– Не согласен, – покачал головой Клим. – Пора бы и тебе уяснить, что есть вещи и обстоятельства, от которых нашему брату следует держаться подальше. Да и другим прочим, – тут он с некоторым подозрением взглянул на меня, – тоже…
– Клим, я ни тебе, ни Гришке-пройдохе, ни Паше, ни Бабаю не враг, поверь. И зла никакого вам не желаю. Просто я против того, чтобы людей, вот так, безнаказанно, резали, как баранов. И хочу знать причину этого.
– Зачем?
– Чтобы повлиять как-то на эту причину и по возможности устранить ее, – ответил я.
– У тебя не получится это сделать, – твердо заявил Клим.
– Возможно, – согласился я. – Но я хотя бы попытаюсь…
– Ты мент? – Он посмотрел на меня уже без подозрения в глазах, но с каким-то сожалением и даже печалью.
– Нет, – ответил я.
– А кто?
– В данный момент я – бомж.
– Зачем тебе надо знать про этот вагон? – немного подумав, спросил Клим.
– В нем причина всей этой резни бомжей.
– Я это знаю. И многие из наших это знают. Поэтому и не суются туда.
– А Гришка-пройдоха знает, где он стоит?
– Этого я не знаю, – ответил Клим. – Хотя Сэр и Виталик могли ему рассказать.
– Мне надо с ним поговорить, – твердо произнес я, посмотрев прямо в глаза Климу. – С Гришкой-пройдохой.
– Поговори, – как-то безучастно ответил Клим. – Только он тебя после первого же твоего вопроса на фиг пошлет.
– Тогда сделай так, чтобы он все же поговорил со мной. Помоги мне…
Клим снова посмотрел на меня с некоторым сожалением. Помолчал. А потом спросил:
– Ты знаешь, что они сделали с кладбищем?
Я понял, кто это «они». Собственно, «ими» были все остальные, кто жил по ту сторону вокзала: люди из иного мира, способные повлиять на другие миры, с которыми они так или иначе соприкасаются, но вовсе не желающие что-либо менять…
– Знаю. Они сровняли кладбище с землей и закатали его под бетонные плиты.
– А что это значит, знаешь? – пытливо посмотрел на меня Клим.
– Догадываюсь, – ответил я.
– Догадываться мало, – констатировал Клим. – История с кладбищем означает одно. Нет, два… Первое, что эмвэдэшные полковники да генералы и те, кто выше их, не желают помогать бездомным людям, даже проблему бомжей обозначать не хотят. Легче ее скрыть, замолчать, закатать под асфальт и бетон, чем вывести наружу и попытаться, хотя бы попытаться решить…
– А что второе? – спросил я Клима, к которому и раньше испытывал уважение, а теперь и вовсе огромную симпатию.
– А второе то, что проблема бомжей тут, у нас, на нашем вокзале Белорусском, еще связана и с этим вагоном… Вот такие дела. Они очень не хотят, чтоб кто-то знал про этот вагон. И сами не хотят про него знать, потому что силы, пригнавшие этот вагон и владеющие его содержимым, намного могущественнее их самих и могут стереть в порошок и полковников, и генералов, и прочих любопытных, невесть откуда взявшихся. – С этими словами Клим посмотрел на меня и опустил голову. – Убьют тебя, – после недолгого молчания произнес он. – Не совался бы ты в это дело, парень, а?
– А как не соваться, если я уже в нем? – сказал я, скорее, для себя, нежели для Клима. – Я, может быть, и прошел бы мимо, если бы не видел Космоса с разрезанным горлом, в рот которого была засунута бумажка в сто евро. Если б не видел могилы Любки из Краснодара, которой уже нет, и если бы не видел других могил. Если бы не ел и не пил с тем же Космосом, с Бабаем, с тобой, с Пашей… Сейчас я иначе уже и не могу. Я уже в ситуации, внутри ее, и выйти из нее, как ни в чем не бывало, мне просто не удастся. Как не удастся жить потом без сожаления о том, что мог помочь, а не помог. Мог что-то изменить, но не изменил. Жизнь будет отравлена всем этим: «не сделал», «не попытался», «равнодушно прошел мимо»… Мыслям ведь не прикажешь… И они будут приходить, совершенно меня не спрашивая, хочу ли я их думать. – Я немного помолчал. – Нет, Клим, сейчас уже иначе мне нельзя…
– Значит, и тебя убьют, – констатировал Клим.
