– Ты погляди, что они сделали – сомкнули ей челюсти проволокой. Теперь так делают, смыкают им челюсти проволокой, от этого всегда неестественный вид. Раньше в рот закладывали валики из ваты, но теперь от этого отказались – слишком много мороки.
К Франсес подходит грузный бледный старик, опирающийся на две трости.
– Вы меня, наверное, не помните. Я раньше был соседом Кларка и Аделаиды. Фред Бичер.
– Как же, помню, – говорит Франсес, хотя не сразу понимает откуда.
Но по ходу разговора это проясняется. Он делится соседскими воспоминаниями об Аделаиде и попутно сообщает, как лечит свой артрит. Франсес вспоминает, как Аделаида рассказывала, что его стошнило в снег. Сокрушается, что ему так больно и неудобно ходить, но подразумевает, что сокрушается насчет той аварии. Не выведи он машину в снегопад, чтобы отвезти коляску на другой конец города, Франсес не жила бы в Оттаве, у нее бы не было двух дочерей, не было бы такой жизни – нынешней жизни. Это правда, сомнений нет. Но сама мысль чудовищна. Если признать, что ты под таким углом рассматриваешь эту историю, то выставишь себя патологической личностью. А не поехал бы он в тот день на машине, размышляет Франсес, не прерывая беседы, – и где бы мы сейчас были? Бобби уже стукнуло бы сорок; работал бы, вероятно, инженером – на это указывали его детские интересы, о которых все чаще вспоминает Тед; работа у него была бы хорошая, быть может, даже интересная. Жена, дети. Грета навещала бы Теда в больнице, помогая ему бороться с эмфиземой. Франсес, наверное, так и жила бы тут, в Ханратти, преподавала музыку; но могла и уехать куда-нибудь. Возможно, она бы оправилась, снова влюбилась, а то и ожесточилась бы от своей раны, живя в одиночестве.
Какая разница, стучит в голове у Франсес. Она не знает, откуда пришла эта мысль и как ее понимать, потому что разница определенно есть, любой подтвердит, что разница эта – величиной с жизнь. У Франсес были и есть любовь, скандальное прошлое, ее мужчина, ее дети. Но внутри она все равно сама по себе, та же Франсес, какой была до всего, что случилось.
Ну, конечно, не совсем та.
Нет, та же самая.
Вот состарюсь – и буду не лучше мамы, думает она и живо поворачивается, чтобы с кем-то поздороваться. Ладно. Время еще есть.
Автобус на Бардон
1
Представляю себя старой девой, из другого поколения. У нас в роду было немало старых дев. Мы с ними небогатые, до безумия скрытные, цепкие, бережливые. Как и они, я многого не прошу. Квадратик китайского шелка, аккуратно сложенный в ящике комода, пообтрепавшийся от прикосновения пальцев в темноте. Или одно-единственное письмо, хранимое под скромными вещичками: его даже не требуется доставать и перечитывать, потому как оно затвержено наизусть; достаточно только прикоснуться – и слов уже не надо. Бывает и что-нибудь неосязаемое: не более чем застрявшая в памяти двусмысленность, задушевный, непринужденный тон, пристальный беспомощный взгляд. Этого вполне бы хватило. С этим я могла бы существовать годами, пока чистила подойники, поплевывала на горячий утюг, гнала коров на выпас по каменистой тропке среди ольховника и рудбекий, развешивала на заборе выстиранные комбинезоны, а посудные полотенца – на кустах. А тот мужчина – кто бы это мог быть? Да кто угодно. Солдат, павший в битве при Сомме, или сосед-фермер, у которого склочная жена и целый выводок ребятишек, или парень, который уехал в Саскачеван и обещал меня к себе вызвать, но не вызвал, или проповедник, который по воскресеньям пугает меня всякими страхами и муками. Разница невелика. Любого из них я могла бы – тайно – впустить к себе в душу. Тайна всей жизни, мечта всей жизни. А я бы распевала на кухне, чистила плиту, протирала стекло керосиновой лампы, наполняла чайник из ведра с питьевой водой. Кисловатый запах надраенной жести, старых половых тряпок. Наверху – моя кровать с высоким изголовьем, вязанное крючком покрывало и шероховатые, уютно пахнущие байковые простыни, грелка, чтобы класть на живот для облегчения спазмов или сжимать между ног. В спальне я снова и снова возвращаюсь к средоточию фантазии, к тому моменту, когда ты сдаешься, уступаешь натиску, который непременно перечеркнет все, что ты представляла собой ранее. Упрямая вера девственницы, вера в идеальное овладение; любая тертая жизнью жена скажет, что такого в природе не существует.
