- Работа в нашей ячейке - ни к черту не годная. Ты только речи говоришь да резолюции проводишь, а все у нас идет самотеком. Ребята такие, что мы только компрометируем ленинский комсомол. Членских взносов не платят по два, по три года, девчата только о шелковых чулках думают, губы себе мажут, ребята хулиганят. Кто самые первые хулиганы на все Богородское? Спирька Кочерыгин да Юрка Васин,- наши ребята. Надо таких всех пожестче брать в оборот. Не поддадутся - вон гнать.
- Бро-ось! Что мы будем рабочих парней исключать? Нужно воспитывать.
- Так будем воспитывать, в чем дело? А ты ни о чем не думаешь, ничего не делаешь. Ни к черту ты не годный секретарь!
- Тебя на мое место посадить, все бы пошло чудесно! - Дорофеев сердито стал закуривать папироску. Взглянул на Лельку. Стараясь скрыть волнение, спросил: - Ты ко мне?
- К тебе. Все с тем же. Когда мне нагрузку дашь?
- Да ведь вот... Ты орграспреду говорила, Соколовой?
- Говорила. Ты к ней посылаешь, она - к тебе. Камышов торжествующе сказал:
- Вот видишь! Что? Дивчина работать хочет, а у нас все так хорошо, что и припустить ее не к чему! - Он ласково взглянул на Лельку.- Ты не из вуза к нам в работницы поступила? Не про тебя мне Баська Броннер говорила?
- Видно, про меня.
- Ну, в чем же дело? Дивчина с образованием, нам такие нужны. Погоди-ка, Дорофеев. Кружок текущей политики - Царап-кин у нас вел? Соколова мне говорила, что ему какая-то другая нагрузка выходит.
- Да, да,- вяло вспомнил Дорофеев.- Ведь верно. Кружок текущей политики сможешь вести? - спросил он Лельку.
В душе Лелька испугалась: ну как не сможет? Но храбро ответила:
- Смогу.
- Так вот, как же нам это сделать? - Дорофеев потер переносицу.- Наверно, не сегодня, так завтра Царапкин сюда зайдет, в ячейку. А то лучше пойди сама, отыщи его в цехе. Он в верхней лакировке работает.
Камышов опять вмешался.
- Погоди, все проще можно сделать. Сегодня Царапкин как раз делает доклад в галошной ячейке. О текущем моменте. Там с ним и столкуешься. Собираются в клубе пионеров.
Лелька пожалела, что ответственный секретарь - Дорофеев, а не Камышов. С этим можно бы дело делать.
Дорофеев и Камышов ушли. Лелька сидела на окне и болтала ногами. Шурка Щуров, технический секретарь ячейки, высунув из левого угла губ кончик языка, переписывал протоколы. Лелька переговаривалась с ним.
Вбежала Зина Хуторецкая, галошница,- худая и некрасивая, с болезненно-коричневым лицом. Шурка протянул:
- А-а, Зина-на-резине! Она спросила:
- Стаканчика нельзя раздобыться у вас, воды выпить?
Положила на стол потертое портмоне, носовой платок и пропуск на завод в красной обложке. Шурка, не отрываясь от писания, проговорил:
Стаканчики граненые упали со стола.
Зина подхватила, смеясь:
Упали и разбилися..
Стала наливать из графина воду. Шурка взял ее портмоне и спокойно положил себе в карман.
- Это еще что! Отдай!
- Не отдам.
Зина стала отнимать. Поднялась возня. Отняла. Шурка крутил ей руки. Она говорила радостно-негодующим голосом:
- Катись от меня, слышь!
- Отдай мой кошелек!.. Зинка! Не сопротивляться!
- Это мой! Что ты врешь!
Выкатились в коридор, там слышны стали визги и блаженный смех Зины. Шурка воротился задыхающийся, сел опять за переписку. Вошла назад Зина, открытые до локтя руки были выше запястий натертые, красные. Шурка пошел к желтому шкафу взять бумаги. Зина поспешно села на его стул. Он подошел сзади, взял за талию и ссадил. Зина воскликнула:
- Так и знала, что сгонит!
