На Appel'е - построении - раздавался план на день. Озвучивал его железнодорожник, плохо знакомый с немецким произношением, и Сергей постоянно переспрашивал у маленькой, черноглазой немки, стоявшей рядом с ним, после чего переводил командиру. Володька прибыл после завтрака, пропитанный благовониями, сытый и отдохнувший. Командир недовольно вполголоса что-то
сказал, и Володька кивнул и ответил опять : "Хороше!" Когда пошли на посадку на рабочий поезд, разразился настояший ливень. Сергей, командир, успокоил : "В прошлом году тоже каждое утро лило, а с двенадцати - дикая жара..."
Поезд останавливался на трассе, выбрасывая, как десант, очередную бригаду, и с раскачкой двигался по рельсам.
Первые три недели шла обычная работа по замене
довоенного еще участка железной дороги, положенной на чугунные шпалы. Дорога петляла среди волнистых гор и над городками с красно-черепичными крышами. Каждое утро начиналось
ливнем. К десяти шум воды, щедро проливавшейся сверху, сменялся ревом вздувшихся многочисленных ручьев и речушек, а к двенадцати, будто специально к обеду, солнце высушивало небо до белизны, загоняло потоки в незаметные русла и тянуло всех работающих заснуть крепким сном. Сном, тем более крепким, чем ближе к подъему был отбой. Начиналась работа необычайно рано в 6-30 утра. В три часа полусонные бригады прибывали в лагерь. В лагере сон разгонялся в течение двух следующих часов - пока мылись, ходили
zeltenweise, по выражению Бодо, ужинать. И с шести начиналась свобода! Свободу меняли на 'гаштет наверху', в Бад-Шандау, лежавшем за ближней горой. Сергей очень близко сошелся с Володькой, и они вместе обшарили все окрестные городки, откуда возвращались обыкновенно после двух ночи. В шесть же утра снова обходил все палатки похожий на Карла Маркса Гюнтер со своим : "Guten Morgen!"...
В выходные гуртом ездили по окрестностям, намеченным для посещения начальством лагеря. Городки, прятавшиеся в ущельицах, зацепившиеся за
склоны гор по берегам Эльбы, напоминали скорее декорации для съемок фильмов, но все дома были обжиты, звенели колокола лютеранских церквей, а из распахнутых окошек домов на центральных - рыночных- площадях смотрели на многочисленных туристов обитатели городков. Как и когда-то в старину, через Эльбу переправлялись на пароме. Толпа собиралась на пристани, сходила на большую
платформу, раздавался резкий гудок, и платформа медленно отрывалась от берега... Вечера по уик-ендам заканчивались по обыкновению в кабаке под немецкое хоровое пение и с поглощением немецкого пива : светлого, янтарного, темного, вишневого цвета, холодного, под закуску Bratenwuerst'а с горчицей...
Когда кончились две трудовые декады и получили деньги, коллективные походы в кабаки сменились беготней по магазинам, и все собирались вместе только для перезда в следующий пункт на карте Германии. Сергей побывал в Дрездене, Лейпциге, Готе, Эрфурте, Веймаре, Айзенахе и Берлине в течение десяти дней.
В Лейпциге была остановка на несколько часов. Сергей подхватил Петера, который был родом отсюда, и они вдвоем отправились по городу. Петер с видимым удовольствием водил Сергея.
...На старинной ратуше задвигались чугунные молотобойцы, ударяя поочередно в огромный колокол
на макушке центральной башни. Один выбивал частые, звонкие, быстро гасившиеся звуки. Низкий гул от ударов молота другого раскачивал под ногами брусчатую мостовую площади...
...Томас-Кирхе была окружена рощицей высоких густых деревьев, под тенью которых стоял каменный человек. В парике, с дирижируюшей правой рукой. До Сергея легонько дотронулись - солдат в советской форме держал в руках фотоаппарат и старательно подыскивал слова : "Геноссе, фотографирен, битте..." Второй стоял в трех шагах поодаль. Сергей молча взял фотоаппарат. Солдаты стали плечом к плечу перед пьедесталом, закрыв надпись "Johann Sebastian Bach", и , будто ожидая команды, стали глядеть в
объектив. Сергей щелкнул. Солдаты с облегчением отошли от памятника. Первый взял фотоаппарат, и оба они, немного косолапя, пошагали прочь, оглядываясь и едва касаясь друг друга плечами, как в строю...
На следующий день была запланирована поездка в Веймар и Бухенвальд. Сергей успел уснуть в поезде за те полчаса, что тащились из Готы. До
Бухенвальда шел автобус, среди пассажиров которого большинство были русские. Дорога постепенно поднималась. Внезапно, автобус, качнувшись, остановился на площадке перед бетонным шоссе, скрывавшимся за поворотом среди букового леса. Это шоссе - 'Дорогу смерти' - не касались колеса автомобилей, от чего она была опрятной и ухоженной.
