Когда Максу было двадцать один, он свалился с тяжелой пневмонией и мог бы даже умереть, если бы не материнская забота. Когда он уже был вне опасности, родители решили отправить его к одному родственнику на ферму для окончательного выздоровления. Я получил разрешение от отца, у которого я тогда работал, провести неделю или дней десять с Максом. Я уже рассказывал об этой поездке в «плексусе» и поэтому повторяться не буду. Суть в том, что, как ни трудно в это поверить, два взрослых человека вроде нас могут вести себя как сущие дети. Я на редкость здорово проводил время в ту неделю на ферме, затерянной где-то в Нью-Джерси. Даже там, никого не зная, мой приятель быстро раздобыл себе девчонку, с которой встречался под мостом, где использовал ее по полной.
В Максе, бесспорно, была актерская жилка: он умел сохранять невозмутимый вид и придавать своим словам авторитетность, а при необходимости – подпустить сентиментальности (кстати, вполне искренней). Мы с ним, несмотря на то, что нас принимали за братьев, сильно отличались друг от друга. Даже в лучшие годы нашей дружбы я презирал многое из того, во что он верил и что ставил на первое место. Он всегда предсказывал мне сложную жизнь и, естественно, не ошибся. Вот этого я в Максе и не любил – вечную правоту, плод неумолимо стандартного мышления.
Зато родители всех участников нашего клуба в Максе души не чаяли. Он олицетворял для них идеал молодого человека, мы же на его фоне выглядели какими-то отходами производства. Впрочем, ничьи оценки не мешачи нам отлично проводить время. Даже предки были вынуждены признать, что мы знаем в этом толк: больше всего они любили слушать, как их чада играют и поют. Кстати, ни одного музыканта из нас так и не вышло, да и, строго говоря, вообще из нас ничего не получилось. Нам было дано всего несколько ярких лет, а после того, как общество распалось, мы смешались с толпой служащих и родительствующих ничтожеств.
Иногда я спрашиваю себя, зачем пишу эту книгу, ведь большую часть событий я уже подробно описал в других романах. И все-таки я чувствую, как что-то вынуждает меня изложить все это снова, пусть в двадцатый раз. Может, я просто зациклен на собственной жизни? Уж не воображаю ли я, что она чем-то отличалась от существования большинства людей? Боюсь, что да. И самое странное, что именно сейчас, описывая это все по-новой, я вижу себя как личность – объективно. Я вовсе не слеп по отношению к моим ошибкам и не так уж горжусь своими свершениями. Меня гораздо больше интересует роль чуда в моей жизни. Даже, скажем так, место волшебства в ней. Я выбирался из ситуаций, которые свели бы в могилу или разрушили до основания любого другого. Вот вам маленький пример.
Я познакомился с вдовой, когда давал уроки музыки – за тридцать пять центов в час – в доме ее подруги Луизы. Я учил дочь Луизы играть на фортепьяно. После уроков матушка отсылала дочь в комнату и пыталась меня соблазнить. Однажды вечером я был безрассудно близок к тому, чтобы быть соблазненным, ничего не зная о том, что у нее сифилис и что она спит с негром, который работает в мастерской по ремонту велосипедов и время от времени чинит мой велик. Его звали Эд. В общем, так или иначе, однажды вечером я прощался с Луизой у двери, как вдруг в замке повернулся ключ. Прежде чем Эд открыл дверь, хозяйка дома успела запихнуть меня за занавеску. Я слышал, как она с дрожью в голосе спросила:
– О, это ты, Эд? Я не ждала тебя так рано. Проходя мимо, он слегка коснулся меня, не подозревая,
что за шторой кто-то есть. Думаю, в противном случае он бы прикончил меня на месте. Никогда не забуду, как ласково проворковала эта шлюха:
– О, это ты, Эд?
«Встретимся сегодня в стране грез» и «Сияй полная луна для меня и моей девчонки». Сейчас эти песни вызывают ностальгию по 50-м и 60-м годам. Все были помешаны на двух этих песнях – а тогда по песням действительно сходили с ума, не то что сегодня. Мир, я бы даже сказал, наш мир был в самом цвету. Уверен, что никто из моих ровесников не забыл те песни. Это было время открытых трамваев, Трикси Фриганза, Элси Дженис, Джорджа М. Коэна и Чарли Чаплина, танцевальных площадок, многодневок и маленьких букетов фиалок для любимых женщин. Тогда Нью-Йорк действительно был гламурным, столько всяких знаменитостей без устали радовали публику. Великие борцы, такие, как Джим Лондос, например, или Эрл Кэддок, исполнитель лучших в мире захватов, не то что нынешние слабаки… Сильнейшие боксеры – Фицсимон, Корбетт, Джим Джеффриз, Джек Джонсон. Чудесные велосипедисты и игроки в поло. Никакого вам футбола и баскетбола. Никакого Элвиса Пресли и этих сумасшедших уродов из «Мун-догмэйн». Так и вижу себя за пианино, как я пытаюсь сыграть что-нибудь, что бы понравилось Коре. Сам я больше всего любил «Встретимся сегодня в стране грез», ведь именно там я и проводил все свое время – в долине грез. Странно, но мысль о сексе с Корой никогда не приходила мне в голову. Не то чтобы я считал ее настолько неприкосновенной, что не решился бы при случае как следует отодрать. Просто любовь моя к Коре была из тех Любовей, с большой буквы «Л», что упираются верхушкой прямо в небеса. А я тогда не смешивал любовь и секс, из чего понятно, каким же недомерком я был.