Зачерпывая ковшом воду, лелея свое безобидное помешательство, я бы стала распевать псалмы – и никто бы не удивился.
2
На лето я приехала в Торонто, поселилась у своей подруги Кей и дописываю фамильную сагу, которую заказало мне одно состоятельное семейство. А весной мне довелось – в связи с этой же книгой – провести некоторое время в Австралии. Там я столкнулась с антропологом, с которым давным-давно водила шапочное знакомство в Ванкувере. Он тогда состоял в браке со своей первой женой (сейчас – с третьей), а я – со своим первым мужем (сейчас разведена). Познакомились мы там, где оба в ту пору жили: в Форт-Кэмпе, в семейном студенческом общежитии.
Антрополог занимался изучением языковых сообществ Северного Куинсленда. В городе он планировал провести около месяца, после чего собирался лететь в Индию и там присоединиться к жене. Та получила грант на исследование индийской музыки. Жена у него – из разряда современных: с независимыми серьезными устремлениями. Первая его жена была попроще, она хотела создать ему условия для завершения учебы, а потом сидеть дома и растить детей.
В субботу мы с ним вместе пообедали, а в воскресенье на пароходике, оккупированном шумными семьями, отправились на экскурсию в заповедник. Посмотрели вомбатов, свернувшихся наподобие кровяной колбасы, и недовольных нахохленных эму, прошлись под увитой яркими экзотическими цветами перголой, сфотографировались с медведями коала. Обменялись свежими новостями, анекдотами, неприятностями и преувеличенными выражениями сочувствия. На обратном пути посидели в баре, выпили джина, стали целоваться и выставили себя в слегка непотребном виде. Под грохот двигателей, плач младенцев, визг и беготню детишек постарше разговаривать было практически невозможно, но антрополог сказал:
– Прошу тебя, зайди посмотреть мой дом. Я снимаю целый дом. Тебе понравится. Ну пожалуйста, я не в силах больше ждать, переезжай ко мне.
– С чего это?
– Я встану на колени, – сказал он и тут же это сделал.
– Перестань, веди себя прилично! – одернула я. – Мы в чужой стране.
– Значит, можем чувствовать себя свободно.
Детская компания прекратила беготню и уставилась на нас. У ребятишек был суровый, осуждающий вид.
3
Буду называть его Икс – как назвали бы героя в старомодном романе, претендующем на достоверность. В его фамилии действительно присутствует «икс», но я выбрала эту букву потому, что она, с моей точки зрения, ему подходит. В ней есть какая-то необузданность и скрытность. А кроме того, использование одной лишь буквы, избавляющей от упоминания имени, согласуется с той системой, которой я теперь частенько пользуюсь. Говорю себе: «Автобус на Бардон, номер 144», и перед глазами возникает целая череда эпизодов. Вижу все в подробностях: улицы, дома. Ла-Троуб-Террас в Паддингтоне. Школы – большие гостеприимные бунгало; букмекерские конторы; плюмерии, роняющие душистые восковые цветки-недотроги. На этом автобусе мы, прихватив с собой сетки для продуктов, четыре-пять раз ездили в центральные магазины: бакалею покупали в «Вулворте», мясо – в «Коулзе», шоколадки с имбирем и лакрицу – в кондитерской. Город построен в основном на скалистых утесах, обрамленных бухтами, поэтому имело полный смысл спуститься из людного, но полудикого пригорода в городской центр, к мутной реке и добродушной колониальной обшарпанности. За краткий промежуток времени все здесь стало на удивление родным и в то же время не похожим ни на одну знакомую местность. У нас было такое чувство, будто мы знаем всю подноготную своих попутчиц – домохозяек в панамах, будто знаем, что творится в облупившихся от солнца свайных домиках, возвышающихся над бухтами, знаем даже скрытые от глаз улочки. Это ощущение знакомства не навевало тоску, а, наоборот, восхищало; была в нем какая-то особенность, словно мы и сами не понимали, откуда оно взялось. Неспешно, с чувством идеальной надежности мы строили домашний уклад; такой надежности ни один из нас – по крайней мере, так мы твердили друг другу – не знал в законном браке и в более привычных обстоятельствах. Это был праздник легкости духа, но без праздности. Каждый день Икс отправлялся в университет, а я – в читальный зал городской библиотеки, где просматривала микрофильмы с подшивками старых газет.
Как-то раз я поехала в Тувонг – на кладбище, где собиралась отыскать несколько могил. В Канаде я не видела таких великолепных и вместе с тем запущенных кладбищ. На некоторых пышных белокаменных надгробьях читались удивительно непринужденные надписи: «Наша чудесная мамочка» или «Отличный парень». Я задумалась, какой из этого можно сделать вывод об австралийцах, а потом сказала себе, что мы, оказавшись в чужой стране, склонны во всем искать смысл, и решила обсудить это с Иксом.
