Ближе к концу вечеринки я заметил, что Алек с двумя парнями исчезли. Зная, что пунш так или иначе подействовал на всех, я решил, что они вышли глотнуть свежего воздуха, и вдруг услышал, как они тащат какой-то тяжелый ящик по ступенькам крыльца. Это была огромная коробка – одна из тех, что бакалейщики оставляют рядом со своими магазинчиками на ночь. Открывая входную дверь, чтобы посмотреть, что происходит, я увидел, что моя мать стоит у меня за спиной. В этот момент Алек и оба парня втащили наконец коробку со спиртным на крыльцо и уронили ее на пол. Моя мать издала патетический возглас и принялась обзывать нас всех грязными бродягами. К моему удивлению, Алек подошел к ней, взял ее безжизненную руку и сказал почти со слезами на глазах:
– Дорогая миссис Миллер, вы должны простить нас. Видите ли, двадцать первый день рождения бывает только раз в жизни, и мы хотим, чтобы ваш сын запомнил его навсегда.
Моя мать начала лепетать что-то о разбитых ступеньках, но он быстро прервал ее:
– Не волнуйтесь, миссис Миллер, я лично прослежу, чтобы их починили. Благодарим вас за прекрасный вечер, вами устроенный.
Так он взял верх.
Приближалось время каникул. Девушка Алека сообщила ему, что проведет их в Европе. Она собиралась отправиться в Париж на французском океанском лайнере.
Сначала это повергло Алека в панику. Он так и видел, как она влюбляется в какого-нибудь французского принца. Но тут его осенило – почему бы не съездить в Париж вместе с ней? И почему бы (тайно, конечно) не на том же пароходе? Он подождет, пока они выйдут в океан, а потом удивит ее своим появлением. (Алек боялся, что она пересядет на другой корабль, если узнает, что он за ней увязался.)
Итак, он купил билет, дождался выхода парохода из гавани и объявился.
Девушка была очень удивлена, но рада – ей, конечно, польстило такое внимание. И в этот момент она действительно в него влюбилась. В Париже они поженились.
В марте 1930 года в Париж прибыл и я, ничего не зная о помолвке своего непутевого приятеля. Однажды я сидел в кафе «Дю Дом» и вдруг кого бы вы думали увидел? Прямо ко мне шли под ручку Алек с девушкой. Пока мы пили вино, она рассказала мне обо всем, что произошло после моего приезда в Париж.
Мы решили отпраздновать их свадьбу. Я отвел их в «Купель» на той же улице, где мы прекрасно провели время. Молодожены выглядели очень счастливыми. С тех пор я не видел Алека почти сорок лет, пока он не приехал ко мне в гости в Пасифик-Пэлисадс. Он заскочил по пути в Рино, где собирался жениться снова – на той же женщине! Позже она поведала мне, что с этим мужчиной ей пришлось нелегко, но иной жизни она не представляет. К моему огромному удивлению, уже уходя, Алек обнял меня, тепло пожал руку и сказал:
– Ген, ты даже не представляешь, как я рад, что у тебя получилось. Я всегда знал, что в тебе что-то такое есть.
КНИГА ВТОРАЯ МОЙ ВЕЛОСИПЕД И ДРУГИЕ ДРУЗЬЯ
Гарольд Росс
Это была эпоха Фрейда и неврозов, которыми он наводнил мир. Теперь-то мы знаем, что действительно таилось в ящике Пандоры. Я имею в виду период с 1910-го по 1924 год. Что за волнующее и эффектное время! Никаких наркотиков, никаких хиппи, в худшем случае – пьяная богема и мелкие жулики всех мастей.
Это была эпоха великого немого кино с диким количеством звезд мировой величины. В первых рядах, разумеется, Чарли Чаплин и Грета Гарбо. Они бессмертны, как, наверное, и некоторые другие великие актеры. Рядом с Гарбо я поставил бы имена таких звезд, как Назинова, Ольга Петрова, Анна К. Нильсон, Мари Доро, Элис Брэйди, Клара Кимбол-младшая. На сцене блистали другие – Джин Иглз, Мини Маддерн Фиск, Леонора Ульрих, миссис Лесли Картер. Все время что-то происходило, пока не разразилась Первая мировая война, после которой мир так и не вернулся в свои прежние рамки.
