может быть. Может быть, такой ультиматум будет благословением. Они сделают ей одолжение. «Отлично. Я ухожу. Ухожу отсюда». Тот самый пинок под зад, который ей нужен. Она сможет жить у Феликса, пока не найдет квартиру. Но куда ей идти? Она не готова. Она даже не скопила достаточно денег, чтобы уехать из Чарлстауна, и не может себе позволить жить одной. Черт.
Мать встает, берет пульт с диванчика и, направив его на экран, выключает телевизор. Джей Джей протестующе смотрит на нее, но, видя ее опрокинутое лицо, молчит. И все молчат. Никто не произносит ни слова. Она садится обратно в качалку и сжимает распятие на шее.
– Ну, раз уж мы все собрались, мы с мамой хотим вам кое-что сказать, – говорит папа.
Мать встает, берет пульт с диванчика и, направив его на экран, выключает телевизор. Джей Джей протестующе смотрит на нее, но, видя ее опрокинутое лицо, молчит. И все молчат. Никто не произносит ни слова. Она садится обратно в качалку и сжимает распятие на шее.
– Ну, раз уж мы все собрались, мы с мамой хотим вам кое-что сказать, – говорит папа.
Он пытается говорить, но слова не идут. Его лицо заливает краска, оно подергивается, он борется с собой. Воздух в комнате становится разреженным, и у Кейти внутри все обрывается, ее внутренности и два куска пиццы проваливаются в бездну. Дело не в Феликсе. Папа прочищает горло.
– Я сдал анализы и выяснилось, что у меня такая штука, называется болезнь Хантингтона. Это значит, что мне со временем будет трудно ходить и говорить, и еще всякое. Но хорошая новость в том, что это все происходит медленно, и на это уйдет по меньшей мере десять лет.
Болезнь Хантингтона. Кейти никогда о такой не слышала. Она смотрит на маму, чтобы понять, насколько все плохо. Мама сжимает крестик, а второй рукой обхватывает себя, словно цепляется, спасая свою жизнь. Все очень плохо.
– Так тебе станет трудно ходить через десять лет? – спрашивает Меган.
– Нет, как ни жаль. У меня уже есть кое-какие симптомы. Мне уже трудновато.
– Тогда на что уйдет десять лет? – спрашивает Патрик.
– На то, чтобы умереть, – говорит Колин.
– Господи, Кол, – произносит Джей Джей.
– Нет, она права. Ты это видела на работе, – говорит отец, бросая взгляд на Колин.
Колин кивает. Колин физиотерапевт. Видела что? Что она видела?
– Так ты знаешь, что я дальше скажу, так? – спрашивает папа.
Колин снова кивает, кровь отлила от ее лица, оно искажается, словно от боли, и это до смерти пугает Кейти.
– Что дальше, пап? Мам? – спрашивает Джей Джей.
Папа смотрит на маму.
– Я не могу, – шепчет она.
Мама протягивает руку и вытаскивает бумажный платок из коробки, стоящей на боковом столике. Промокает глаза и вытирает нос. Отец с силой выдыхает сквозь сжатые губы, словно задувает свечки на торте в день рождения, словно загадывает желание.
– Эта штука, Хантингтон, она наследственная. Я ее получил от матери. Так что вы, дети… Вы, дети… У каждого из вас пятьдесят процентов вероятности ее заиметь.
Никто не двигается и ничего не говорит. Кейти забывает дышать. Потом мама начинает плакать в платок.
– Стойте, пятьдесят процентов вероятности заиметь что? Что это такое, еще раз? – спрашивает Меган.
Папа, их неколебимая скала, их защитник, всегда уверенный во всем, кажется физически хрупким. У него дрожат руки. Глаза у него мокрые и быстро наполняются слезами. Он морщится, словно взял в рот лимон, пытаясь удержать слезы, и Кейти от этого разрывает на части. Она никогда не видела, чтобы он плакал. Ни когда умер его отец, ни когда ранили или убивали его товарищей по службе, ни когда он, наконец, вернулся домой в тот день, после марафона.
Пожалуйста, папа, не плачь.
– Вот.
Он достает из кармана куртки пачку брошюр и выкладывает их на кофейный столик рядом с коробками от пиццы.
– Простите. Не могу говорить.
Они берут по брошюре и начинают читать.
– Твою мать, – говорит Патрик.
– Не выражайся, – отзывается мама.
– Ма, прости, но «твою мать» – это сейчас самое то выражение, – отвечает Патрик.
– Господи, папа, – говорит Меган, сжимая розовый шелковый шарф, обернутый вокруг шеи.
– Прости. Я каждую минуту молюсь, чтобы никому из вас она не досталась, – отвечает папа.
– А можно ее как-то лечить? – спрашивает Меган.
– Есть лекарства, чтобы облегчить симптомы, и я буду ходить на физиотерапию и к специалисту по речи.
– Но вылечить это нельзя? – спрашивает Патрик.
– Нет.
Кейти читает.
Болезнь Хантингтона проявляется в виде моторных, когнитивных и психиатрических симптомов, которые, как правило, возникают в возрасте 35–45 лет и неуклонно прогрессируют до самой смерти. В настоящее время нет препаратов или лечения, которые могут остановить, замедлить или обратить развитие болезни.
