Бушующий за окном ветер, казалось, хотел ворваться в комнату. Мы замолчали, слушая завывание ветра за окном, скрип деревьев, шорох снега.
– Скажи, Шмиль, – стараясь говорить как можно мягче, начал я. – Какая у тебя самая главная цель в жизни? Ты знаешь, что я люблю тебя даже больше, чем мог бы любить брата, если бы у меня был брат. Однако мы с тобой абсолютно разные люди. Ты любишь то, что я ненавижу. Я люблю то, о чем ты даже никогда не слышал.
Он встал, подошел и присел на край моей кровати.
– Слушайте, отец, у меня есть своя теория. Я никому и никогда не говорил, но я в это верю. Это теория всемирной войны между добром и злом.
Злые силы завидуют миру на небесах и на земле и прилагают все усилия, чтобы помешать мирной жизни. Добрые силы сражаются со злыми силами и поддерживают порядок на земле. Архангел Гавриил представляет небесную армию, любой солдат любой страны – армию на земле. Когда началась война, это не означало, что вся Германия воюет против всей России. Нет, это не так. Истина заключается в том, что немецкие солдаты сражаются с силами зла. То же самое делают русские солдаты. У них общий враг. Но они не могут победить его иными средствами, кроме как через боль, страдания, смерть, ценой собственной жизни. Вот почему вместо того, чтобы объединить усилия против общего врага, они вынуждены воевать друг с другом.
Не могу сказать, как ко мне пришли эти мысли, но я все это видел во сне. Я видел, как немцы, которых я убил, простили меня. И если бы меня убил немец я тоже с удовольствием простил бы его. Что такое наши смерти? Эпизод в войне. Благодаря нашей борьбе будет достигнута самая величайшая победа. Победа добра над злом, красоты над уродством…
На какой-то момент мне показалось, что Шмиль пьян, – у него был какой-то странный, незнакомый мне голос. Но этого просто не могло быть.
– Шмиль, ты никогда не рассказывал мне о своей матери. Чему она учила тебя, когда ты был еще ребенком?
– Я не знал матери, – спокойно ответил Шмиль. – Она умерла при родах. Отец был странным человеком. После смерти матери он сжег все ее фотографии. Я даже не знаю, как она выглядела. Когда мне было семь лет, отец умер. Я попал в военное училище. Но часто во сне мама приходит ко мне. Все, что я знаю, я узнал от нее.
В течение получаса мы молча курили, думая каждый о своем, и слушали завывания ветра за окном. Наконец Шмиль встал с моей кровати:
– Спокойной ночи, отец.
– Спокойной ночи, Шмиль.
Вскоре мы уже крепко спали.
Мы проснулись довольно поздно. На улице было пасмурно. Дул сильный ветер. Шел снег. Решив помыться, мы вышли в прихожую, где для нас уже был приготовлен большой медный таз, два ведра воды, чистое полотенце и мыло.
– Давайте вымоемся в снегу. На улице не намного холоднее, чем в доме, – предложил Шмиль.
Мы разделись по пояс и вышли из дома. В первый момент мне показалось, что я не смогу выдержать этот адский холод; снежинки, словно раскаленные иглы, впивались в кожу. Но Шмиль уже зачерпнул рукой горсть снега и стал растирать мне спину. Я последовал его примеру. Минут десять мы ожесточенно растирали друг друга, пока не стали напоминать вареных раков. Затем, обернувшись полотенцами, забежали в дом. Посвежевшие и проголодавшиеся, мы принялись быстро одеваться.
Пока Шмиль причесывался перед маленьким зеркальцем, я исподволь рассматривал его. Гармонично сложенный, стройный. Фигура не слишком спортивная. Густые с золотистым отливом каштановые волосы, зачесанные назад. Чисто выбритое лицо с бачками, оставленными явно в угоду собственной прихоти. Чисто мальчишеский жест! Квадратный подбородок, высокий открытый лоб, прямой красивый нос и выразительный, скорее женский рот. Этот нежный рот резко контрастировал с твердым, чисто мужским подбородком. Карие глаза, имевшие обыкновение прямо смотреть в глаза собеседника, благодаря чему создавалось впечатление, что Шмиль внимательно вслушивается в каждое ваше слово.
– Проклятие! – вдруг воскликнул Шмиль. – Мы совсем забыли, зачем приехали сюда. Даже не объяснили хозяйкам, что хотим забрать у них сено.
– Ничего страшного. «Обрадуем» их за завтраком.