Это была самая ужасная из всех мировых войн. Достаточно назвать Верден, чтобы вновь пережить ее. Представьте себе Ничью Землю между двумя сторонами, усыпанную горами трупов, и чтобы начать, нужно сначала перелезть через нагроможденные тела собственных товарищей. (Хотя в древности в битве при Платеях* за один день тоже умудрились порешить сто тысяч человек, да не как-нибудь, а в рукопашном бою…)
* Битва при Платеях – 479 г. до н.э., решающая битва между персами и греками, персы проиграли, из 300 тыс. чел. в живых осталось только 43 тыс. – Примеч. пер.
Мы успели увидеть отблеск игры Элеоноры Дузе, Сары Бернар и Мей лан Фанга, знаменитого китайского актера, который играл женские роли, пока женщины не стали исполнять их сами.
В самый разгар этого бурного периода я познакомился с одной редкой птицей с Голубой Земли, из Миннесоты. Его звали Гарольд Росс, он был пианистом, учителем музыки, позже дирижировал оркестром. Сначала он познакомился с моей женой и стал наведываться к нам в гости, всегда принося с собой папку с нотами: по пути домой читал партитуры Брамса, Бетховена, Скрябина так, как другие читают книги. Он приезжал благоухающий, как маргаритка, с покрасневшим от усиленного умывания лицом, иногда даже с мыльной пеной на кончиках ушей. Вот это я понимаю энтузиазм! У него всегда наготове было что-нибудь интересное – он мог часами рассказывать о Нижинском, новом романе Драйзера или последних изменениях в ставках на бокс, рестлинг или шестидневные велосипедные гонки. На такие мероприятия я ходил обычно с одним из своих «вульгарных дружков», как их величала моя супруга. С Гарольдом же я никогда не ходил даже в оперу.
Во время войны, работая в ателье у отца, я познакомился с одним пожилым человеком, который принял участие в моей судьбе. Его звали Альфред Пач, он вместе с братьями профессионально занимался фотосъемками. Они хвастались, будто фотографировали всех президентов США, начиная с Линкольна. Альфред Пач, настоящий чудила, никогда не пользовался деньгами, вместо этого он совершал бесчисленные обменные операции. Даже за сшитые моим отцом костюмы и жилеты он расплачивался фотографиями.
Однажды я сказал ему, что собираюсь пойти вечерком послушать Карузо и Амато. Для этого мне пришлось бы постоять в очереди за билетом – процедура не из приятных, учитывая, что в желудке было пусто. Мое сообщение послужило началом интересного разговора о музыке. Когда я сказал Альфреду, что играл на фортепьяно около десяти лет, он был очарован. Оказалось, что этот милый пожилой человек может без труда достать билеты на фортепьянные концерты или в оперу – в общем, почти на все музыкальные представления. Именно благодаря ему я увидел тогда Нижинского, вряд ли осознавая, какая редкая удача мне выпала. Излишним будет говорить, что я сполна воспользовался добротой своего нового знакомца. Каких только знаменитостей я не повидал! Среди них Ян Падеревский, Тос-канини, Пабло Казальс, Ян Кубелик, Альфред Корто, Джон Маккормак, Шуманн-Хайнк, Мэри Гарден, Джеральдина Фаррар, Луиза Тетраццини и многие другие. Сироту, великого еврейского певца, я так и не увидел вживую, слышал только записи. Сколько времени я провел, размышляя под его пение в пору моей несчастной любви к Коре Сьюард! И по сей день, когда я слышу его голос, то не могу сдержать слез. Наверное, единственное вокальное произведение, которое осмелюсь поставить выше, – это опера «Тристан и Изольда», особенно «Смерть Изольды».