– Ну, может, и не убьют, – попытался я выдавить улыбку. – Одна такая попытка в моей жизни уже была. Ничего же, как видишь, живой…
Клим вздохнул и промолчал.
– Так ты поговоришь обо мне с Гришкой-пройдохой? – спросил я, прервав молчание.
– Поговорю, – коротко ответил Клим.
Проводы Бабая начались в половине шестого. Снова сели за стол, снова я был послан за водкой, принес, выпили…
Странное было настроение. Вроде бы – радость. Воссоединилась семья, Бабаю теперь не надо будет мыкаться по углам, собирать бутылки и банки, терпеть унижения и озираться. А с другой стороны – печаль. Клим и мы все теряли товарища, будто он умер. Ну, как-то так…
Потом Бабай попросил у жены денег. Сколько есть.
– Астав толко, штобэ та тому хватилэ табратца, – сказал он ей.
Фания посмотрела на Бабая, вздохнула, молча достала откуда-то из-под кофты небольшой тряпичный узелок, быстро развязала. Пальцы у нее были смуглые, крепкие, явно привыкшие к деревенской работе, в том числе и мужской. В узелке оказался старенький кошелек, который имел металлический ободок и щелкающую застежку в виде небольших полированных шариков. У моей бабки был похожий кошелек, с потрескавшимся лаком на коже. Фания достала из него пятьсот рублей и две сотенные. Кажется, внутри оставалось всего триста рублей и кое-какая мелочь.
Бабай взял деньги и протянул Климу:
– Типе…
– Не надо, Бабай, – отвел его руку Клим.
– Наты, – твердо сказал Бабай. – Я тамой ету, а ты сытесь остаюшся.
– Да мы здесь заработаем, сам же знаешь, – посмотрел на Бабая Клим, и мне почудилось, что его глаза сверкнули влагой. – Тебе, брат, будет нужнее…
– Вазми, – произнес Бабай и положил деньги на стол. – Ты не атин сытеся. С тапой Паша и Сытарый, – добавил он.
Так деньги и остались лежать на столе…
Лежали они, когда Бабай поочередно всех нас обнял. Лежали, когда мы смотрели ему в спину, а он уходил, чтобы не вернуться. На перрон к поезду Бабая нам было нельзя, нас полицаи не пропустили бы. Нельзя нам туда, где люди. Ну, как зверью какому…
Две сотенные купюры мы пропили этим же вечером.
Когда ложились спать, Клим посмотрел на Пашу и на меня и произнес:
– Вот такие они, дела…
Что он этим хотел сказать, мы не знали. Но переспрашивать не стали…
Глава 8. Что рассказал мне Гришка-пройдоха и что я домыслил сам благодаря хорошему воображению, или Я знаю, где этот вагон
– Старый, а, Старый…, – услышал я голос Клима и, открыв глаза, закрыл их снова. – Ну, чо, иди… Гришка-пройдоха согласился с тобой побазарить. Пузырь только не забудь с собой прихватить. Не на сухую ведь! – С этими словами Клим выдал мне двести рублей и ухмыльнулся: – Потом отработаешь…
Он, выходит, уже сходил в этот недоломанный двухэтажный дом за водокачкой и успел переговорить с Гришкой-пройдохой насчет меня. Оперативненько…
Я встал, умылся приготовленной водой и потопал в магазин. На меня смотрели косо: от меня попахивало, да и вид был еще тот. Самый что ни на есть. И это было хорошо. Значит, играл я свою роль вполне профессионально. Да и, честно говоря, мне было абсолютно по барабану, как на меня смотрят и что обо мне думают. Они – это они. Мы – это мы. И между «они» и «мы» – больша-а-ая разница…
Купив водки, я прямиком направился к водокачке. Она была старой, построенной еще в те времена, когда Белорусский вокзал назывался Александровский или даже Брестский. Таким же старым был и наполовину сломанный двухэтажный дом за водокачкой, где кучковался со своими мужиками Гришка-пройдоха.