У папы болезнь Хантингтона. Он умирает. Десять лет. Этого не может быть.
У каждого ребенка, один из родителей которого болен, есть пятидесятипроцентный шанс заболеть.
Симптомы обычно возникают в тридцать пять. Это еще четырнадцать лет. А потом она может начать умирать от болезни Хантингтона. Этого не может быть.
– Если ген есть, то точно заболеешь? – спрашивает Джей Джей.
Папа кивает. По его розовой щеке сбегает слеза.
Кейти погружается в брошюру, ища мелкий шрифт, исключение, выход. Это же несправедливо. С папой все в порядке. Он сильный, крутой бостонский полицейский, а не больной смертельной болезнью. Она перечитывает перечень симптомов. «Депрессия». Ну уж нет. «Паранойя». Это не про него. «Нечленораздельная речь». Говорит совершенно четко. Наверное, это ошибка. Анализ был неправильный. Перепутали или ложно-положительный. Умрет через десять лет. Да пусть этих уродов разорвет за то, что ошиблись и заставили папу плакать.
Она продолжает читать. «Снижение ловкости». Ну, иногда, ну и что? «Приступы гнева». Ладно, да, но все иногда выходят из себя. «Хорея».
Происходит от греческого слова, означающего «танец». Для хореи характерны подергивающиеся непроизвольные движения.
Она смотрит на отца. Его ноги выплясывают на полу ирландскую джигу. Плечи подергиваются. Брови подпрыгивают, а лицо перекашивается, словно он откусил лимон. Черт.
– Мы можем выяснить, есть ли у нас этот ген? – спрашивает Меган, читая брошюру.
– Да. Вы можете сдать тот же анализ, что и я, – отвечает папа.
– Но если у нас есть этот ген, мы ничего не сможем с этим поделать. Просто будем жить, зная, что заболеем, – говорит Меган.
– Все так.
– А по анализу понятно, когда это произойдет? – спрашивает Кейти.
– Нет.
– Гребаный ад, – говорит Патрик.
– Сколько ты уже знаешь? – спрашивает Джей Джей.
– Кое-какие симптомы были уже давно, но точно мы не знали про Хантингтона до марта, – отвечает отец.
– Вы знаете с марта? – спрашивает Джей Джей.
Он стискивает зубы и сжимает кулаки, словно сдерживает внезапное непреодолимое желание разбить всех керамических ангелов и лягушек в комнате.
– Почему вы нам только сейчас говорите?
На дворе май!
– Нам нужно было время, чтобы с этим свыкнуться, – отвечает отец.
– Трудно было вас всех вместе собрать, – добавляет мама, защищая его.
– Да чушь собачья, мы тут живем! – уже кричит Джей Джей.
– У Меган свое расписание, и либо ты, либо отец работаете по воскресеньям, – нетвердым голосом отвечает мама.
Джес у нее на коленях покрыт грудой мокрых скомканных платков.
– Мы должны были сказать вам всем, сразу. Сказать двоим, а с остальными что? Кота за хвост тянуть?
– Чего это мама кошек мучить собралась? – спрашивает Патрик.
Кейти смеется, понимая, что это неуместно, но она благодарна Патрику за то, что он на мгновение ослабил напряжение. Но Колин заливается слезами, пряча лицо в ладони.
– Все хорошо, детка, все будет хорошо, – говорит Джей Джей.
Это не утешает ее, она плачет только горше, словно не может спрятаться за руками. Внезапно поднимает голову – это Колин, но это не она. Она ни капли не похожа на милую, славную невестку, которую Кейти знает с начальной школы. Глаза у нее отчаянные и безумные, рот открыт и перекошен, словно за ее руками произошло какое-то преображение, спецэффект из голливудского фильма ужасов. Джей Джей пытается ее обнять, но она не дается. Она вскакивает с диванчика и выбегает из гостиной. Оставшиеся сидят в недоуменном молчании, слушая, как она топает по лестнице. Хлопает дверь в их квартиру, и Колин рыдает где-то у них над головами.
– Это что такое было? – спрашивает Патрик.
– Ей страшно, дурак, – отвечает Меган.
– Джей Джей, мы знаем, вы пытаетесь завести семью, – говорит отец. – Даже если, избави Боже, ты носишь в себе эту штуку… – Он прерывается и трижды стучит по деревянному столику, – есть медицинские процедуры, довольно обычные, всякое ЭКО, и можно сделать так, что у ваших детей этого точно не будет.
Кейти это кажется обнадеживающим, вроде честного спасательного плота среди бушующего моря дерьма, но Джей Джей, похоже, не хочет за него хвататься, словно решил утонуть.
– Слишком поздно, пап, – наконец произносит Джей Джей. – Она беременна. Десять недель. Мы только что услышали сердце.
Черт. Кейти три года ждала, чтобы ее брат это сказал. Столько раз представляла восторженный визг, объятия, поздравления и тосты за здоровье первого внука О’Брайенов. Маме особенно не терпелось услышать эту новость. У малыша уже есть целый шкаф очаровательных желтых и зеленых вязаных одеялец, и пинеток, и миленьких чепчиков.
Мама начинает всхлипывать. Снова и снова крестится.