Шурка раскрыл пропуск, взглянул на ее фотографию, покачал головою.
- Ну и рожа!
- На всех чертей похожа? - засмеялась Зина.
Заревел обеденный гудок. Комната стала заполняться девчатами и парнями, забегавшими в ячейку по комсомольским своим делам или просто поболтать. Шутки, смех.
- А-а! Гора с горой! Колхоз приехала!
- Эй, татарский пролетариат! Подпишись на "Комсомольскую правду".
- Не могу. Сейчас у меня кризис. Я полтинника два дня искал по всему заводу.
- Ой, скорей воззвание нужно писать. Я в цехе еще сегодня не была.
- Забюрократилась?
- Не говори!
Лелька сидела на окне, болтая ногами, разговаривала со знакомыми, заговаривала с незнакомыми, а в душе горделиво пелось: вокруг - самые настоящие работницы и рабочие, и среди них - она, р-а-б-о-т-н-и-ц-а г-а-л-о-ш-н-о-г-о ц-е-х-а Елена Ратникова.
Вошли Спирька и Юрка. У Спирьки была опухшая, рассеченная верхняя губа, а у Юрки правый глаз заплыл кроваво-синим наливом. Девчата спрашивали:
- Что это с вами?
- По-склиз-ну-лись...
Все хохотали. Шурка Щуров сказал, смеясь:
- Спирька на той неделе говорил: "Чтой-то сегодня как скучно,- ни от кого даже по роже не получил!" Теперь веселее стало, ха-ха?
Спирька презрительно повел глазами,
- По роже я не люблю получать. Больше люблю давать. Лиза Бровкина, секретарь галошной цехячейки, строго сказала:
- Не комсомольское это дело, ребята,- хулиганить. Юрка улыбнулся быстрой своей улыбкой.
- А ты почем знаешь, что мы хулиганили? Может, на нас напали, а мы оборонялись? А не хулиганили.
- Без дела не нападут. Гуляете, буяните. Только везде о вас и разговор.
Спирька спросил неохотно:
- А что делать? В клубе сидеть, картинки смотреть в "Огоньке"? Скучно.
Юрка поддержал:
- Конечно, скучно.
- Собрания посещай,- поучающе сказала Лиза. Спирька усмехнулся.
- Напосещались. Надоели хуже поповой обедни. Лелька с презрением оглядела его.
- Вот не думала, что в комсомоле могут еще встречаться подобные типы! Она узнала противно-красивые, пушистые ресницы Спирьки и широкую его переносицу, вспомнила, как наглые эти глаза близко заглянули ей тогда в лицо. Сердце вспыхнуло ненавистью.
Юрка быстро повернулся к Лельке, сверкнул улыбкой.
- Ну да! Скучно! Разве неправда? Говорим-говорим; резолюции всякие. Уж как надоело... Эх-ма! То ли дело было десять лет назад! Вот тогда жили люди!
Лиза Бровкина строго сказала:
- Авантюризм.
- Нет, что ни говори, а поздно мы родились, не поспели на фронта.
Лелька спросила насмешливо:
- Храбрость показать свою?
- Ну да! И показали бы. Думаешь, струсили бы с ним? - Он ударил Спирьку по плечу.
- Нет, отчего же! Хитрость тут небольшая. И бандиты-налетчики храбры, и белогвардейцы были храбрые. Почитай про колониальные завоевания, как, например, Кортес завоевал Мексику,- разбойники форменные, а до чего были храбры! Этим нынче никого не удивишь. А мы по старинке все продолжаем самое большое геройство видеть в храбрости. Пора это бросить. Терпеть не могу храбрости!
Все молчали и с удивлением на нее смотрели. По губам Лельки бегала озорная усмешка. И ей приятно было устремившееся на нее общее внимание.
Юрка сказал:
- Ого! Чего ж ты любишь?
- Бывает, воротится герой с подвигов своих, и оказывается: ни к чертям он больше ни на что не годен. Работать не любит, выпить первый мастер. Рад при случае взятку взять. Жену бьет. К женщине отношение такое, что в лицо тебе заглянет - так бы и дала ему в рожу его... широконосую! - неожиданно прибавила она с озлоблением, поведя взглядом на Спирьку.