Так мы и сделали. Я объяснил сестрам, что у нас есть разрешение забрать у них часть сена. Я показал им официальную справку, по которой позже они смогут получить в городе деньги за реквизированное сено. На тот момент тонна сена стоила шестьдесят рублей, но им должны были выплатить только пятнадцать рублей за тонну. Известие потрясло сестер. Они рассчитывали продать сено весной по более высокой цене, и этих денег им бы хватило на год. Теперь они лишились и этой статьи дохода. Я попытался объяснить им сложившуюся ситуацию:
– Это строгий приказ по армии. Мне крайне неприятно сообщать вам об этом, но у меня нет выбора.
– Я понимаю, – тоскливо протянула Бетси. – Идет война, и мы должны подчиняться.
Я не мог поступить глупее, тут же подхватив ее последние слова.
– Все правильно. Мы – солдаты на фронте, а вы – солдаты в тылу.
В этот момент, когда две старухи фактически отдавали последнее, что у них было, мои слова прозвучали не просто глупо, а кощунственно.
– На чем же вы собираетесь вывозить сено? – спросила Мэри.
– Мы имеем право реквизировать двадцать пять саней и необходимое количество лошадей.
– Но у нас на всю деревню не больше двадцати лошадей. Боюсь, вам будет трудно уговорить крестьян отдать лошадей.
– Не сомневаюсь, но они будут вынуждены отдать. Это приказ, и он не обсуждается.
Сестры притихли и загрустили, но с прежним усердием продолжали ухаживать за нами. Мне было не по себе от того, что мы собирались сделать. Однако, несмотря на обрушившееся на них несчастье, сестры не плакали и ни о чем не просили. Они отдавали последнее, но вели себя достойно.
За окном послышался шум. Пришли крестьяне, не забывшие нашего обещания решить вопрос с вырубкой деревьев.
– Что мне им сказать? – спросил я у сестер.
И вот только тут я увидел, как у них задрожали губы.
– Только не березы, – почти прошептала Мэри, – только не березы… мой отец…
Я нежно взял ее ледяную руку:
– Пожалуйста, не волнуйтесь. Доверьтесь мне, я все сделаю как надо. Вы немного потеряете, зато сохраните главное. Вы согласны?
– Делайте что хотите, – беспомощно ответила Мэри. – Мы понимаем, что все равно надо что-то делать.
Я вышел на улицу. При моем появлении крестьяне подошли к ступенькам, ведущим на веранду.
– Я не собираюсь общаться со всеми. Где староста?
Староста болел и из-за холодной погоды не выходил из дому.
– Тогда выберите троих мужчин, которым доверяете, и я с ними поговорю.
Я вернулся в дом. За это время Шмиль успел надеть форму. Сестры упаковали огромную корзину с продовольствием, которую собрали нам в дорогу. В числе прочего там были их домашние заготовки. Я передал сестрам документы на сено, чтобы они их подписали, и вышел на улицу.
Из толпы вышли три крестьянина.
– Во-первых, мне нужно двадцать саней, запряженных лошадьми. Немедленно. И двадцать мужчин с вилами. Идите к тем двум большим стогам сена и загрузите все двадцать саней под завязку. Вот официальный приказ военных властей.
Толпа угрожающе зашумела. В мой адрес посыпались гневные выкрики и угрозы. Они отказывались выполнять приказ. Нет никаких властей. Никакой реквизиции. Хватит жертв. Пришла свобода. Вокруг меня сжималось кольцо хмурых, дурно пахнущих людей, выплевывающих проклятия.
– Что ж, раз так, – спокойно сказал я, – придется отправить ординарцев в полк, и в деревню прибудет эскадрон.
– Бог пошлет проклятие на ваших ординарцев, а вы не сможете выйти из нашей деревни! – закричала какая-то женщина.
Женщины, как обычно, были настроены особенно воинственно. Они громко выкрикивали проклятия в мой адрес. Я попытался успокоить их:
– Женщины не должны грузить сено. Пусть приведут сани и лошадей, а сено погрузят мужчины.
Мой спокойный тон не произвел на них никакого впечатления. Я ничего не мог поделать с этой разъяренной толпой и чувствовал полную беспомощность. Они уже не видели во мне человека. Для них я стал представителем власти, тем, кто препятствовал свободе. От меня исходили приказы. Инстинктивно я сжал рукоятку револьвера. У многих крестьян были с собой топоры. Я не знал, что может прийти им в голову, но не мог отступать.
В этот момент открылась дверь, и на веранду вышел Шмиль. Держа над головой стек, он прорезал толпу, подошел ко мне и жестко приказал:
– Через пятнадцать минут быть здесь с санями и лошадьми. Понятно?