Для меня опера имела огромное значение, хотя эти годы были эпохой джаза, и дела у Роузлендского танц-холла, как и у Гарлемского, шли в гору. Но вернемся к Гарольду Россу. Для начала он всегда играл нам «Сады провинции» Перси Грейнджера. Несмотря на то что я вдоволь наслушался и классики, в моей памяти лучше всего сохранилась именно эта мелодия. Слушать ее в исполнении Гарольда (поистине виртуозном) было все равно что отдавать честь национальному флагу.
Приезжая в Нью-Йорк, Росс всегда встречался со своим другом Остергреном, который познакомил меня с творчеством Кнута Гамсуна. Будучи норвежцем по происхождению, Остергрен показал мне несколько грубых ошибок в английских переводах (если только я ничего не присочиняю). Точно я помню только то, что первую книгу Гамсуна («Голод») я прочел по дороге в Рочестер, поскольку жена сунула ее перед отъездом в карман моего пальто.
Сейчас Нью-Йорк образца тех лет кажется мне очень цивилизованным местом. Там было все, а в воздухе чувствовалась какая-то наэлектризованность. Гарольду Россу это особенно нравилось, учитывая то, что он приезжал из Миннесоты. Мне же, наоборот, Голубая Земля казалась загадочным и притягательным местом – возможно, из-за названия.
Это было время немого кино – Лорел, Харди – и музыкальных автоматов марки «Вурлитцер». Никто не делал кумиров из политиков, настоящих лидеров следовало искать среди духовных вождей человечества! Лао-Цзы, Будда, Сократ, Иисус, Миларепа, Гурджиев, Кришнамурти. А еще Мэри Корелли, покорившая сердца и мужчин, и женщин! Романы христианские на 101 процент – фанатизм в чистом виде. Однако за ее архаичным письмом скрывалась огромная важность содержания. Какая разница, принадлежала ли она нашему времени? Она была «вне времени». Она писала «кишками»! Я же говорю – это всегда актуально.
Еще немного о музыке: я нашел список исполнителей, которых тогда слушал. Это потрясающий документ – свидетель моих голодных дней и ночей воображаемой любви. Я заметил, что проглядел Падеревского. Какое упущение! И подумать только, что позже, во времена моего третьего брака, моя жена-полячка удостоится короткой беседы с ним, потому что ее старик, оказывается, был большим борцом за величие Польши. Затем, конечно, любимый Джон Маккормак, тенор, которого любили все, кто хоть раз его слышал. На серебряной свадьбе моих родителей я поставил одну из его записей на пластинке, чтобы не играть на пианино самому.
Тот факт, что моя тогдашняя жена-пианистка давала уроки музыки, а я был одним из ее учеников, никак не отразился на моей страсти к музыке. Я мог один вечер с толком провести в опере, а другой – в Роузлендском танц-холле, наслаждаясь ритмами «Флетчер Хендерсон Бэнда». Сегодня я сходил с ума по Тосканини, а на следующий день смотрел поединок по рестлингу (особенно когда на ринг выходили мои любимцы – Джим Лондос и Эрл Кэддок, обладатель самого мощного захвата). Этим вечером (1977 года) я снова усядусь перед телевизором, чтобы посмотреть бои, горячо надеясь, что Мил Маскара будет в полной форме и покажет все, на что он способен.
В то время Гарольд Росс учил французский, а я не знал на этом языке ни слова. Я тогда работал в отделе кадров в «Вестерн Юнион». Однажды я получил письмо от Гарольда, к нему прилагалась рукопись. Он перевел для меня роман под названием «Батуала» Рене Марана. (Я тогда как раз читал французских авторов в переводе – Анатоля Франса, Пьера Лоти, Андре Жида и других.) Может быть, я уже предвидел, что скоро окажусь во Франции?