Спирька покраснел и отвернулся.
Шурка Щуров враждебно спросил:
- Все герои такие?
- Дурак какой! Я вовсе этого не говорю. А говорю: самый великолепный герой может оказаться таким. А для нас выше храбреца и нет никого, его мы больше всех уважаем. Пора с этим кончить. И другие есть, которых нужно гораздо больше уважать.
Юрка с интересом спросил:
- Кто такие?
- Вот кто. Кто любит и умеет трудиться, кто понимает, что в труде своем он строит самый настоящий социализм, кто весь живет в общественной работе, кто по-товарищески строит свои отношения к женщине. Кто с революционным пылом расшибает не какие-нибудь там белые банды, а все старые устои нравственности, быта. Нет, это все нам скучно! А будь он круглый болван, которому даже "Огонек" трудно осилить,- если он мчится на коне и машет шашкой, то вот он! Любуйтесь все на него!
Гриша Камышов, вошедший в комнату, с ласковой улыбкой пожал сзади руку Лельки выше локтя и весело сказал:
- Вот это - да! Это я понимаю! Тебя у нас агитпропом нужно сделать!
Заревел гудок. Помещение ячейки опустело. Спирька и Юрка работали в ночной смене, торопиться им было некуда. Юрка подсел к Лельке и горячо с нею заговорил. Подсел и Спирька. Молчал и со скрытою усмешкою слушал. Ему бойкая эта девчонка очень нравилась, но он перед нею терялся, не знал, как подступиться. И чувствовал, что, как он ей тогда заглянул в глаза, это отшибло для него всякую возможность успеха. К таким девчонкам не такой нужен подход. Но какой,- Спирька не знал.
А Лелька сурово обегала его взглядом и говорила только с Юркой.
Юрка встал, улыбнулся.
- Ну ладно, похожу в кружок, послушаю тебя. Спирька откашлялся, спросил смиренно:
- А мне можно?
Лелька ответила, не глядя:
- Никому не запрещается. Может всякий, кто хочет.
Юрка встал, улыбнулся.
- Ну ладно, похожу в кружок, послушаю тебя. Спирька откашлялся, спросил смиренно:
- А мне можно?
Лелька ответила, не глядя:
- Никому не запрещается. Может всякий, кто хочет.
* * *
На доклад Царапкина Лелька запоздала,- попала сначала в пионерский клуб соседнего кожзавода. Пришла к самому концу доклада. Узкая комната во втором этаже бывшей купеческой дачи, облупившаяся голландская печка. На скамейках человек тридцать,- больше девчат. Председательствовала Лиза Бровкина, секретарь одной из галошных ячеек.
У Царапкина были пушистые пепельные волосы и черные брови; это было бы красиво, но вид портили прыщи на лице. Говорил он гладко и уверенно. Однако Лелька, послушав его пять минут, совсем успокоилась, и не стало страшно принять от него кружок.
Кончил. Бережно провел рукой по пушистым волосам. Лельку
удивило. Он был одет не по-комсомольски щеголевато: пиджачок, крахмальный воротничок. Галстук был кричаще-яркий. Лиза Бровкина встала и спросила:
- У кого есть вопросы? Все молчали.
- Ну? Товарищи! Неужели ни у кого никаких мыслей и вопросов не родилось от доклада?
Лельке нравилась Лиза. У нее было совершенно демократическое, пролетарское лицо, очень миловидное, хотя угловатое и курносое. Вот уж сразу видно, что в ней ни капли нет какой-нибудь аристократической крови. И видно было: она изо всех сил следит, чтобы быть идеологически выдержанной, чтобы не уронить своего звания секретаря.
Лиза улыбалась и оглядывала всех.
- Кто, девчата, имеет слово? Кто смелее всех? Кириллова, решись!
Кириллова замахала руками.
- Ну, что я!
Зина Хуторецкая, растерянно смеясь, спросила:
- Можно сказать два слова?
- Можно пять.
