Хочу присмотреть сережки. Весь день убила на поиски сережек, которые представляю себе вполне отчетливо. Мне нужны серебряные, филигранной работы, свободно болтающиеся шарики небольшого размера. Старое серебро, чуть потемневшее. Я прекрасно помню украшения такого рода; вероятно, их можно отыскать в комиссионном. Но и там я не нахожу ничего даже отдаленно похожего, отчего их покупка вырастает до масштабов острой необходимости. На углу Колледж-стрит и Спадина-авеню сворачиваю в переулок, где есть маленькая лавчонка. Вся оклеена черными обоями с дешевыми зловещими картинками, как то сидящий на стремянке голый, лысый манекен, поигрывающий четками. Розовое бальное платье, сплошной тюль с блестками, типа того, что я носила в пятидесятые годы, жутко натиравшее под мышками, на фоне черной стены выглядит скорее устрашающим, нежели привлекательным.
Разглядываю лоток с ювелирными изделиями. Продавщицы суетятся вокруг покупательницы, скрытой от меня трехстворчатым зеркалом. Одна из девушек – пышка цыганистого вида, с абрикосовыми щечками. У второй на голове белый «ирокез», окруженный черной каймой, так что девица похожа на скунса. Девчонки, взвизгивая от восторга, тащат все новые и новые шляпки и бусы, чтобы всучить их покупательнице. Наконец все удовлетворены, и прелестная молодая дама, на поверку оказавшаяся не дамой, а миловидным юношей в женской одежде, выходит из-за зеркальной перегородки. Юноша облачен в черное бархатное платье на черной кружевной кокетке, с длинным рукавом, и черные перчатки; на ногах черные туфли-лодочки; на голове шляпка с ажурной вуалью. Макияж деликатный, неброский; вьющаяся каштановая челочка. Это самое красивое и самое женоподобное существо, какое только встретилось мне за целый день. Улыбчивое, напряженное, трепетное личико. Помню, как я в возрасте лет десяти наряжалась невестой, завернувшись в старые занавески, или знатной леди, нарумянив щеки и нацепив шляпу с перьями. После таких задумок и усилий мое упоение от успеха всякий раз сменялось нешуточным огорчением. А дальше-то что? Расхаживать туда-сюда по тротуару? Такая демонстрация сопряжена с огромным риском, дерзостью и разочарованием.
Голос у него мальчишеский, ломающийся. Сам хрупкий, застенчивый.
– Как я выгляжу, бабушка?
– Ты выглядишь замечательно.
10
Настроение у меня на нуле. Распознать это нетрудно. А значит, можно и преодолеть – по всей вероятности.
Настроение на нуле, что и говорить. Со всем, что навалилось, мне самой не справиться, нужно обращаться за помощью, но единственный человек, от которого я готова принять помощь, – это Икс. Если я не буду существовать в его сознании, перед его взором, у меня просто не хватит сил переставлять ноги. Многие сталкиваются с такой проблемой, и мы утверждаем, что они сами виноваты: надо изменить свой образ мыслей, вот и все. Проблема эта – не из разряда благопристойных. А любовь – штука несерьезная, хотя, бывает, заканчивается смертельным исходом. Где-то я такое вычитала – и сразу согласилась. Слава богу, что я не знаю, где сейчас Икс. Не могу ни позвонить, ни написать, ни подкараулить на тротуаре.
В свое время один мужчина, которого я бросила, стал меня преследовать. В конце концов он убедил меня зайти с ним в кафе на чашку чая.
– Я знаю, что представляю собой жалкое зрелище, – сказал он. – Если у тебя и оставалось ко мне хоть какое-то чувство, то сейчас оно полностью уничтожено, это мне понятно.
Его фраза осталась без ответа.
Он постучал чайной ложкой о край сахарницы.
– О чем ты думаешь, когда находишься рядом со мной?
Я хотела сказать «не знаю», но вместо это у меня вырвалось:
– Думаю, как бы поскорей отделаться.