Мне страшно нравилось сидеть с Корой в трамвае и по пути на мыс Рокауэй или Шипшед-Бей горланить что есть мочи «Сияй полная луна» или «Я не хочу оставить мир в огне…». Сколько таких песенок мы знали! Все они пришли сТин-Пэн-аллеи, «маленького Бродвея», как мы говорили. А теперь что? Не Бродвей, а выгребная яма! Эффектность превратилась в непристойность, знаменитости исчезли, а шлюха Линда Лавлейс, которая может заглотнуть даже самый здоровый перец, считается большой шишкой. Только потому, что способна хорошо разинуть рот! Вы только подумайте!
Все было иначе, и, наверное, поэтому мы с Максом Уинтропом, будучи уже великовозрастными лбами, могли резвиться словно дети на ферме в Нью-Джерси, где он поправлялся. Стояла ранняя весна, ночью и по утрам подмораживало. Мы спали под стегаными пуховыми одеялами, потому что в спальнях было, мягко говоря, не жарко. Мори, племянник Макса, то ли умственно отсталый, то ли просто слетевший с катушек, а может, и то, и другое, спал с нами в одной комнате. Мы целыми часами валялись, рассказывая друг другу разные истории или обмениваясь анекдотами. Мори считал своего дядюшку Макса чуть ли не Господом Богом и был готов ради него на любые жертвы. Макс же, со своей стороны, обращался с племянником как и положено обращаться с дурачками – шлепал, обзывал, заставлял его делать такое, от чего родители мальчика вряд ли пришли бы в восторг. Но чем хуже он с ним обращался, тем больше племянник благоговел. Он даже, видимо, из благодарности нашел где-то несколько девиц и преподнес их своему дядюшке, так сказать, на серебряном блюдечке с голубой каемочкой. Все это было как раз по Максу – я уже говорил, что он умел строить из себя великий авторитет. По вечерам он садился за орган и играл для родителей Мори, а они с удовольствием слушали, даже не подозревая, какого монстра у себя приютили.
По ночам Мори надрывал живот от смеха, глядя, как Макс передразнивает его предков. Макс мог спокойно выставлять их полными придурками, не опасаясь задеть сыновние чувства Мори. Тот всегда смеялся над любой дядиной шуткой, да я и сам ухохатывался, впрочем, прекрасно отдавая себе отчет в том, что представляет собой Макс. Дома он хороший отец и муж, на работе – прекрасный врач, корифей за бильярдным столом, развратник на танцах, а уж со спущенными штанами – Приап собственной персоной. И все эти типы преспокойно уживались в одном человеке, известном миру под именем Макса Уинтропа, друга Генри Миллера. Среди наших знакомых мы считались друзьями не разлей вода. Однако, несмотря на всю свою общительность, я был скорее одиночка и к тому же во многом разительно не похож на членов нашего клуба. То же самое происходило в детстве на улице – меня все считали своим другом, тогда как я был совершенно равнодушен к тому, кто набивается ко мне в друзья. Тем не менее я, не задумываясь, шел на жертвы – например, продавал велосипед или закладывал часы, – чтобы кто-нибудь из этих так называемых друзей не загремел в тюрьму за мелкую кражу.
Надо быть подростком в душе, чтобы придавать значение рукопожатиям и секретным паролям и испытывать неподдельную радость при встрече, если разлука составляет всего одпу-две недели. Из всех нас я, пожалуй, был самым эмоциональным. Когда я видел, как Джордж Элфорд достает из футляра скрипку и настраивает ее, у меня на глаза наворачивались слезы. Я обожал его игру – он предпочитал композиции в миноре и прекрасно исполнял партию второй скрипки. Параллельно с этим он медленно убивал себя с помощью алкоголя, табака и женщин. Чахоточный вид придавал ему сходство с Шопеном, играл он всегда с полной отдачей, но, кроме этого, ровным счетом ничего не умел – разве что любить и быть любимым.