- Хочу спросить докладчика, что такое значит слово "оппортунизм".
Лиза Бровкина обрадовалась.
- Ну вот! Вот и хорошо!
Вася Царапкин провел рукою по волосам и толково объяснил. Потом задал еще вопрос невысокий парень в очень большой кепке с квадратным козырьком, рамочник Ромка:
- Вот ты говоришь: Бухарин и некоторые другие личности. Теперь эти личности правого уклона,- как они, раскаялись? Отказываются от своей паники?
Царапкин ответил. Больше вопросов не было, как ни вызывала Лиза. Девчата мялись и молчали.
У Лизы стало строгое лицо. Она встала и сказала.
- Предлагаю резолюцию.
В резолюции говорилось, что комсомольская ячейка галошного цеха одобряет взятый партией курс на усиленную индустриализацию и коллективизацию страны и требует применения самых жестких мер в отношении к правооппортунистическим примиренцам и паникерам.
Лиза спросила:
- Будут дополнения?
- Чего там! И так хорошо.
- Кто за резолюцию, поднимите руки. Кто - против? Кто воздержался? Принято единогласно.
По окончании заседания Лелька подошла к Царапкину.
- Ты - Царапкин?
Он почему-то передернулся при этом вопросе и с неудовольствием ответил.
- Скажем, Царапкин. Что дальше?
- Мне ячейка передает кружок, который ты ведешь.
- А-а! - обрадовался Царапкин.
Сговорились, что она придет в клуб во вторник, и он передаст ей свой кружок.
С собрания Лелька шла с Лизой Бровкиной. Лелька с огорчением говорила:
- Ой, как у нас плохо с девчатами! Робкие какие,- мнутся, молчат. Большую нужно работу развернуть. И не с докладами. Доклады что,- скука! Всего больше пользы дают вопросы и прения. А они боятся. Ты больно скоро перестала их тянуть, нужно было подольше приставать, пока не раскачаются. Знаешь, что? Давай так будем делать. Я нарочно стану задавать разные вопросы, как будто сама не понимаю. Один задам, другой, третий. И буду стараться втягивать девчат.
Лиза в восхищении вскричала:
- Вот это бы было здорово! - Вздохнула и прибавила: - Помогай мне, Лелька! Очень уж мне трудно. Секретарь наш - рохля, от него никакой помощи.
Они долго ходили взад и вперед вдоль завода, от Яузского моста до Миллионной, держались рука за руку. Лиза рассказывала, как ей трудно, какие отсталые девчата - галошницы. Потом еще ближе разговорились, совсем по душам. Лелька рассказывала Лизе, как постепенно впала в разложение, как из-за этого ушла из вуза на производство. Лиза жаловалась на свою необразованность, как ей приходится одновременно и работать, и руководить ячейкой, и самой учиться, и как боится она, чтоб в чем-нибудь не сказалось, что она думает не так, как надо. И прибавила с довольной улыбкой:
- Очень ты нынче хорошо в ячейке накрутила хвост нашим хулиганам!
Лелька шла домой с веселым шумом в голове. Один корешок за другим она начинает запускать в гущу пролетарской жизни. Эх, как хорошо и интересно!
* * *
Лелька нанимала комнату неподалеку от завода, у рабочего мелового цеха Буеракова. По краю соснового леса была проложена новая улица, на ней в ранжир стояли стандартные домики-коттеджи, белые и веселые, по четыре квартиры в каждом. Домики эти были построены специально для рабочих. Буераков с семьей занимал квартиру в три комнаты, и вот одну из них, с большим итальянским окном, сдал за двадцать пять рублей Лельке. Вся семья,- Буераков,
его жена, взрослый парень-сын и двое подростков,- все спали в маленькой задней комнате, на кроватях, на сундуках, на тюфяках, расстеленных на полу. Девушка-домработница спала в кухне. Большая же средняя комната была парадная; здесь стоял хороший ореховый буфет, блестел никелированный самовар, в середине большой стол обеденный, венские стулья вдоль стен. Здесь ели и пили только в торжественных случаях. Обычно это делали на кухне. Было совершенно непонятно, что делать еще с третьей комнатой, и ее сдали Лельке.