Правого крыла у дома почти не было, а вот левое с входом без двери и остатками каменной лепнины уцелело. Видимо, кран с чугунной бабой не справился с домом, его отправили обратно, а полный снос оставили на потом, которое пока не пришло и уже вряд ли придет, как это у нас часто случается. Поскольку о доме наверняка давно забыли, записав его в бумагах, что он якобы снесен. За что получили зарплаты и квартальные премиии…
Гришку-пройдоху я застал на втором этаже. Там у него и его бомжей было логовище: в большой комнате с одеялом вместо двери имелся камин с отколотыми изразцами, в котором я заметил уголья. Рядом с ним лежала стопка дров: камин явно функционировал, что было огромным везением для всей Гришкиной компании.
Еще им повезло в том, что пол был разобран не везде. Середина гостиной была оголена и щетинилась просмоленными лагами, а вот по периметру комнаты пол сохранился. На него были постелены матрасы, прикрытые разным тряпьем, исполнявшие функцию постелей. Каменные стены возле лежанок были закрыты у кого кусками пенопласта, у кого фанерой или брезентом, в результате чего создавалось впечатление, что у стен стоят плохонькие, но диваны. И вообще, если к такой обстановке применимо слово «уют», то жилище Гришки-пройдохи и его компании было достаточно уютным. На одной из стен гостиной даже висела репродукция полотна Ивана Шишкина «Утро в сосновом лесу». Правда, без багетной рамки. У камина стояли два алюминиевых стола с пластмассовыми столешницами, прислоненные друг к другу. Наверное, бомжи увели их из какого-нибудь уличного кафе. На одном из столов лежали две буханки хлеба в целлофановых пакетах, несколько помидор и луковиц. В алюминиевой плошке блестела соль. Отдельно размещалась посуда: тарелки, ложки и стаканы с кружками. Рядом – котелок, в котором, очевидно, бомжи варили еду. Все чин чинарем. Вокруг столов стояли стулья без спинок и табуреты. Восемь штук…
Гостиная имела три больших арочных окна. Одно, посередине, было наглухо забито досками, а остальные два весьма аккуратно были заделаны кусками органического стекла, соединенными между собой толстой медной проволокой. Если в окна и поддувало, то не очень. На зиму, наверное, все щели затыкались тряпьем, так что жить было можно…
Гостиная была пуста. Все, видимо, ушли на «работу» И только Гришка-пройдоха сидел на складном стульчике возле окна и читал книгу. Когда я подошел к нему, то обратил внимание на название:
«Гримуар Черного Колдовства, или Настольная книга колдуна».
Гришка-пройдоха был настолько увлечен чтением, что, когда я кашлянул, вздрогнул и даже немного подпрыгнул на своем стульчике. И лишь потом вопросительно уставился на меня поверх стареньких очков в треснувшей пластмассовой оправе…
– Я – Старый, – назвался я.
– Да? – закрыл книгу Гришка-пройдоха, оставив палец между страницами. – Я тоже не очень молодой…
– Меня так зовут, Старый, – пояснил я. – Клим сегодня утром говорил с тобой обо мне.
– Да-да, точно. – Гришка-пройдоха открыл «Гримуар Черного Колдовства», заложил нужную страницу карандашом и отложил книгу в сторону. – Водку принес?
– Да, вот, – ответил я и вытащил из кармана бутылку.
Гришка неторопливо поднялся, прошел к столу, достал две ложки, два стакана, миску и нарезал в нее помидоров. Потом отрезал половину луковицы, покрошил ее в помидоры, все посолил и тщательно перемешал. После чего сел за стол и посмотрел на меня:
– Присаживайся.