В самом начале существования «Общества Ксеркс» у меня была жаркая работенка в одной цементной компании. Я занимался там сортировкой документов, и, очевидно, не слишком удачно, хотя научить этой работе можно было бы и полного идиота. Я же был слишком повернут на своем ве-лике и отношениях с вдовой и, конечно, нимало не интересовался работой. Мой босс, вспыльчивый канадец, взрывался от каждой моей ошибки. Уверен, что он считал меня просто дебилом и поэтому платил позорную зарплату. Тогда взрослые мужчины, женатые, даже с детьми, получали всего-то пятьдесят долларов в месяц, мне же выдавали долларов пятнадцать-двадцать.
Вообще в нашей компании мало кто знал цену деньгам, только у осторожного и бережливого Макса всегда водились деньжата. Я, например, мог просадить карманные деньги на неделю за одну ночь, и оставшееся время мне приходилось голодать или занимать пять центов, чтобы купить шоколадку. Я был тем еще сластеной. Тридцать пять центов, заработанные уроком музыки, исчезали, не успевал я дойти до дома, потому что я покупал две банановые плитки по пятнадцать центов. Иногда я так злился на себя за это, что просто швырял оставшиеся пять центов в канаву, хотя потом был готов ползать на коленях под дождем, подбирая мелочь, брошенную мне из жалости.
Кого-кого, а Макса за таким занятием сложно даже представить. Но с другой стороны, сложно представить его и пишущим «Тропик Рака», к примеру. Его жизнь всегда можно было предвидеть надолго вперед – как будто кто-то вытатуировал ее план прямо у него на теле. Никаких сюрпризов. Ну разве что его особый талант лишать девушек девственности! Не могу представить себе Макса воспылавшим к женщине страстью или пишущим любовное письмо. С бабами он разбирался на скорую руку, при этом – как ни смешно – Макс не производил впечатления парня-все-время-наготове. Сами девчонки порой даже и не подозревали, что он на них запал, пока не ощущали у себя во влагалище его член. Макс поглощал их как сандвичи, а потом-дружеский шлепок по заднице, и гуд-бай, беби! Вот оно как! И главное, этот трах-тарарах не стоил ему ни цента, ибо Макс руководствовался простой философией: если ты им нравишься, можешь смело их натянуть, а если уж нет, то никакие деньги не помогут. В общем-то тут есть с чем согласиться. Но какими же шлюхами оказывались все его добычи! Некоторые ему нравились из-за больших сисек, некоторые из-за славной попки, а некоторые потому, что они не только знали, как трахаться, но и любили это дело. Это были девушки номер один для него. Он никогда не говорил о женской красоте, всегда только о разных частях тела – мог, например, рассыпаться в комплиментах по поводу волос на лобке у какой-нибудь девчонки. Однажды он бредил какой-то пятнадцатилетней, которая любила совокупляться стоя, а после первого раза кончала безостановочно. Макс боялся давать ей в рот – как бы она не откусила агрегат в экстазе…
В нашем клубе был еще один самец не хуже Макса, но ему я посвящу отдельную главу. В любом случае я не встречал больше мужиков, настолько помешанных на сексе, как эти двое. Ни один из них никогда не был влюблен – их интересовало лишь то, что под юбкой.
В любом случае тогда все это делалось так же просто и быстро, как сейчас. Ни мужчины, ни женщины почти не изменились. А вот чувства-да, сейчас любовь действительно умирает. Она живет только в песнях, но не в сердцах. Быть от кого-то без ума – теперь это не модно. Просто-таки редкость. Теперь мужчинам не приходится спрашивать разрешения. Если девушка хочет и любит трахаться и все, что надо, при ней, остаться старой девой ей не грозит. Даже брак уже не имеет значения, а в мое время, если ты приводил в отель проститутку, нужно было выглядеть прилично и записаться как мистер и миссис такие-то.
Теперь же хорошая шлюха – девушка по вызову, скажем так, – может заработать пару сотен в день, не натирая спины. В мое время чужую задницу можно было снять за пятьдесят центов, а теперь эти шустрячки разъезжают в машинах, покупают себе милые квартирки, ничем не болеют и не опускаются до перепихона на улице. Нечего стесняться, если ты хочешь повести ее поужинать или сыграть с ней в гольф. Некоторые из них так спортивны и начитанны, что их сложно заставить подумать непосредственно о деле. Они с большим удовольствием рассуждают о Хемингуэе и Толстом и выдают факты биографии Мухаммеда Али и Джо Фрейзера. Это уже не просто шлюхи, это яркие образованные молодые женщины, которые зарабатывают себе на жизнь приличным сексом, но только с теми, кто им нравится, кого они считают джентльменами.