Из актрис мне тогда больше всех нравились две Элси – Фергюсон и Янус. Гарольд часто водил мою жену в театр и на концерты. У него был отличный вкус, и мы могли часами обсуждать наших любимых авторов, пьесы и музыкантов. Не то что сейчас – проглатываешь книгу в одиночестве, а затем выбрасываешь ее в урну и берешься за следующую. Нет, такие имена, как Достоевский, Гамсун, Джек Лондон, не превращались для нас в пустой звук. Они были частью наших каждодневных забот, мы ими жили. То же самое касалось и некоторых актеров, вне зависимости от их «великости». Как можно забыть Эмиля Йеннингса (особенно в «Последнем человеке») или Дэвида Беласко, Сессю Хаякаву, Холбрук Блинн или Анну Хельд, Фрицу Шефф, Полину Фредерик?.. Существовал еще Театральный союз, появившийся из Гильдии вашингтонских актеров. Какие они ставили чудесные зарубежные пьесы – Андреева, Толстого, Гоголя, Георга Кайзера («Газ-1», «Газ-2») и многое, многое другое!
И вдруг, в самый разгар пиршества духа, разразилась революция в России. Ленин. Покончено с князем Кропоткиным и анархистами. Теперь на сцене – Троцкий, которого я видал пару раз в чайной на Второй авеню в Нью-Йорке. Теперь-то ухе точно все пошло вверх дном, дым стоял коромыслом. Будущее по меньшей мере вдруг стало сомнительным и смутным. Наши лучшие писатели – Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон, Юджин О’Нил – вдруг словно отошли на второй план. Мы стали зачитываться русскими романистами – новыми, созданными коммунистической революцией. В Китае взошла звезда Сун Ятьсена, и мой приятель Бенни Буфано смотался туда, вернулся и соорудил ему памятник, который и был поставлен где-то в Сан-Франциско. Бенни, удивительный мальчишка с Саллкван-стрит, – ни цента в кармане, а объездил весь мир…
В это же время пришел конец шестидневным велогонкам. Не помню, чтобы Гарольд когда-нибудь ходил со мной на спортивные мероприятия. Видимо, он в отличие от меня не был достаточно безумен, дабы тащиться на Стэйтэн-Айленд и глазеть, как чемпион в среднем весе Стэнли Кетчел тренируется на свежем воздухе перед боем с Джеком Джонсоном. Мне даже и в голову не приходило позвать Гарольда с собой. Я принимал его таким, какой он есть, и он платил мне тем же. (Лучшая основа для дружбы и брака!)
Когда он жил в Миннесоте, от него приходили длинные письма на неизменной желтой бумаге.
В то время мы боготворили Генри Луиса Менкена и Бернарда Шоу. У нас, у «интеллектуалов», считалось модным высмеивать все американское. Менкен сам ввел массу уничижительных выражений, характеризующих американского парня, но он также написал великую книгу «Американский язык». Много лет спустя, вернувшись из Франции, я получил телефонный звонок в «Роялтон-отель». Это звонил Менкен и спрашивал, не можем ли мы увидеться на пару минут. Он был очень скромен и любезен; сказал, что возражал против запрета моих книг; лестно отзывался о них и оставил меня в некоторой растерянности, ибо я не привык получать благосклонные отзывы от своих американских критиков.
Это было время лошадиных скачек и судебного процесса Эвелины Незбитт. А также «Пелеаса и Мелисанды», Мэри Гарден в «Таис», Гадски в роли Брюнхильды, Шумана-Хайнка, Фрэнка Крамера, чемпиона по велосипедным гонкам. Был еще такой известный актер Йорам Бен-Ами с Бауэри-стрит, улицы притонов, игравший в Театральном союзе. Из России к нам пришел не только Нижинский, но и «Борис Годунов», и Настасья Филипповна из «Идиота». Помимо Элеоноры Дузе, был еще бессмертный Пабло Казальс; огромный дирижабль «Граф Цеппелин», который взорвался в ангаре; наряду с Джоном Дрю, любимцем женщин, – другой герой-любовник, Рудольф Валентино; сэр Томас Липтон и яхтовые регаты; Лиллиан Расселл и ее прожорливый возлюбленный – Даймонд Джим Брэйди.
Я помню нескольких женщин-писательниц, вроде Эдны Фербер и Фани Хёрст, но подавляющее большинство читало Мэри Корелли. Не в последнюю очередь упомянем Хьюстонский уличный театр. (До сих пор помню их рыжеволосого дирижера, который иногда очень эмоционально играл на пианино.) Не забыть еще выставки в «Арсенале», где Марсель Дюшам впервые представил на суд публики свою «Обнаженную, спускающуюся по лестнице».