Сейчас все сидели в большой комнате за блестящим самоваром. Были гости. Шумно разговаривали, смеялись и выпивали.
Только что Лелька прошла к себе, как Буераков постучался к ней в дверь. Вошел.
- Здравствуйте, товарищ Ратникова. Не зайдете ли ко мне выпить чашечку чаю?
И выжидающе-самолюбиво уставился на нее острыми, глубоко сидящими глазками.
- Что это у вас, торжество какое?
- Так, знаете... Рождение мое. Конечно, это все одно, когда родился, а нужно времем и повеселиться. Больше по этой причине. И все-таки - рождение. Не то чтобы там какой-нибудь глупый ангел, которого не существует.
Лелька пошла. У сына Буеракова была забинтована голова марлей (это он со Спирькой и Юркой подвизался вчера в Черкизове). Лелька выпила рюмку водки, стала есть. Буераков острыми глазками наблюдающе выщупывал ее. И вдруг сказал:
- Как вы скажете, товарищ? Желаю вам предложить один вопросец. Разрешите?
- Пожалуйста.
- Вот какой вам будет вопрос. Коммунизм,- идет ли он супротив советской власти, или нет?
- Какой вздор! Не только не идет против...
- А я вот говорю: идет против.
- Как это?
- Вот так.
- Ну, именно? Объясните.
- Вот именно! Позвоните в ГПУ, велите меня арестовать, а я заявляю категорически: коммунизм идет против советской власти!
- Не понимаю вас.
- Не понимаете? Подумайте вкратце.
- Ну уж говорите.
- Во-от! - Он помолчал.- Как вы скажете, когда коммунизм придет, уничтожит он советскую власть или оставит?
- Вот вы о чем! Конечно, тогда вообще никакого государства уже не будет.
- А-а, вот видите!.. Х-ха! Я всегда верно скажу! Лелька спросила:
- Вы партийный?
Буераков кашлянул и сурово нахмурил брови.
- Был партийный. Но! Теперь нет. Пострадал за свою замечательную ненависть к религии. Лелька улыбнулась.
- За это у нас нельзя пострадать. Как же это случилось?
- А так.
- Ну, ну - как?
- Вот именно,- так.
Но не стал рассказывать. Разговоры становились шумнее. Бу-ераков-сын с забинтованной головой подсел к Лельке и пытался завести кавалерский разговор.
Пришла Дарья Андреевна, жена Буеракова. Портфель в руках, усталое лицо. Буераков взглянул сердитыми глазами и стремительно отвернулся. Она усмехнулась про себя. Поздоровалась с гостями, села есть.
Гости расспрашивали, чего запоздала, где сейчас была. Дарья Андреевна неохотно ответила, что делала общественную работу.
Буераков хмыкнул.
- Общественная работа, а, между прочим, мужу - рождение. И жены даже для такого случаю нет дома! Х-хе! Называется - общественная работа, ничего не поделаешь!
Вошла женщина с очень толстой шеей, выпученными глазами и огромным бюстом. Неприятное лицо. Ей навстречу радостно пошла Дарья Андреевна. Усадила пить чай.
Толстая спросила вполголоса:
- Ходила к Картавовой на обследование?
- Ходила. Сейчас только пришла. Все так и есть, как она заявила. Живет с ребенком в коридоре, квартирная съемщица над ее постелью сушит белье. Я говорю: "Как же вы это так?" - "У меня, говорит, ребенок".- "У вас ребенок? А у нее щененок?"
Толстая сказала:
- Завтра пойдем вместе с тобою в Руни [13]. Ты утром свободна? Старик Буераков ядовито поглядывал на них.
- Товарищ Ногаева! У меня есть к вам один вопросец. Может быть, вы мне вкратце ответите. Вы вот все ей толкуете: женщина, общественная работа... Нешто это называется общественная работа, когда дома непорядок, за ребятами приглядеть некому, растут они шарлатанами, а ее дома никогда нету? Вот, мужу ее рождение, и то - когда пришла! Это что? Общественная работа?