B. ПОЗНЕР: Если я не ошибаюсь, существовало правило, по которому не разрешалось строить выше Зимнего дворца. Зингеровская компания поставила чуть выше глобус над книжным магазином, который прежде был Зингеровским, и это было единственное нарушение. Вы хотели бы, чтобы все так и оставалось?
А. СОКУРОВ: Я хочу, чтобы так и оставалось. Потому что Петербург уникален не только для России, но и для всего мира — второго такого города в мире нет. Он очень маленький, это как одна префектура Москвы, там чуть что-то сдвинешь, и центр города просто перестанет существовать. На самом деле это очень непростая ситуация. Петербург — абсолютно искусственное явление, он привнесен к нам европейскими архитекторами, нашим европейским опытом. Что делать с этим чудом, которое подарено нам старшей сестрой Европой, так в России и не поняли, русские архитекторы не знают, так как не создавали этого города, не придумывали его. А ведь его надо просто оставить в покое. И Дворцовую площадь, и Невский проспект. Дворцовая площадь в Петербурге работает Дворцовой площадью, не надо там ничего строить, не надо там ничего проводить — она сама по себе памятник архитектуры. И сам по себе каждый дом — памятник архитектуры, памятник времени. В блокаду люди боялись дверные косяки и оконные рамы вытащить и сжечь в печи, чтобы согреться — вот насколько велика цена этого города. Она неадекватна вообще никаким оценкам — это миллионы человеческих жизней.
В. ПОЗНЕР: По журналистской привычке, я не могу не спросить: у вас есть противники? Кто?
А. СОКУРОВ: Конечно, противники есть. Я думаю, это подавляющее большинство архитекторов. И руководство города, как мне кажется. Вот только что произошла замена: одного главного архитектора сняли, назначили другого человека. Этот человек, в общем, идеолог высотного строительства, он сам когда-то строил в городе высотные дома и поддерживает это. Кроме того, общество охраны (вернее, организация КГИОП — охрана памятников культуры) находится в полном подчинении у губернатора. То есть не является независимой. А губернатор, конечно, находится в зависимости от всей структуры, от всего вот этого колоссального бизнес-муравейника и испытывает огромное давление. Я уж не говорю о газпромовском четырехсотметровом сооружении. Его видно практически из любой части города. Но дело даже не в этом. Это же как грибница: стоит одному грибу вырасти — и весь город уже заполняют. Уже сейчас на Васильевском острове сложилась необратимая ситуация.
В. ПОЗНЕР: А если я сыграю роль адвоката дьявола и напомню про Эйфелеву башню в Париже? Что только про нее ни говорили — как же можно, высотное строение, оно портит Париж! А теперь это гордость французской столицы.
А. СОКУРОВ: Я повторю: башня страшна не только своей высотой, она провоцирует других на полное изменение сути города. А суть этого города в том, что он — цивилизационное достижение, ценность цивилизации. Это самый тяжело построенный город на самой северной окраине. Нигде в мире нет ничего подобного. На этих широтах в таких условиях поставить такой город и содержать его, защищать его — невообразимо.
В. ПОЗНЕР: Завтра Александра Николаевича Сокурова назначают главным человеком и говорят: «Делайте в этом городе то, что вы считаете нужным». Какие ваши первые действия?
А. СОКУРОВ: Первое: я запрашиваю у правительства средства (а если нет — нахожу их) на то, чтобы снести верхние этажи всех этих недавно построенных зданий, которые уродуют, унижают город. Второе: я объявляю мораторий приблизительно на два года на всякое строительство в историческом центре города. На всякое! Собираю международную конференцию архитекторов и начинаю с ними советоваться, что делать в этой области. Также собираю международную конференцию специалистов, и мы решаем, что делать с транспортным движением в городе. И третью конференцию, международную, по исследованию всей геологии города — чтобы изучить все, что есть под ним. Не получив абсолютно четких, конкретных рекомендаций специалистов, я никаких решений принимать не буду. Решение мое не должно быть результатом подковерных игр или какой-то конкуренции, которая наверняка в городе существует, оно должно основываться на выводах специалистов — людей, которые знают, умеют и думают об этом. И еще: я обязательно ставлю вопрос о новых выборах Законодательного собрания. Потому что Законодательное собрание в городе, по сути, очень вяло сопротивляется этим тенденциям, наши депутаты никаким образом не поддерживают настроения населения. Это очень и очень неприятный аспект, окрашенный политически, поскольку большая часть людей там — из «Единой России».