...Ровно уложенная плита кончалась едва заметным
швом и переходила в такую же плиту. А бетонка
уходила все вправо, за густые деревья, выложенная из ровных плит. И Сергею вдруг захотелось отдалить миг, когда дорога закончит свой бег!
Шоссе вырвалось из леса и неотвратимо приближалось к песочного цвета каменному бастиону. Последняя плита ушла под массивную железную решетку, и Сергей поднял глаза. В центре затейливых фигурных ворот перед его лицом
висели слова : "Jedem das Seine!" - Каждому свое! Он вошел в открытую калитку...
Музей был похож на Музей истории Ленинграда - стеклянные витрины с экспонатами, надписи, фотографии, опять надписи, пожелтевшие тетради, обрывки бумаг, плети, дубинки, кандалы, очищенные
от ржавчины... Сергей вошел не один, но через некоторое время он невесомо скользил от стенда к стенду, читал, рассматривал фотографии. Фотографировались охранники лагеря, одни и с заключенными. Фотографировали вновь прибывших, отовсюду, в той одежде, в какой кто был застигнут. На одном из фото замерла колонна усталых людей в буденновках, пилотках, длиннополых шинелях. Вид сверху - тысячи людей, разбитых на квадраты, застывших на суточном Appell'е. И опять улыбающиеся охранники, позирующие сбоку от изможденных людей в полосатых пижамах и уродливых деревянных колодках. И трупы - голые, одетые, одиночные, кучами, на плацу, на виселице, во рву, в кузове грузовика... И рядом и среди трупов - люди в униформе, которых попросили оторваться на
секунду от работы...
Лица убивавших были до удивления одинаково-стертыми и уверенными, как у людей, трудившихся под охраной закона. Их показания, простые и убедительные : "...Я сказал ему, что буду мучить его, если он будет жив к моему приходу. Когда я пришел, то увидел, что он висел сидя на корточках под дверью..." "...Я сорвал с одного из них шапку (Muetze) и бросил за спину часовому. Заключенный побежал подобрать ее, так как за потерю ее грозило суровое наказание. Едва он поднял шапку, часовой
выстрелил ему в голову, потому что был приказ стрелять за попытку побега..." "...Я велел заключенному стать ноги вместе в центре камеры, обвел краской вокруг его ступней и сказал, что если он переступит за эту линию,
то я забью его до смерти. В десять утра на следующий день я пришел, увидел, как заключенный
пытается удержать равновесие, но его шатало, и он не мог устоять на одном месте, как я приказывал. Я не помню, сколько времени я его избивал, но он был живуч и долго не умирал... "
Жители Веймара, согнанные американцами в лагерь.
И полная достоинства стыдливость обнаженных мужчин в последнюю минуту жизни...
Сам лагерь был очень небольшим. Из музея - комендантского дома- и от казарм охраны асфальтовая дорожка вела вниз, через карцер с крошечными камерами, в которые набивали по несколько человек. На дверях камер крупными черные буквы на белых табличках - "... замучен... за 36 часов до восстания...за 24 часа..." Это сдавило душу сильнее, чем картины массовой смерти. Массовая смерть казалась следствием обстоятельств, общих для массы разных людей. Мученическая смерть одного была знаком судьбы, который человек носит на себе с рождения. Сергею стало вдруг плохо.
Сергей шел по 'Аллее Наций' - длинной баллюстраде с одинаковыми стеллами с названиями стран, из которых попали сюда, на склоны Эттерсберга, люди. День был нежаркий, по небу расползались белые полосы, как по ворсистой ткани расползается пролитое молоко. Зловеще свистел ветер над пустым полем бараков и с колокольной башни...
Сергей замкнулся и всю обратную дорогу до Веймара держался поодаль и от своих и от Петера с Гюнтером. Для этих двух это не было откровением, просто история собственной страны, без разрывов, от Средних веков до нынешней их страны, которая была, правда, только частью той,
тридцатипятилетней давности.
А Сергей все думал о смертном знаке судьбы...
...Рота прочесывала ущелье. Оно было завалено валунами - идти цепью стало невозможно, поэтому вперед ушло отделение Новикова. Дозорные карабкались, обходили груды камней под напряженным вниманием сотен глаз. Через некоторое
время раздавался свист, и солдаты, внимательно глядя под ноги, осторожно поднимались следом. Глубоко под камнями тонко журчал ручей, и время
от времени со свистом летел камешек или с грохотом разрыва обрушивался валун. Десантники приседали, вскидывая автоматы. Отходило эхо камнепада, и движение вверх продолжалось.