Его командирский голос произвел необыкновенное впечатление. Крестьяне молчаливо уставились на него во все глаза. Шмиль молча обошел толпу, выбирая самых здоровых мужиков. Толпа есть толпа. И когда я позже обдумывал этот случай, то понял, как действовали коммунисты. Они действовали с помощью жестких приказов и конкретных команд.
После вмешательства Шмиля я обрел уверенность и обратился к оставшейся части крестьян:
После вмешательства Шмиля я обрел уверенность и обратился к оставшейся части крестьян:
– Теперь что касается вас. Вы можете срубить каждое второе дерево на этой аллее. Но только каждое второе! Я отмечу эти деревья, а затем проверю, что вы сделали именно так, как я вам приказал. Хозяйки усадьбы отдают вам эти деревья.
Крестьяне восприняли это сообщение с благодарностью. Слово «отдают» возымело магическое действие. Те, кто еще не ушел за санями и лошадьми, поспешили в деревню. Остальные последовали за мной, и я отметил деревья, которые они могли срубить.
За три часа мы загрузили все сани и двинулись в город. Проезжая мимо усадьбы, мы зашли в дом, чтобы попрощаться с сестрами.
Они уже ждали нас в холодной прихожей. Прижимая нас к груди, они, рыдая, осенили нас крестным знамением бессчетное количество раз. Затем Мария развернула шелковый платок, который она сжимала в руке, и достала из него два крестика на узких розовых ленточках, крестильные кресты, свой и сестры. Она повесила крестики на шею Шмилю и мне и заправила их за ворот рубашек. Мы уехали, не зная, что сказать и как отблагодарить этих необыкновенных женщин. Больше мы их никогда не видели.
Глава 14 «Я ПОВЕДУ ВАС ЗА СОБОЙ»
Мы выехали из деревни, когда началась метель. Мы – это Шмиль, я, двое ординарцев, восемнадцать крестьян и двадцать груженных сеном саней, запряженных лошадьми, очевидно настолько слабыми, что даже не были реквизированы в армию. Ехали весь день и всю ночь.
Мела метель. Порывистый ветер швырял снежные заряды, и они, словно стая бешеных собак, окружали нас со всех сторон. Гонялись за нами, норовили побольнее ухватить за ноги, за руки, за лица. Было жутко холодно.
Мы делали остановки, чтобы выпить горячего чая с хлебом, и я зорко следил, чтобы крестьяне не пили горячительных напитков. При таком морозе достаточно было присесть у дороги на несколько минут, чтобы уже никогда не встать.
Когда мы останавливались в чайных, крестьяне снимали с себя тулупы и накрывали ими лошадей, а затем быстро забегали в дом, чтобы не успеть замерзнуть. Попив чаю, они возвращались к лошадям и надевали свои тулупы, еще долго хранившие тепло лошадей.
При каждом удобном случае я заводил разговоры с крестьянами. Немногословные, проницательные, практичные, они уже не заблуждались в отношении наших красных фуражек. Они поняли, что я не один из них. Наступило их время; они почувствовали это инстинктивно, хотя не имели никаких подтверждающих фактов. Вот так и в армии. Еще до отречения царя солдаты уже начали собираться группами и перешептываться, чувствуя, что близятся перемены.
– Что мне до этой войны? – сказал кряжистый мужик лет пятидесяти. – Я умею возделывать землю. Я знаю, как это лучше делать. – Он с гордостью ударил себя кулаком в грудь. – У меня мало земли. Война даст мне больше? А может, власти? Так чего же мне беспокоиться? Война! Ерунда! У страны враги! Дураки! Я и есть страна. Эти враги никогда не отбирали у меня землю, так почему же они мои враги? Немцы никогда не обижали меня. Почему же мои сыновья должны воевать против них?
Об императоре он не сказал ни одного резкого слова. Он вспоминал о нем с большой долей сердечности, словно император уже умер. А вот о новой власти он отзывался довольно резко:
– Сейчас нет никакой власти. Те, кого называют властью, просто собрались и сами назвали себя властью. Армия тоже не станет властью. Один раз вам удалось заставить нас выполнить приказ военных властей. Но в следующий раз… – И он не стал заканчивать фразу.
Я понял, что в следующий раз они окажут вооруженное сопротивление. Я оказался прав. Месяц спустя, после развала армии, солдаты из крестьян вернулись в свои деревни с винтовками, пулеметами и боеприпасами.
Этот крестьянин имел свой взгляд на правительство.
– Нам не нужно правительство. Мы можем жить у себя в деревне. И если каждый будет иметь достаточно земли, мы будем заниматься своим делом. А все наши проблемы может решать староста.