В. ПОЗНЕР: Отношения художника и власти — вечная тема, кто только этим не занимался. Вы касались ее по-разному. В ваших фильмах «Молох», потом «Телец» и «Солнце» присутствуют Гитлер, Ленин и японский император Хирохито. При этом вы, в общем, не судите вождей, а говорите, что судить надо народ, это безумие миллионов — так вы это называете. Вы всерьез? То есть такой человек, как Гитлер, не виноват? Виноват тот народ, который его поддерживал, выбирал, обожествлял?
A. СОКУРОВ: У меня в данном случае напрашивается опять медицинская аналогия. В самом начале работы над картиной «Молох» я собрал съемочную группу и сказал: «Дорогие мои друзья, представьте себе, что вы персонал больницы. Я вас предупреждаю: сейчас к нам привезут очень большую группу больных, отъявленных мерзавцев. Они больны страшными болезнями, ужасно заразными. Прикоснуться сложно. Но что мы с вами должны делать? Лечить. Для чего? Для того чтобы понять, что это такое, откуда это…» Если бы такие персонажи, которых называете вы, появились у нас из спор, были занесены из космоса, то как было бы все просто. Но дело в том, что они принадлежат к человеческой породе. Каждый из них есть человек, и каждый есть носитель этой поразительной, удивительной, странной, страшной, какой-то породистой болезни. Нацизм — это породистая болезнь. Она абсолютно человеческая и, по всей вероятности, существующая очень давно. И важно составить историю этой болезни, понять, куда она распространяется, какой орган поражает в первую очередь, с чего начинается. И почему инфицируется так много людей сразу? Где тот носитель, где он? Это задача искусства: мы должны понять, разобраться, прочувствовать, осудить, на мой взгляд, или Бога, или народ. Я не судья, у меня нет на это сил, способностей и возможностей. Я могу спросить у Бога: «Господи, соблаговолишь ли ты разрешить мне заняться этим тяжелым малоприятным делом, десятилетиями готовиться к картине, думать, ворочаться все время, возвращаться к этим темам. Разрешишь?» Наверное, разрешает.
B. ПОЗНЕР: Вы говорите, что не можете взять на себя ответственность, обращаетесь за разрешением к Богу. А на самом деле ведь вы чрезвычайно категоричны в своих суждениях. Например, вы знаете, что наши так называемые патриоты и государственники постоянно твердят о неком враждебном окружении, о том, что мы должны готовиться. И вы — туда же: «Мы ненавидимы со всех сторон, подспудно или откровенно. И я не знаю, когда прозвучит команда «фас» и с какой стороны собака будет злее». Вы понимаете, на чью мельницу льете воду, когда говорите такое? Да и откуда вы взяли, что мы ненавидимы со всех сторон? Александр Николаевич, откуда?
А. СОКУРОВ: Я езжу по миру, разговариваю с разными людьми. И европейцы, и азиаты — разные, и я вижу везде столкновение очень сложных интересов. И прекрасно понимаю, что Россия — это какая-то заноза. Не знаю, как это точно определить, как это все назвать. Россия — это такая заноза в европейском сознании, европейской практике, гуманитарной или политической. Как она попала в это европейское тело? Почему она так раздражает? Почему каждый шаг — будь то в культуре, в исторических обстоятельствах, военных и прочих — вызывает сложную противоречивую реакцию? Ведь американцы иногда выступают гораздо жестче, грубее, чем наша с вами Родина, правда же? К сожалению, да. Я тем самым говорю о том, что в моем представлении Европа также повернулась спиной к какой-то гуманитарной жизни. Это видно по всем признакам.
В. ПОЗНЕР: Я позволю взять вопросы с нашего сайта. Например, от Марии Геннадьевны Тепляковой: «После встречи с Иоанном Павлом Вторым и прогулки по Ватиканскому дворцу вы написали «Я ходил среди дивных статуй, копии с которых видел столько раз. Но то были копии, а это были оригиналы. Я смотрел на них, я прикасался к ним. Я ходил и думал о том, насколько иначе могла сложиться моя жизнь, мои фильмы, если бы я в свое время имел возможность увидеть эти оригиналы»». И она спрашивает: а как могла бы сложиться ваша жизнь?
А. СОКУРОВ: А бог ее знает. Но по-другому, конечно, по-другому. Может быть, это и не было бы кино, может быть, это была бы другая жизнь, другая страна, другое время.
В. ПОЗНЕР: Дмитрий Петрович Суслов интересуется, нужна ли цензура как средство от беспредела свободы?
А. СОКУРОВ: А бог ее знает. Но по-другому, конечно, по-другому. Может быть, это и не было бы кино, может быть, это была бы другая жизнь, другая страна, другое время.
В. ПОЗНЕР: Дмитрий Петрович Суслов интересуется, нужна ли цензура как средство от беспредела свободы?