время раздавался свист, и солдаты, внимательно глядя под ноги, осторожно поднимались следом. Глубоко под камнями тонко журчал ручей, и время
от времени со свистом летел камешек или с грохотом разрыва обрушивался валун. Десантники приседали, вскидывая автоматы. Отходило эхо камнепада, и движение вверх продолжалось.
Россыпи камней поредели, рота выстроилась в две
густые цепи и, звякая оружием, стуча ботинками,
упорно двигалась к гребню...
Следов 'духов' было мало - нашли брошенный плащ, рюкзак, несколько пустых магазинов от АКМ,
но разведгруппа из пяти человек ушла именно в это ущелье и не вернулась. И целый батальон обшаривал хребет Гюльджара, со всех сторон стягиваясь к месту встречи на гребне, до которого было уже рукой подать из этого ущелья.
Сергей перепрыгнул через камень - забившийся глубоко в щель ботинок мелькнул и исчез. Сергей
наклонился, вокруг собрались солдаты. "Cаперы!.." - побежало негромкое эхо. Ботинок просто свалился, его достали, он пошел по рукам. "...Никифоровский. Я знаю!" - торопливо говорил кто-то за спиной. Комроты Дементьев крикнул :"Внимательно!"
Пошли медленнее. Вдруг снова крик. Справа. Цепь
опять стала.
Вокруг небольшой площадки сгрудились солдаты. Двое внезапно схватились за животы и присели. У
Сергея будто стянуло ледяным шквалом кожу. Он неверными шагами приблизился к кругу людей и увидел что-то красно-сизое. У него подкашивались ноги, он поспешил, чтобы опереться на плечи стоявших и оказался совсем близко. Красная туша с седыми волосами очертанием напоминала человека,
лежавшего на спине. Рядом валялись разодранные форменные тряпки. И из месива в двух метрах от
Сергея выпросталась белая ладонь.
Сергея мутило, рвало слизью, но взгляд его не мог ни миг оторваться от этой ладони, и он заметил множество крошечных камушков, облепивших кровавое запястье. Как больно впиваются острые песчинки в мясо, лишенное кожи... Его передергивало долго именно от видения острых как
иглы камней, терзавших незащищенное тело...
Сергей пытался вспомнить Никифорова из разведроты. Потом Сергей долго смотрел на его фотографию и винил себя, что не смог вовремя найти и разгадать проклятый знак. Он не примерял к себе такую смерть, его собственный инстинкт хранил его от чрезмерного воображения. Но почему так и почему именно этот ? - это занимало Сергея только до следующих боевых...
После Бухенвальда Германия распалась для Сергея на немыслимо древнюю, из которой перешли старинные аккуратные домики, городки, пиво, и нынешнюю, по которой он ходил и ездил. А эта, в Бухенвальде, была особой страной со своим происхождением, с особым народом, пришедшим ниоткуда и исчезнувшим. Немцы, которых он видел,
с которыми дружил, не могли быть такими. Хотя сколько молодых лиц видел Сергей на фотографиях под козырьками Muetze и Stahlhelmen...
Еще мелькнули Эрфурт, Айзенах, Берлин... - и очень не хотелось уезжать.
В этот раз Ленинград не стал для него незнакомым, как прежде после месячного отсутствия, когда Сергей, свежий, с Юга, летел с отцом на такси из аэропорта и жадно разглядывал изменившийся город.
Тяжело возвращаться оттуда, где жил, а не отдыхал, ибо с каждым мгновением жизни оставляешь частичку души. И Сергей сопротивлялся изо всех сил возвращению в прежнюю свою жизнь, сознавая, что надо скорее продолжить жить здесь,
а не порхать во снах по оставленной любимой с
детства стране. ------------------------------------------------------
Part 2
Часть 2.
...Поток дней подхватил Сергея, как и многие другие до него поколения выпускников. Новым было только изменение скорости жизни, даже не величины скорости, а направления ее вектора - от
получки до получки, от старшего инженера к ведущему, от ста двадцати к лишней пятерке через
пять лет, в общем, от двадцати трех к шестидесяти. Первый шок от разности скоростей прошел через неделю, и потекла череда дней в отсутствии беспорядочности студенческой жизни.
Борьбой Сергей уже не занимался, во-первых из-за отсутствия времени, во-вторых из-за возраста и бесперспективности. Главным делом после работы оставался немецкий : Сергей по-прежнему был активистом институтского студенческого немецкого клуба, который продолжал регулярно выпускать спектакли раз в семестр. Они
сделали 'Марию Стюарт' (не всю, конечно), после Нового года - первого для Сергея Нового года проведенного дома с родителями - принялись за какой-то детектив. Репетировали два раза в неделю, до полуночи. Клубом руководила молоденькая Татьяна Сергеевна, подключившая к процессу мужа, профессионального режиссера. Они, Сергей, Лена Авдеева, Толька Голубев, очень серьезная блондинка Светлана, часто собирались у Татьяны Сергеевны дома. Только Сергей из всех был не из института, остальным пока еще (по их
меркам) было далеко до послевыпускной поденщины.