Как-то раз я поехала в Тувонг – на кладбище, где собиралась отыскать несколько могил. В Канаде я не видела таких великолепных и вместе с тем запущенных кладбищ. На некоторых пышных белокаменных надгробьях читались удивительно непринужденные надписи: «Наша чудесная мамочка» или «Отличный парень». Я задумалась, какой из этого можно сделать вывод об австралийцах, а потом сказала себе, что мы, оказавшись в чужой стране, склонны во всем искать смысл, и решила обсудить это с Иксом.
Из кладбищенской конторы мне навстречу вышел смотритель. Оказалось, это молодой парень в шортах, с татуировкой парусника во всю грудь. Парусник назывался Australia Felix[24]. На одном предплечье с внутренней стороны – одалиска, а над ней – разноцветный воин. Другое предплечье украшали драконы и флаги. На тыльной стороне одной ладони была выколота карта Австралии, на тыльной стороне другой – созвездие Южный Крест. Разглядывать мужские ноги мне было неловко, но краем глаза я заметила, что по ним тянулись снизу вверх, подобно вертикальному комиксу, какие-то затейливые сценки и цветочные гирлянды, обрамляющие цепочку медальонов – по-моему, с женскими именами. Я постаралась все это запомнить, чтобы не отказать себе в удовольствии поделиться с Иксом.
Он тоже приносил домой много интересного: подслушанные в автобусе разговоры, необычные выражения, обнаруженные взаимосвязи.
Мы не боялись произносить слово «любовь». Над нами не довлела ни ответственность, ни тревога о будущем, была только свобода, щедрость, постоянная, но не назойливая восторженность. Мы не сомневались, что счастье наше заполнит собой то недолгое время, что на него отпущено. Единственное, за что мы себя упрекали, так это за лень. Подозревали, что будем себя ругать за упущенную возможность посетить Ботанический сад, чтобы полюбоваться цветущими лотосами, или хоть раз сходить вместе в кино; не сомневались, что вспомним еще многое, о чем не успели рассказать друг другу.
4
Мне приснилось, что я получила письмо от Икса. Оно было нацарапано кривыми печатными буквами, и я подумала: он маскирует свой почерк; надо же, как умно. Разобрать написанное стоило мне больших трудов. Он приглашал меня слетать вместе на Кубу. Объяснил, что это путешествие распланировал для него священник, с которым они познакомились в баре. Я заподозрила, что священник этот – шпион. Далее Икс писал, что хорошо бы нам съездить в Вермонт покататься на лыжах. Уточнял, что не хочет вмешиваться в мою жизнь, но старается меня оберечь. Это слово меня просто умилило. Но путаница моего сна только множилась. Письмо задержалось. Я пробовала дозвониться до Икса, но телефон отказывался набирать его рабочий номер. Ко всему прочему, на меня, судя по всему, легла обязанность ухода за ребенком, спавшим в ящике комода. Чем дальше – тем несуразнее и скучнее. Наконец я проснулась. Из головы не шло слово «оберечь». Нужно было как-то от него отделаться. Часы показывали восемь утра; я лежала на тюфяке в квартире Кей на углу Куин-стрит и Батхерст-стрит. В летнюю жару окна никогда не закрывались: снаружи люди спешили на работу, трамваи останавливать, трогались с места и скрежетали на повороте.
Квартирка у Кей недорогая, уютная, на высоких окнах – неотбеленные ситцевые занавески, зато стены побелены; полы сверкают серой краской. Это дешевое жилище так долго считалось временным, что никому не приходило в голову сделать там ремонт, поэтому на потолке просматривается опалубка, а батареи отопления закрыты допотопными перфорированными щитками. Благодаря ценным выцветшим коврам, а также обыкновенным валикам и покрывалам, разложенные на полу тюфяки становятся больше похожими на диваны, чем на тюфяки. К стене прислонен поставленный на попа старый пружинный матрас, задекорированный шалями и палантинами, а также прикнопленными набросками углем, которые остались от бывшего возлюбленного Кей, художника. Никто не понимает, как этот матрас удалось затащить в квартиру и можно ли будет когда-нибудь вытащить.