Мой отец тогда еще не начал шататься по барам с Джеком Бэрримором, но и до этого уже оставалось недолго. Позже я узнал от самого Бэрримора, каким компанейским парнем был мой папаша, хоть и из «некультурных», как сказали бы французы.
Думая об этом сейчас, я понимаю, что в то время Нью-Йорк так и кишел женщинами невероятной красоты. Они съезжались сюда со всего мира. Нельзя не сказать еще об одной крупной фигуре того времени – о Рабиндранате Тагоре, человеке, о котором говорили столько же и которого почитали так же, как Кришнамурти. Я пошел на его лекцию в Карнеги-Холл, как только он приехал в Америку. На этот раз Гарольд составил мне компанию, поскольку он тоже был поклонником Тагора. Какое же разочарование нас ожидало… Лекция состояла в основном из обвинений в адрес Америки, и все это произносилось таким свистящим, хныкающим голосом, что превратилось в одну нескончаемую жалобу. Мы оба чувствовали себя препаршиво, глядя, как наш идол рассыпается у нас на глазах. Но спустя многие годы мое восхищение этим человеком только увеличилось. Все, что он написал и чего достиг в жизни, – это вещи высшего порядка.
Как мне забыть тот день, когда Чарльз Линдберг пересек Атлантику на своем моноплане – так, что весь мир застыл в изумлении?! Этот день занесен в историю Америки красными цифрами.
И что же сталось с моим приятелем за все это время? Он покинул свою Голубую Землю и поселился в Рочсстере, где по-прежнему преподавал музыку и дирижировал небольшим оркестром. И писал мне письма все на той же желтой бумаге. Сейчас он живет в доме для престарелых, но у него в комнате стоит пианино. Он никогда не говорит, что его беспокоит, но я думаю, все дело просто в преклонном возрасте, как и у вашего покорного слуги.
Вот вам достойный пример самоучки, пропитанного культурой до кончиков пальцев и всю свою жизнь прожившего в захолустье. То, что нас связывало, не может быть забыто. Гарольд Росс обогатил мою жизнь. Интересно, играет ли он до сих пор «Сады провинции» Перси Грейнджера?
Бецалел Шатц
Не помню, чтобы кто-нибудь называл его Бецалел, все ал и его просто Лилик. Как Пикассо шло имя Пабло, так и отцу шло имя Лилик. Я говорю о нем в прошедшем времени, потому что наша последняя встреча состоялась очень давно – это было где-то на вокзале в южной Франции, лет двадцать, а то и больше назад. Сейчас Лилик живет в Иерусалиме. Он там родился, там же пошел в школу, но встретил я его впервые где-то в Биг-Суре, когда он явился на мой день рождения, весь сияющий, полный разнообразных идей и проектов, которыми рассчитывал меня заинтересовать. Мы с ним вместе сделали книгу «В ночную жизнь…», этот прекрасный и столь необычный в истории пример сотрудничества, если позволено так говорить о самом себе. Как и в случае с Лоуренсом Дарреллом, я был сразу же очарован Лиликом. Он излучал здоровье, жизнерадостность и оптимизм. Устоять перед его обаянием было невозможно. Он потратил минимум времени на то, чтобы убедить меня взяться за совместную книгу. (У меня осталась пара копий этого издания, трафаретная печать.) Основную часть издательской работы проделал Лилик. Он собственноручно сделал не только иллюстрации и макет книги, но и все трафаретные матрицы. Думаю, это заняло у него в целом не меньше двух лет, хотя даже если бы на это потребовалось лет десять, Лилик все равно не отказался бы от своей затеи. Его невероятное здоровье позволяло ему работать в два раза больше, чем обычным людям. К тому же он обладал еще одним редким талантом – умел верить и никогда не брался за то, во что не верил свято и непререкаемо. Втянувшись в дело, он был подобен снежной лавине – ничто не могло остановить его или заставить свернуть с выбранного пути.