А. СОКУРОВ: Нужно следовать Конституции. Конституция и есть та самая цензура, она высшая степень цензуры. Только потому, что мы этим инструментом не оперируем, возникают разговоры о цензуре.
В. ПОЗНЕР: Егор Синебок: «Вы несколько раз просили, чтобы ваша картина была убрана из списков претендентов на кинонаграды. Вы так не любите проигрывать?»
А. СОКУРОВ: Я не люблю возню, борьбу, не люблю все формы подковерных отношений.
В. ПОЗНЕР: Теперь обратимся к Марселю Прусту. Каким представляется вам предельное счастье?
А. СОКУРОВ: Здоровье мамы, здоровье мамы и еще раз здоровье мамы.
В. ПОЗНЕР: Каким представляется вам предельное несчастье?
A. СОКУРОВ: Потеря близкого человека.
B. ПОЗНЕР: Чего вы больше всего боитесь?
А. СОКУРОВ: Мучительной смерти.
В. ПОЗНЕР: В каких случаях вы лжете?
А. СОКУРОВ: Когда боюсь глубоко-глубоко ранить человека.
В. ПОЗНЕР: Какое человеческое качество вы цените больше всего?
В. ПОЗНЕР: Каким талантом вы более всего хотели бы обладать?
А. СОКУРОВ: М-м-м, как интересно. Талантом. Летать.
В. ПОЗНЕР: Если бы вы могли пообщаться с любым человеком, который когда-либо жил на свете, кто бы это был?
А. СОКУРОВ: Наверное, Леонардо да Винчи.
В. ПОЗНЕР: О! Вы со мной совпали, поразительно. Первый раз в жизни. Это здорово!.. Какой недостаток вы легче всего прощаете?
А. СОКУРОВ: Да я все недостатки прощаю.
В. ПОЗНЕР: Тогда последний вопрос. Оказавшись перед Господом, что вы ему скажете?
A. СОКУРОВ: «Прости меня и пойми. Не бросай нас, людей. Ты нас бросил, в самый тяжелый момент нашей жизни ты нас оставил. Пойми нас, пойми нас».
B. ПОЗНЕР: В связи со всеми вопросами вокруг нашего автопрома и призывов сесть за руль отечественных машин я вспомнил вот какую историю. Это было еще во времена президента Джона Фитцджеральда Кеннеди. В Соединенных Штатах выступил тот, кто у них называется Главным хирургом страны, с тем, что здоровье американской нации находится в опасности и главная причина этого — сидячий образ жизни. В Белом доме это обсудили и решили, что есть только один способ что-то изменить — личный пример. Сам Джон Кеннеди был тяжело ранен во время Второй мировой войны, он бегать не мог, но побежал его брат Роберт. Побежал под телевизионными камерами. Вся страна это видела. И возымело действие: Америка побежала! И следующие президенты США — не все, но большинство — бегали. И Клинтон бегал, хотя был толстоват, и Буш-старший, и Буш-младший. В общем, все они бегали и обязательно публично.
В нашем автопроме, который надо спасать, работают десять миллионов человек, и у них семьи. Не дай бог все закроется — невероятное количество людей лишатся работы. Но почему бы чиновникам, всем — от верха до самого низа, людям, которые занимаются государственными делами, большими и мелкими, не показать пример? Почему бы им не пересесть на машины российского производства? Плохие машины! Ну так пускай делают лучше. Но поначалу пересесть. Причем я совершенно не за то, чтобы президент ездил на «Жигулях». В конце концов в советское время руководство ездило на «ЗИЛах», но это были российские машины, хотя и сделанные вручную. Мне кажется, что такой пример мог бы оказать какое-то воздействие. Это не панацея — и в Америке не все бегают, но все-таки сдвиг мог бы быть весьма значительный.
22 декабря 2008 года
* * *Главное, чем запомнилась мне та программа, — это мучительное чувство стыда, которое я испытал, когда Сокуров, посмотрев эфир, позвонил мне и сказал:
— Значит, вас тоже цензурируют…
Сегодня я уже не помню, что именно вырезали — да и не имеет это никакого значения… Программа «ПОЗНЕР» выходит в прямом эфире, но на Дальний Восток. В дальнейшем она повторяется по орбитам, что позволяет вмешаться в ее содержание.
Важно то, что без моего ведома высокое начальство решило, будто необходимо убрать что-то из сказанного Сокуровым.