Его затрясло. Вскочив, он швырнул ложку об пол.
– Тебя никто не держит, – задыхаясь, выдавил он.
Сцена комичная и вместе с тем жуткая, театральная и одновременно естественная. Он дошел до крайности, как я сейчас, а я не посочувствовала и, оглядываясь назад, совершенно в этом не раскаиваюсь.
11
Как-то я увидела приятный сон, чрезвычайно далекий от реального положения дел. Мы с Иксом и еще с какими-то людьми, которых я не знала или не вспомнила, надели скромное спортивное белье, в какой-то момент превратившееся в тонкие белые одежды, но оказалось, что это не одежды вовсе, а наша телесность, наша плоть и кровь, в каком-то смысле – и наши души. Когда дело дошло до объятий, они начались с обычной пылкостью, но вскоре преобразовались, за счет нашей легкой сладостной телесности, в редкое состояние довольства. Не берусь описать более внятно: получается нечто похожее на киношные сны, банальные и невинные. Впрочем, так, наверное, оно и было. Не извиняться же мне за банальность своих снов.
12
Иду в кондитерскую «Роонеэм», беру чашку кофе, сажусь за крошечный столик. «Роонеэм» – эстонская пекарня, где нередко можно застать и средиземноморскую домохозяйку в черном платье, и ребенка, глазеющего на пирожные, и мужчину, который беседует сам с собой.
Я сажусь так, чтобы видеть улицу. У меня такое чувство, что Икс где-то поблизости. В пределах тысячи, а то и сотни миль от города. Моего адреса у него нет, но ему известно, что я в Торонто. Разыскать меня не составит труда.
В то же время я подумываю о том, чтобы положить этому конец. На самом деле решить надо только один вопрос: продолжать ли это безумие, но у меня не достанет стойкости, элементарно не достанет кипучей силы воли, чтобы долго поддерживать в себе помешательство.
Есть предел несчастьям и метаниям, с которыми мы готовы мириться во имя любви, точно так же, как есть предел беспорядку, который мы готовы терпеть у себя в доме. Этот предел никогда не известен наперед, но, дойдя до него, не ошибешься. Я уверена.
Когда начинаешь делать над собой усилие, происходит вот что. Боль исподтишка выстреливает своим жалом, застигнув тебя врасплох. Затем почему-то наступает легкость. Над этой легкостью нужно как следует поразмыслить. Она не сводится к облегчению. В ней есть своего рода удовольствие, не мазохистское, не злобное – ровным счетом ничего личного. Удовольствие это довольно странное. Непрошеное удовольствие от обнаруженной нестыковки в чертежах и от вида падающей постройки, удовольствие от учета – в очередной раз – всего, что есть противоречивого, настырного, неподатливого в этой жизни. Так мне представляется. Мне представляется, что есть в каждом из нас нечто такое, что жаждет ободрения, наряду – и в конфликте – с тем, что жаждет красоты за окном и приятной беседы.
Вспоминаю свою одержимость и вижу, что она была приложена не к месту. Только сейчас до меня дошло, что в любви неуместность – это ключ ко всем вопросам, суть проблемы, но я, как бывает под градусом или под кайфом, не до конца сознаю то, что вижу.
Прежде всего мне нужен отдых. Запланированный отдых, с новым пониманием везенья. Отличным от того, про которое толковал мне Деннис. Везенье – это когда появляется возможность посидеть у «Роонеэма» за чашкой кофе, среди посетителей, которые приходят и уходят, едят и пьют, покупают домой пирожные и при этом разговаривают на испанском, португальском, китайском и прочих языках, которые ты иногда пытаешься распознать.
13
Из деревни вернулась Кей. У нее тоже новый наряд: темно-зеленый школьный пиджачок, надетый на голое тело, без блузки и даже без лифчика. Довершают ее облик темно-зеленые гетры и туфли для верховой езды.
– Прикольно, правда? – спрашивает она.
– Да, правда, – ответила я.