В общем, Сергей инстинктивно сопротивлялся старению, ложился спать заполночь и отсыпался до
обеда за столом на работе.
Работу свою Сергей получил на распределении, как ближайшую к месту жительства. Это было конструкторское бюро 'со славными трудовыми традициями, крупными достижениями и активной деятельностью'. До того, как пройти вовнутрь мимо охранников в штатском, Сергей имел беседу с кадровичкой в комнате посетителей, его долго представляли разным начальникам, видно было, что в кадрах понятия не имели, куда его сунуть. Да
и сам Сергей добавил сложности, заявив с порога, что работать на Контору у него ни малейшего желания. Кадровичка покраснела, возмутилась, как воспитательница в пионерском лагере и продолжила поиск подходящего места для нового молодого специалиста. Место нашлось через день, Сергей получил временный пока - пропуск и был допущен перед ликом начальника то ли первого отдела, то ли режима. Прежде всего, Сергей был ознакомлен с внутренней анкетой, в коей требовалось указать обо всех контактах с иностранцами, о родственниках жены (буде таковая имеется). Сергей с удовольствием настрочил на страницу о поездке в Германию, привел список немцев, с которыми обменялся адресами , написав фамилии, естественно, по немецки, и протянул это
режимщику. Тот стал необыкновенно серьезен, позвонил куда-то, таинственно заговорив :"...Да, говорит, имел ! К восемьсот девятому не могу его
допустить, а весь отдел на нем...Можно к вам зайти ? " Он , не глянув на Сергея, попросил его подождать в кадрах, вышел, положив Сергееву
писанину в папку.
Сергей нахально передал 'своей' кадровичке, что, вероятнее всего, его не примут на работу из-за контактов с иностранцами, вызвав у той краску и раздражение: "Вы к нам распределены и обязаны отработать три года по законодательству!.." Сергей потом не раз записывался на прием к заму по кадрам с одним и тем же вопросом, как сделать так, чтобы уйти. Зам, обликом схожий с Кальтенбруннером, с брезгливой жалостью во взоре, небрежно отвечал всякий раз : "Вы работаете по специальности !". Переждав, пока Сергей сформулирует следующую фразу, говорил опять :"Вы работаете по специальности ! Вам делать нечего, что вы меня отрываете по всякой ерунде ?" Однажды Сергей не сдержался и, как мог презрительно, заметил : "Я имею право спрашивать о чем угодно, а вы...обязаны мне объяснить !" После чего встал, отшвырнул стул и вышел. Уже в коридоре он услышал, как с шумом открылась за спиной дверь.
Зам, высоченный, с красным лицом стоял в двух шагах от Сергея : "...Ты что себе позволяешь ?.." Сергей завелся : "Ты мне не тычь !" и, закинув голову, не отрывался взглядом от выкатившихся от
гнева зрачков. Тот чуть придвинулся, и Сергей, почувствовав удивительное спокойствие, спросил : "Может подеремся ?" Зам овладел собой и ушел, покачиваясь на длинных ногах, в кабинет. Сергей даже не обратил внимания, были ли рядом еще люди, громко вздохнул и, чуть-чуть трясясь, отправился домой.
Работа состояла в вычерчивании за кульманом каких-то схем, вероятно, очень необходимых, но от
вида которых Сергея разве что не тошнило. Контора была весьма охраняемым объектом, что осложняло просто выход наружу даже во время обеда, уже не говоря о том, чтобы сбежать пораньше. Начальник отдела, осведомленный о последней аудиенции Сергея у зама по кадрам, напрочь отказался вести какие-либо разговоры 'о перемещениях кадров' :"В отделе не хватает людей,
а у меня слишком много работы, чтобы няньчиться с вами!" Сергей не имел на примете никакого другого места, но сама обстановка несвободы угнетала. Он частенько выписывал себе по выдуманным причинам, обычно 'по семейным обстоятельствам', увольнительные, покидал свое рабочее место и с удовольствием шел по улице, заходил в кондитерскую, в книжный магазин и возвращался домой позже, чем обычно после финального звонка в пять пятнадцать в Конторе, внутри которой, как он знал, за несколько минут
собиралась у проходной очередь из людей, жаждущих добежать до раздевалки первым, получить пальто и скорее, на улицу, вон !