Часто спрашивают, есть ли цензура на телевидении? В том смысле, в каком существовала цензура в СССР, — нет. Нет больше Главлита, нет больше цензора, сидящего в отдельном кабинете, без печати которого не мог выйти в эфир или быть опубликован любой материал. Есть печать — все в порядке, нет — материал идет в корзину. Такой цензуры сегодня нет (благодаря М. С. Горбачеву). Но цензура существует. Она исходит из Кремля, и каждый генеральный директор телевизионного канала, каждый главный редактор печатного издания превосходно знает, что может вызвать недовольство, а что — понравиться. Нет никаких списков запрещенных к эфиру тем или персонажей, но есть «чуй», есть, как в одной пьесе говорила Татьяна Доронина, «ощучь». Это посложнее, чем реальная цензура, не требующая угадывания. С той все ясно, а тут — поди, знай. И поэтому включается самоцензура: зачем рисковать, зачем подвергать себя опасности, рисковать постом, работой? Лучше не дать, чем дать, хотя никто и не запрещал.
«Диссидент и есть патриот» — это слова Сокурова. И еще: «Я не диссидент, я хуже (в смысле: «я не дотягиваю до этого морального уровня». — В.П.). Я очень виноват как гражданин, как человек перед этими людьми. Я никогда не смогу этой вины с себя смыть». Не каждому дано испытывать подобные чувства, но я вполне их разделяю.
Сегодня в России тема патриотизма в моде, вопрос «А вы патриот?» звучит с удручающей частотой и предполагает, что патриот тот, кто не только громко и на каждом углу кричит о своей любви к стране, но и страстно доказывает, что она лучше других и что у ее народа особая, Богом данная миссия. «Патриотизм — последнее прибежище негодяя» — эти слова знаменитого английского лексикографа Самюэля Джонсона как нельзя более точно характеризуют положение дел в России ныне, когда негодяи, прикрываясь патриотизмом, творят беспредел.
Сокуров сто раз прав, когда ставит знак равенства между диссидентом и патриотом: готовность рисковать своим благополучием, своей свободой ради того, чтобы твоя страна вышла из сумерек, есть высшее проявление патриотизма. Размышляя над этим сегодня, не могу не подумать об Эдварде Сноудене. Он представляется мне выдающимся патриотом Америки, человеком, который из-за идеалистических представлений о своей стране пошел служить в ЦРУ, где убедился, что реальность не имеет ничего общего с его иллюзиями, и поведал об этом миру. Он подверг себя несомненной опасности, лишил себя возможности вернуться домой (вероятно, навсегда) только потому, что не мог смириться с ложью, с противоречием между тем, чем в реальности занимается его правительство, и тем, как оно преподносит себя собственному народу и всему миру. Патриот.
«Я боюсь за государство. Я боюсь за общество. Мы все ближе к пропасти, когда народ откажет государству в праве существовать… Людей не слышат, невозможно достучаться, создается в России жестокосердное государство. Это путь в пропасть».
А когда в России людей слышали? Когда можно было достучаться? Когда государство не было жестокосердным? Когда человек чувствовал себя защищенным, предметом заботы государства?
Джон Байерли посол США в России (2008–2011)
В. ПОЗНЕР: Посол США в Российской Федерации господин Джон Байерли. Скажите, пожалуйста, вы давно на дипломатической работе?
Д. БАЙЕРЛИ: Да, уже почти тридцать лет. Начал, когда мне было двадцать девять. И я впервые приехал как дипломат в Советский Союз в 1983 году.
В. ПОЗНЕР: Вы начали, когда вам было двадцать девять, прошло тридцать лет — значит, вам пятьдесят девять или шестьдесят?
Д. БАЙЕРЛИ: Пятьдесят четыре.
В. ПОЗНЕР: Почему вы так хорошо говорите по-русски, в отличие от многих ваших предшественников?
Д. БАЙЕРЛИ: Я начал изучать русский язык в восемнадцать лет. В университете моего родного штата Мичиган была профессор — женщина, очень динамичный человек, и она меня убедила в том, что это очень интересный язык, что я смогу прочесть Толстого в оригинале. Так вот я и начал.
В. ПОЗНЕР: К вашему отцу это не имеет отношения? Все-таки его история. Может быть, чуть-чуть расскажете, потому что наш зритель об этом ничего не знает?
Д. БАЙЕРЛИ: Мой отец — один из немногих американцев, кто во время Второй мировой войны служил как в советской армии, так и в американской. Он был десантником известной 101-й десантной дивизии. Прыгнул в Нормандию накануне открытия Второго фронта в июне 1944 года. И сразу, к сожалению, попал к немцам в плен. Шесть-семь месяцев он у них погостил, как сам говорил, — из одного лагеря в другой, всегда передислоцируясь с запада на восток. В конце войны, то есть в январе 1945 года, он находился в концлагере на реке Одер. Это было очень близко к Первому Белорусском фронту. Военнопленные даже слышали советскую канонаду, где-то в пятнадцати-шестнадцати километрах.