– У меня руки не кажутся по плечи грязными? Помнишь, в каком-то старом стихотворении говорится о женщине со смуглыми руками?
Руки у нее действительно мягкие и загорелые.
– Я собиралась приехать еще в воскресенье, но нагрянул Рой с приятелем, и мы устроили праздник молодой кукурузы. Получилось очень здорово. Ты должна приехать к нам на ферму. Непременно.
– Когда-нибудь обязательно доеду.
– Дети носились, как чертенята. Мы накачались медовухой. Рой умеет делать ритуальных божков плодородия. Друг Роя, Алекс Вальтер, – антрополог. Я подумала, что должна бы его знать, но так и не вспомнила. Он не обиделся. Добрая душа. Знаешь, что он сделал? В темноте, когда мы разожгли костер, он сел рядом со мной, вздохнул и положил голову мне на колени. Я подумала: до чего же это мило и безыскусно. Как сенбернар. Такое со мной впервые в жизни.
Прю
Одно время Прю жила с Гордоном. В общей сложности год и четыре месяца – когда он от жены ушел, а вернуться еще не успел. Потом они с женой развелись. А после заметались: то сойдутся, то разбегутся; затем жена его в Новую Зеландию подалась, и, как видно, с концами.
Прю не стала возвращаться на остров Ванкувер, где Гордон ее и подцепил, когда она подвизалась официанткой в курортной гостинице. Нашла себе работу в Торонто, в цветочном магазине. К тому времени у нее полно знакомых в Торонто было, в основном от Гордона ей достались да от его жены. Прю всем полюбилась, друзья ее жалели, а она их за это на смех поднимала. Славная она, Прю. Говорок у нее, как на востоке Канады считают, британский, хотя родилась она в Канаде – в Данкане, аккурат на острове Ванкувер. Таким говорком любую скабрезность отмочить можно, а получится безобидно и весело. Про жизнь про свою она рассказывает вроде как байками; даром что байки эти – о том, как рушатся надежды, как разбиваются мечты, как планы срываются, как все боком выходит, а вот поди ж ты: послушаешь ее – и на душе светлеет; люди говорят: отрадно хоть кого-нибудь встретить, кто себя пупом земли не считает, не пыжится, не хамит, всем доволен и ничего не требует.
– У меня руки не кажутся по плечи грязными? Помнишь, в каком-то старом стихотворении говорится о женщине со смуглыми руками?
Руки у нее действительно мягкие и загорелые.
– Я собиралась приехать еще в воскресенье, но нагрянул Рой с приятелем, и мы устроили праздник молодой кукурузы. Получилось очень здорово. Ты должна приехать к нам на ферму. Непременно.
– Когда-нибудь обязательно доеду.
– Дети носились, как чертенята. Мы накачались медовухой. Рой умеет делать ритуальных божков плодородия. Друг Роя, Алекс Вальтер, – антрополог. Я подумала, что должна бы его знать, но так и не вспомнила. Он не обиделся. Добрая душа. Знаешь, что он сделал? В темноте, когда мы разожгли костер, он сел рядом со мной, вздохнул и положил голову мне на колени. Я подумала: до чего же это мило и безыскусно. Как сенбернар. Такое со мной впервые в жизни.
Прю
Одно время Прю жила с Гордоном. В общей сложности год и четыре месяца – когда он от жены ушел, а вернуться еще не успел. Потом они с женой развелись. А после заметались: то сойдутся, то разбегутся; затем жена его в Новую Зеландию подалась, и, как видно, с концами.