Я сел. Гришка-пройдоха разлил водку по стаканам, поднял свой, посмотрел через него на свет и, одобрительно кивнув, произнес:
– Ну что, будем?
– Будем, – ответил я.
Мы выпили. Гришка подцепил полную ложку салата и отправил ее в рот. По его лицу было видно, что он испытывает несказанное блаженство. Люди, у которых ничего нет, умеют радоваться мелочам…
– Ты не боись. У нас все чистое… – сказал он, заметив мою нерешительность. – Помидоры с лучком и черным хлебцем… Что может быть лучше? Еще бы маслица подсолнечного малость, тогда совсем ништяк было бы.
– Угу, – промычал я с набитым ртом. Помидоры с лучком и черным хлебцем… Это, и правда, было чрезвычайно вкусно.
Гришка-пройдоха налил еще. Мы выпили, закусили, и только после этого он раздумчиво посмотрел на меня и сказал:
– Давай, спрашивай, что ты хочешь знать-то.
– Меня интересует вагон с евро.
– Всего лишь? – как-то странно посмотрел на меня Гришка.
– Да, всего лишь, – ответил я.
– А зачем он тебе? Живи бедным, хе-хе!
– Надо, – как можно убедительнее проговорил я.
– Ты, часом, не мент? – подозрительно посмотрел на меня Гришка.
– Клим, наверное, уже тебе сказал, что я не мент… – буркнул я. – И не из фээсбэ…
Он глянул мне в глаза, потом потянул носом, словно принюхиваясь, и покачал головой:
– Да, ты не из этих… Я их за версту чую. Тогда зачем тебе знать про вагон-то?
– Ты уже спрашивал, – заметил я.
– Ах, да, надо… Что ж, – Гришка-пройдоха взял нож и положил его передо мной, – тогда – на, держи. Это тебе…
– Зачем это? – посмотрел я на нож.
– Сам себя кончай. Режь себе вены, полосни себя по горлу, харакири сделай, на худой конец.
– Зачем? – спросил я, догадываясь уже, что хочет мне сказать таким демаршем Гришка-пройдоха.
– А затем, что я резать тебя не буду. Поэтому кончай себя, дружочек, сам.
– Ну, кончать себя сам я не собираюсь, – более-менее спокойно отреагировал я. – Да и грех это…
– Вот именно, что грех! – Гришка-пройдоха разлил остатки водки по стаканам. – И я его на душу брать не хочу! Сказать тебе про этот вагон – все равно что взять тебя, да и зарезать на хрен… А я не желаю участвовать в «мокрухе». Так что бери ножик и режь себя сам.
– Понятно, – кивнул я. – Знать об этом вагоне крайне опасно. И те бомжи, кто знал, где он стоит, и попользовался его содержимым, поплатились за это жизнями. Так?
– Так, – ответил Гришка-пройдоха. – Только жизнями поплатились не только бомжи…
– А кто еще? – Я весь обратился во внимание.
Гришка посмотрел на меня, раздумывая, наверное, говорить мне это или не говорить, но слово, данное Климу поговорить-таки со мной, пересилило. И он рассказал мне весьма интересную историю, которую мое воображение раскрасило в надлежащие цвета и дополнило подробностями, которые либо имели место быть на самом деле, либо могли бы быть именно такими, какими я их и описал.
И вот что у нас с Гришкой получилось…
Жил-был в Москве участковый. Точнее, старший участковый уполномоченный капитан полиции Лакшин Александр Александрович, Сан Саныч иначе. Участок его находился в Центральном округе Москвы, в Тверском районе, аккурат недалече от Белорусского вокзала, а его участковый пункт – на улице Новослободской. А поскольку вокзальные бомжи в поисках добычи и пропитания просачивались на его землю, на которой и своих бомжей имелось в полном достатке, приходилось Сан Санычу с ними всяческим образом бороться, а попросту – гнать взашей.