Удивительное дело! Когда я пытался объяснить крестьянам что-либо о государстве и национальном правительстве, они проявляли равнодушие и полнейшую незаинтересованность, и это после трехсотлетнего существования монархии и единого национального государства. Чтобы заставить крестьян участвовать в войне, кто-то должен был прийти и выгнать их с принадлежавшей им земли. Именно так поступил с крестьянами Наполеон, и они разгромили его. С тех пор они не изменились.
Мы вернулись в небольшой городок, в котором размещались уже в течение двух месяцев. Наступала весна.
Всех занимал единственный вопрос: будет ли новое правительство продолжать войну?
Сформировались две партии, патриотов и коммунистов, приводившие доводы за и против войны. Спустя несколько недель после отречения государя императора социалисты и коммунисты полностью прибрали все в свои руки; им был отлично знаком механизм проведения митингов и выражения мнений. В первый момент патриоты пребывали в замешательстве, но быстро пришли в себя. Это было время бесконечных споров и митингов.
Коммунисты выдвинули лозунг: «Мир! Земля! Хлеб!»
Лозунг патриотов был: «Честь России в глазах цивилизованного мира!»
Сто пятьдесят миллионов крестьян остановили свой выбор на лозунге: «Мир! Земля! Хлеб!»
Что касается чести страны, то, я уверен, они рассуждали как Фальстаф[18]: «Честь подстегивает меня идти в наступление. Да, но если при наступлении честь подталкивает меня к смерти, что тогда? Может ли честь вернуть мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или успокоить боль раны? Нет. Значит, честь несведуща в хирургии? Нет. Что есть честь? Слово. Что есть слово? Воздух. Следовательно, честь – это воздух. У кого она есть? У того, кто погиб в бою. Осязает он ее? Нет. Слышит он ее? Нет. Значит, она неощутима? Для мертвого нет. Быть может, она живет вместе с живыми? Нет. Почему нет? Клевета не допускает этого. Следовательно, мне она не нужна Честь – лишь надгробный камень, и на том кончается мой катехизис».
Социалисты распространили слух, что офицеры и буржуазия хотят продолжать войну, потому что вложили деньги в английские и французские предприятия. Патриоты утверждали, что Германия платит коммунистам.
Люди брали ту или иную сторону в зависимости от индивидуальных качеств оратора и с удовольствием приобрели новый опыт свободного общения. Они восторженно принимали оратора патриотов, когда он напоминал им о долге перед погибшими товарищами и ратовал за продолжение войны. Но уже через несколько минут с не меньшим восторгом рукоплескали оратору-коммунисту, заявлявшему, что «ваши товарищи призывают из могил, чтобы вы остановили эту бойню». Если людям не нравился какой-то оратор, то они с тем же энтузиазмом освистывали его.
Когда дело дошло до голосования, то выяснилось, что они далеко не так простодушны. Они уже приняли решение. На предложение поднять руки за продолжение войны в воздух взметнулись двадцать рук из ста. Противники продолжения войны мрачно оглядывались вокруг, запоминая тех, кто ратовал за продолжение войны.
Гражданская война начиналась прямо на таких вот митингах.
Патриоты чувствовали свою слабость и из инстинкта самосохранения старались держаться вместе. Шло формирование различных воинских подразделений из эсеров, кадетов, меньшевиков, заложивших основу Белой армии…
Все понимали, что весной начнется большое наступление. Наш полк испытывал радостное волнение. Большинство думало о Польше, ведь мы находились в чужой стране. Наступление приблизило бы нас к дому.
Начальник гарнизона содрогался при мысли, что наступит момент, когда ему придется отдать приказ о возвращении солдат на фронт. Но судьба избавила его от этой неприятной миссии. Прошел слух, как обычно до официального объявления, что к нам с визитом прибывает глава Временного правительства Керенский.
В начале апреля мы получили официальное сообщение, что в понедельник в восемь утра гражданин главнокомандующий Керенский[19] произведет смотр гарнизона.
Наш полк был единственным кавалерийским подразделением в гарнизоне, и охрана и эскорт Керенского были возложены на один из наших эскадронов. Я как раз служил в этом эскадроне.
Все были заняты подготовкой к смотру. Казалось, что внутренние разногласия разом забылись. Каждому хотелось, чтобы смотр прошел на самом высоком уровне. Чистили, мыли, убирали, проверяли. Даже самые белые офицеры напоминали солдатам, как они должны вести себя на параде в присутствии столь высокого официального лица.
Думаю, что все мы, и белые, и красные, почувствовали облегчение от мысли, что к нам прибудет человек, облеченный официальной властью. Сказывалась привычка к повиновению. Мы нуждались в главнокомандующем, который, по нашему представлению, знает, что следует делать. Думаю, что каждый про себя думал примерно так: «Он приедет и все нам объяснит».