Кей работает иллюстратором-флористом: делает тщательно проработанные рисунки растений для учебников ботаники и официальных путеводителей. Живет на ферме, в окружении большого семейства; взрослые и дети постоянно в разъездах и очень скоро, по всей видимости, вообще перестанут там появляться. Квартиру в Торонто она оставляет за собой и приезжает на день-другой пару раз в месяц. Кей прикипела к этой части Куин-стрит, где во множестве теснятся ресторанчики, антикварные лавки и обретаются тихие бомжи. Здесь мало шансов столкнуться с теми, кто учился с ней в Брэнксом-Холле или отплясывал у нее на свадьбе. Когда Кей выходила замуж, ее жених был в килте, а его собратья-офицеры скрестили мечи наподобие арки. Отец Кей служил бригадным генералом; она впервые появилась на балу не где-нибудь, а в Доме правительства. Сдается мне, именно поэтому она живет рискованными, спонтанными решениями и не реагирует на ночные потасовки под окнами квартиры или столкновения с пьянчужками в дверях дома. Она просто не ощущает угрозы, которая непременно остановила бы меня, и никогда не допускает, что может нарваться на неприятности.
Чайника у Кей нет. Воду кипятят в кастрюле. Кей на десять лет моложе меня. У нее узкие бедра и длинные, прямые, темные с сединой волосы. Ходит она, как правило, в берете и оригинальных вещичках с чужого плеча, купленных в секонд-хенде. Мы с ней знакомы лет шесть-семь; за это время она не раз влюблялась. Романы эти всегда оказываются довольно смелыми, а подчас карикатурными.
На пароходе, по пути с Сентер-Айленда, она познакомилась с криминальным типом, вышедшим из тюрьмы по условно-досрочному освобождению; это был смуглый рослый мужлан с длинными, развевающимися на ветру черными с сединой волосами, схваченными вышитой лентой. Посадили его за то, что он разнес в щепки дом бывшей жены, а может, дом ее любовника; Кей вначале содрогнулась от такого неистовства, но потом смягчилась. Он рассказал ей, что в нем течет наполовину индейская кровь; в ближайшее время он планировал разобраться с какими-то делами в Торонто, а потом обещал увезти Кей в Британскую Колумбию, на свой родной остров, чтобы они с ней могли кататься на лошадях вдоль берега. Кей поступила в школу верховой езды.
После разрыва с этим типом Кей начала опасаться за свою жизнь. На ее ночных сорочках и нижнем белье стали появляться приколотые булавками страстные угрожающие записки. Она сменила замки, заявила в полицию, но держалась за свою любовь. Через некоторое время она встретила вышеупомянутого художника, который погромов не устраивал, но зато имел связь с потусторонним миром. До знакомства с Кей ему было знамение; он наперед знал, что она скажет, и нередко видел у нее вокруг шеи зловещее голубое пламя – не то ярмо, не то кольцо. В один прекрасный день он исчез, оставив после себя наброски углем и роскошно изданный анатомический фолиант с чудовищными иллюстрациями: это были фотографии расчлененных трупов со всеми внутренностями, кожей и волосами натуральных цветов, с паутиной кровеносных сосудов, расцвеченных инъекциями алого или синего красящего вещества. Всю историю влюбленностей хозяйки дома можно найти у нее на книжных полках: от эпохи криминального типа остались книги о тюремных бунтах, а также автобиографии заключенных; от эпохи художника – этот анатомический фолиант и литература по оккультизму; от эпохи богатого немецкого коммерсанта, научившего ее слову «спелеолог», – мемуары Альберта Шпеера[25]; от эпохи уроженца Вест-Индских островов – революционные брошюры.
Каждого мужчину и его образ жизни она принимает с открытой душой. Изучает его язык – в переносном, а то и в прямом смысле. Вначале обычно прячет от знакомых свою влюбленность под маской осторожности или иронии. «На прошлой неделе мне встретился любопытный типаж…» или «Когда я была в гостях, у меня произошел занятный разговор с одним человеком, я тебе не рассказывала?». А потом – дрожь, тайный трепет, виноватая, но решительная улыбка. «Если честно, мне кажется, что я на него запала, вот ужас-то, правда?» Ко времени вашей следующей встречи она уже полностью увязла, сходила к гадалке, в каждую вторую фразу, потупившись, вставляет его имя, причем подпускает сентиментальные нотки, делает трогательно-беспомощное лицо – глаза бы мои не глядели. Далее наступает этап обреченности, мук и сомнений, борьбы за освобождение себя или его от этой напасти – этап общения через автоответчик. Однажды Кей переоделась старухой, нацепила седой парик, драную шубу – и расхаживала на морозе перед домом своей предполагаемой соперницы. Могла вполне логично, остроумно и хладнокровно рассуждать о своей ошибке, делиться нелицеприятными подробностями, которые узнала о своем возлюбленном, а потом начинала отчаянно донимать его звонками. Напивалась, записывалась на глубокий массаж, на акватерапию, на гимнастику.