Сейчас на девственницу восемнадцати лет смотрят как на неполноценную. Большинство наших деток начинают совокупляться по углам в двенадцать или четырнадцать. К двадцати одному многие девушки успевают сменить около сотни партнеров. Не думаю, что они от этого счастливее, чем их сестры по разуму пятьдесят лет назад. Сейчас даже не обязательно обладать красивой грудью и попой, достаточно просто быть готовой в любое время. Ну и уметь считать до ста. Складывать уже не надо, не говоря о высшей математике. Незачем читать Шекспира, Гомера и Данте. Вспомните о кинозвездах, вышедших из низов. Кого это волнует? Она возбуждает тебя? Только это и важно. Кто сейчас поверит, что одной женщине достаточно было петь одну и ту же песню каждую ночь, чтобы вся страна валялась у ее ног? Ей не приходилось оголять пупок, вертеть задницей или трясти буферами, словно выставляя их на продажу, достаточно было просто петь в своей неповторимой манере одну песню – «Красная голова». Ее звали Ирен Франклин.
Не то чтобы она обладала очень уж сильным голосом или блистала интеллектом, просто она нашла то, что нужно, – легко запоминающийся мотив, и благодаря этому могла иметь все, что пожелает. Так происходило довольно часто. Почему сейчас никто не помнит Джека Норуорфа и Нору Бэйес? От них не требовали ни гениальной игры, ни заумных высказываний. Страна не обсуждала подробности их личной жизни. Они не тянули ни на Гарбо, ни на Дузе, зато они пришлись американцам по душе. Сейчас такое происходит все реже и реже, сейчас выгоднее играть в футбол, чем в кино. Одним словом, я хочу сказать, что тогда ко всему относились по-другому – с большей страстью, теплотой, снисходительностью. Реклама еще только начинала развиваться, пиар пока не придумали, а шампанское было популярнее кокаина.
Годы моей юности прошли под знаком чтения. Все, кто меня знал, стремились утолить мою жажду, так что теперь я просто завален книгами на разных языках. Многие я выбрасываю на помойку, ибо не питаю ни малейшего уважения к печатным изданиям как таковым. Какое-то время я был практически заживо погребен под грудой книг, которые мне требовалось прочесть, и чем больше я читал, тем сильнее проникался мыслью, что великих книг немного. И я хотел быть из тех, чьи книги останутся в памяти человечества. Вот снова – огромная разница между Максом и мной. Он относился к книгам с почтением, но вряд ли был способен отличить великого писателя от посредственности. Его всегда сбивало с толку количество авторов, которыми я восхищался. (Хотя я читал отнюдь не все книги, о которых так красноречиво распространялся.) От некоторых писателей я словно хмелел, еще даже не открыв книги; они становились моими богами еще до того, как я прочитывал первую строчку. Я чуял хорошую книгу или хорошего автора, как кобель чует сучку. Мне ничего не стоило объяснить разницу между гением и простым бумагомарателем. Все, что мы читали в школе, я презирал. Макс же, наоборот, считал, что вот это и есть «настоящая литература».
Большинство людей рождаются слепоглухонемыми и почему-то воображают, будто знакомство с так называемой культурой восполнит их врожденные недостатки. Они запоминают имена писателей, актеров, композиторов, принимая это за настоящее знание. Лекции им нравятся больше всего – самый легкий путь впитать культуру. Я всегда относился к культуре с подозрением, а из Макса она прямо-таки сочилась в чистом виде. Однажды он выдал потрясающую фразу: «Солнце встает и садится прямо в жопу моей матери». Видимо, культура сделала то же самое и с его собственной задницей. Поразительно, насколько важной частью тела была для него задница. Слышать, как он бредит той или иной славной попкой, лично для меня приравнивалось к тому, как если бы Вергилий самолично читал вслух «Энеиду».
Подобно своему отцу, похожему на французского крестьянина, Макс был большим и тяжелым, без тени какого бы то ни было изящества. С первого взгляда казалось, что его толстые пальцы не годятся для пианино, но нет же – они умели «пощекотать клавиши», как мы выражались. (А еще они знали, как добраться до шейки матки, не теряя попусту время.) «Рэгги кленового листа» Макс исполнял с мастерством пьяного ниггера.
Я уже говорил, что именно с помощью Макса я следил за жизнью Коры. Его жена дружила с кем-то, кто близко общался с предметом моего обожания. Так я, к своему огорчению, узнал, что Кора собирается стать школьной учительницей. Из того же источника я получил сведения, будто она похудела, очень бледна и серьезна, что тоже относилось к числу плохих новостей. Короче говоря, я во всем полагался на Макса и лишь изредка позволял себе поинтересоваться, не спрашивает ли Кора обо мне. Разумеется, не спрашивала.