Прю не стала возвращаться на остров Ванкувер, где Гордон ее и подцепил, когда она подвизалась официанткой в курортной гостинице. Нашла себе работу в Торонто, в цветочном магазине. К тому времени у нее полно знакомых в Торонто было, в основном от Гордона ей достались да от его жены. Прю всем полюбилась, друзья ее жалели, а она их за это на смех поднимала. Славная она, Прю. Говорок у нее, как на востоке Канады считают, британский, хотя родилась она в Канаде – в Данкане, аккурат на острове Ванкувер. Таким говорком любую скабрезность отмочить можно, а получится безобидно и весело. Про жизнь про свою она рассказывает вроде как байками; даром что байки эти – о том, как рушатся надежды, как разбиваются мечты, как планы срываются, как все боком выходит, а вот поди ж ты: послушаешь ее – и на душе светлеет; люди говорят: отрадно хоть кого-нибудь встретить, кто себя пупом земли не считает, не пыжится, не хамит, всем доволен и ничего не требует.
Всем она довольна, кроме своего имени. Прю, говорит, – это девчонка-школьница, а Прюденс – уже старая дева; родители, когда ее этим именем нарекли, так близоруки были, что простой детородный возраст упустили из виду. А ну бы, говорит, бюст пышный вырос или внешность проявилась знойная? Можно подумать, своим имечком она была от этого застрахована. Нынче ей под пятьдесят, сама стройная, светленькая, к покупателям со всей приветливостью, да и за столом – душа компании; видно, не так уж и просчитались ее родители: по натуре она живая, заботливая, наблюдательная, неунывающая. Трудно представить ее солидной матроной, обремененной житейскими проблемами.
Взрослые дети ее, от раннего ванкуверского брака, который она сама называет «вселенским бедствием», мать не забывают и, не в пример другим детям, кто из родителей только деньги тянет, наезжают к ней с подарками, предлагают со счетами разобраться, нанимают мастеров, чтобы дом ей утеплили. Она подаркам всегда рада, к советам детей прислушивается и, подобно легкомысленной дочке, на письма отвечать не любит.
Дети надеются, что она не ради Гордона в Торонто обосновалась. Все на это надеются. А ей просто смешно такое слышать. Она гостей у себя собирает и сама от приглашений не отказывается, а бывает, и романы с другими мужчинами крутит. Ее отношение к сексу возвращает на землю тех знакомых, которые считают, что их жизнь пошла наперекосяк, и лезут на стенку от страсти и ревности. А Прю, похоже, видит в сексе занятие приятное, но малость глуповатое, как танцы или застолье: что в охотку, то и хорошо.
Поскольку жена у него с концами сгинула, Гордон теперь время от времени к Прю захаживает, а то и ведет ее поужинать. Ну, не в ресторан, конечно, а к себе домой. Готовит он отменно. Когда он жил с Прю или со своей законной женой, готовить вовсе не умел, а как нужда заставила – наловчился и обеих, выражаясь его словами, за пояс заткнул.
В прошлый раз, например, приготовил котлеты по-киевски, а на десерт крем-брюле обещал. И, как заправский шеф-повар нового толка, весь вечер о еде разглагольствовал.
По меркам Прю (да и большинства знакомых) Гордон – богатей. Он невролог. Новый дом купил в северном пригороде, на склоне, где раньше тянулись живописные, но убыточные фермы. Теперь весь этот склон раздербанили на участки по пол-акра и поставили на них дорогущие особняки – хоть и по индивидуальным проектам выстроенные, а все под одну гребенку. Прю, когда описывает дом Гордона, так говорит: «Представляете, у него четыре ванные комнаты. Если четверым гостям приспичит одновременно ванну принять – пожалуйста. Вроде как излишество, но до чего приятно, да и в коридор выскакивать не приходится».
У Гордона в доме столовая поднята вроде как на помост, а вокруг – уголок для беседы, музыкальный уголок и целая оранжерея за наклонными стеклянными щитами. С помоста входная дверь не видна, но, поскольку стены отсутствуют, из одной части дома при желании можно услышать, что происходит в другой.
Во время ужина задребезжал звонок. Гордон извинился и побежал вниз. Прю слышит – женский голос. Гостья покамест за порогом стоит, слов не разобрать. А Гордон осторожничает, говорит вполголоса. Дверь не захлопнули, гостью, стало быть, в дом не позвали, а разговор не умолкает: хоть и приглушенный, да на повышенных тонах. Вдруг Гордон как завопит – и вверх по лестнице побежал. Остановился на полпути, руками машет.