Седьмого мая в середине дня старший участковый уполномоченный Сан Саныч Лакшин, проходя по Миусскому скверу по служебной надобности, заметил двух бомжей, вернее, бомжа и бомжиху, славно расположившихся закусить и выпить на травке за густыми кустиками, венчающими детскую площадку. Так как Миусская площадь и сквер находились на его участке, Сан Саныч не преминул проявить свой служебный долг, тем паче что бомжи были не с его земли, а явно какие-то приблудные. Он подошел к ним со строгим видом и хотел было гаркнуть, чтобы они убирались с его территории подобру-поздорову, однако что-то его остановило. Это «что-то» заключалось в том, что бомж и бомжиха пили коньяк «Хеннесси» 4-летней выдержки стоимостью три с половиной тысячи целковых и закусывали его настоящей черной осетровой икрой, черпая ее небрежно алюминиевой столовой ложкой из наполовину заполненной пол-литровой банки. Рядом, на глянцевом журнале с полуголой теткой на обложке, лежали целый ананас и раскрытая коробка австрийских шоколадных конфет «Моцарт». Словом, зрелище было поистине фантастическое.
Бомж и бомжиха были уже в достаточной степени пьяны, отчего появление участкового они восприняли как явление званого и долгожданного гостя. Без всякого намека на испуг и даже растерянность бомжиха радушно предложила Сан Санычу присоединиться к ним и выпить коньяку, закусив, по желанию, икрой или конфетками. Ну, будто бы Лакшин заглянул «на огонек» к своим хорошим знакомым и был не против разделить с ними трапезу.
Что подумать полицейскому, глядя на такое пиршество бомжей? Только две вещи. Первая, это то, что жизнь участковых уполномоченных до того жалка, уныла и бесперспективна, а еще столь мало оплачиваема, что вот даже бомжи живут намного лучше и могут себе позволить дорогущий коньячок с ананасами, конфетами и черной икоркой, а он ничего этого позволить себе, увы, не может. Второе же, о чем обязательно должен был подумать капитан полиции, так это то, что все это означенные бомжи откуда-то сперли. И узнать, откуда – наиглавнейшая задача и наипервейший долг служителя благочиния и порядка, тем более его, старшего участкового уполномоченного капитана Лакшина, как представителя начальствующего состава органов внутренних дел. А раскрытие преступления – это галочка в послужном списке, полный респект и уважуха от начальства территориального отдела, а возможно, и денежная премия (на коньяк «Хеннесси» 4-летней выдержки, конечно же, не наскребешь, но купить полкило копченой колбасы вполне рельно). Посему приглашение выпить и закусить старший участковый уполномоченный Сан Саныч Лакшин с негодованием отверг и произнес поистине сакраментальную фразу:
– А ну-ка…
Бомж и бомжиха, глядя на капитана полиции, быстренько допили коньяк и доели икру. Бомжиха зацепила горсть конфет и отправила их в рот, а бомж сунул ананас под мышку и принялся вставать. Получилось это у него не сразу, и он сказал:
– Любка, помоги.
Любка, жуя конфеты, подала ему руку, потянула ее, но, не соблюдя равновесия, упала вместе с ним в траву.
Касаться бомжей неприятно. Хватать их и поднимать с травы – тем более. Чувство брезгливости к этой группе людей, многие из которых потеряли человеческий облик, присуще многим нормальным людям и вполне понятно. А полицейские зачастую – тоже люди…
Старший участковый уполномоченный капитан полиции Лакшин был нормальным человеком. Поэтому он не стал помогать бомжам, а просто проследил, чтобы они все же поднялись. А когда это произошло, повел их к себе в участковый пункт, благо, что находился он через два дома от 1-й Миусской улицы. Войдя во двор, он раскрыл перед бомжами дверь и запустил их в предбанник участкового пункта с двумя дверьми: своего кабинета и кабинета участкового уполномоченного старшего лейтенанта полиции Воронцова. Старлей находился у себя и вышел на шум…