– Крем-брюле! – спохватился. – Присмотришь? – И снова вниз, а Прю вскочила – и на кухню, десерт спасать.
Вернулась – тут и Гордон по ступенькам поднимается нога за ногу, а сам на взводе и какой-то измочаленный.
– Знакомая приходила, – буркнул. – Ну как, успела?
Прю сообразила, что он насчет крем-брюле интересуется; а как же, говорит, успела, и как раз вовремя. Он ее похвалил, а сам все равно сидит как в воду опущенный. Значит, не десерт его беспокоил, а тот разговор у дверей. Чтобы его отвлечь, Прю со знанием дела завела беседу об оранжерейных растениях.
Он ей:
– Я в них не разбираюсь. Ты же прекрасно знаешь.
– А я подумала: может, поднаторел? Как в кулинарии.
– Она сама неплохо справляется.
– Это ты про миссис Карр? – переспросила Прю, имея в виду его экономку.
– А ты про кого подумала?
Прю вспыхнула. Еще не хватало, чтоб он заподозрил, будто она вынюхивает.
– Сложность, видишь ли, в том, что я, наверное, захочу на тебе жениться, – сказал Гордон, ничуть не приободрившись.
Гордон – мужчина грузный, с тяжелыми чертами. Носит толстые рубахи-куртки, свитера крупной вязки. Бывает, его голубые глаза становятся воспаленными, и такое в них появляется беззащитное выражение, что любой поймет: за этой рыхлой крепостью мечется беспомощная потерянная душа.
– Ой, батюшки мои, какая сложность, – смешливо фыркнула Прю, хотя, зная Гордона, поняла, что так оно и есть.
Тут опять звонок затренькал; Гордон еще по лестнице сбежать не успел, а внизу стали давить на кнопку во второй раз, в третий. Теперь послышался какой-то грохот, будто в прихожую влетел тяжелый предмет и рухнул на пол. Хлопнула дверь, и на лестнице тут же возник Гордон. Он еле ноги передвигал и одной рукой держался за голову, а другой показывал, что, дескать, все в порядке, сиди, не вставай.
– Саквояж, будь он неладен, – выдавил Гордон. – Запустила в меня саквояжем.
– В голову попала?
– По касательной.
– Что-то грохоту много было для простого саквояжа. Камни в нем, что ли?
– Флаконы, как видно. Дезодорант ее и все такое.
– Ой ли.
Прю смотрела, как он наливает себе виски.
– А я бы, если можно, кофе выпила, – сказала она и пошла ставить чайник; Гордон поплелся следом.
– Сдается мне, люблю я эту мамзель, – сказал он.
– Да кто она такая?
– Ты не знаешь. Девчонка совсем.
– Ой ли.
– Но жениться-то я на тебе хочу, лет этак через несколько.
– Когда ее разлюбишь?
– Вот именно.
– Ну… кто знает, что с нами будет лет через несколько.
Рассказывая эту историю, Прю замечает:
– Сдается мне, ему пригрезилось, что я смеяться буду. Не понимает он, по какой причине люди смеются и по какой причине фигачат в него саквояжами, но замечает, что такое случается. На самом деле человек он приличный. Такой ужин организовал. А она тут как тут, с саквояжиком. Понятно, что он решил на мне жениться, когда ее разлюбит. Поначалу-то, сдается мне, он это просто так сказал, чтобы я не дергалась.
Умалчивает она лишь о том, что на другой день прихватила у него с комода янтарную запонку. Эту пару запонок он купил в России, когда во время примирения с женой ездил туда в отпуск. Янтарные подушечки похожи на золотистые квадратные карамельки, и эта, почти прозрачная, сразу нагревается в ладони. Прю опускает ее в карман жакета. Умыкнуть одну запонку – это еще не кража. Ну, взяла на память – это всего лишь проделка любовная, сущая безделица.