Я поинтересовался, бывал ли он за последний год в России. И не раз, был ответ. Для поддержания бизнеса это необходимо. Однако он всегда приезжает в чужом обличье: борода, длинные волосы, горбик. ТНТ разрастается, у них сейчас везде свои люди. Однако простейшие театральные фокусы пока еще сбивают этих дубин с толку. А ты, батя Стас, как всегда, частый гость на просторах родины чудесной? Великий-могучий-правдивый-свободный все еще кружит голову? Знаешь, в Москве говорят, что назревает историческое шествие писателя земли русской Власа Ваксакова (бывшего Стаса Ваксино) с посохом через Лапландию и Курляндию в Белокаменную на постоянное м.ж.; это верно?
Я ему сказал, что давно уже не был дома, но вскоре поеду в самую экзотическую часть распадающейся родины — на Кукушкины острова. Вот это да, сказал Славка, да ведь я тоже собираюсь на Кукушкины острова. Похоже, что everybody who's somebody[94] едут в этом сезоне на Кукушкины острова.
Мы вышли из его машины, и я направился к «делорену». Оглянулся, Славка копался в своем багажнике.
— Что у тебя там?! — крикнул я.
— Деньги, — был ответ.
Возит деньги в багажнике — каково? Надо не забыть: «новый русский» возит деньги в багажнике. Славка захлопнул багажник и пошел ко мне, держа в руке желтый «манильский» пакет. Протянул его мне.
— Помнишь, Стас, ты отстегнул мне три гранда от своих щедрот, а я тебе обещал тысячу процентов интереса. Здесь проценты — можешь не считать, три лимона.
Пакет оказался в моих руках. Материализация литературного вздора была довольно весомой.
— Славка, не дури, какие еще три лимона? Это только в рассказе так получилось.
— В каком еще рассказе? — удивился он.
— «Блюз 116-го маршрута».
— Стас, прости, но я никаких рассказов не читаю, даже твоих. Признаюсь, читаю только американские аэропортовские книжки, причем бормочу себе под нос, но не для кайфа, как это делал Белый, а для улучшения артикуляции. Итак, позволь тебя поздравить: ты — миллионер!
Мы обнялись, и через десять минут я уже был на тёрн-пайке. «Делорен» рявкал с новой бодростью, как будто был возбужден поворотом в своей судьбе — стать машиной миллионера! По дороге парни в открытых джипах, очевидно направлявшиеся на очередной сабантуй в Форт-Лодердейл, показывали мне большие пальцы рук и ног, а их телки хлопали тебя по ляжкам: Keep up, sugar daddy![95]
Боже мой, сколько лет я прожил на этой далекой от дома земле, никогда не вспоминая о Гореликах, и вот к старости стал едва ли не членом семьи, которому можно позвонить среди ночи и попросить немедленной помощи, на которого можно излить весь трупный яд загнивающей любви, которому можно швырнуть в голову тяжелый стакан с кремлевским напитком, которому можно, наконец, подарить три миллиона преступных денег! Где, кстати, этот пакет? Не снижая скорости, я обшарил пассажирское кресло, а потом пространство за креслами. Пакета нигде не было. Может, я бросил его в багажник по примеру Славки? Ну не останавливаться же сейчас. Читатель, не волнуйся, он в багажнике.
Тут я заметил, что у меня все лицо мокрое. Что это — пот или слезы? Что-то текло и из глаз, и с макушки сквозь редкую поросль, собираясь на дряблых ярусах кожи, повисая на разросшихся с годами родинках и перетекая на начинающий уже запекаться подбородок. Я потею и плачу по уходящему веку. Скорблю по ускоряющемуся в своей жажде исчезновения моему столь любимому XX. Чтобы отвлечься от вечной людской печали, я обращаюсь за помощью к памяти, и она снова заворачивает меня на Кукушкины острова.
Грехопаренье
В середине шестидесятых после очередного погрома литературы, учиненного ЦК, я решил смотаться в Революционск. Денег, как всегда, не было. Жена, как всегда, скандалила, подозревая меня в намерении удрать с бабой. Голенький сын и мохнатая собака в тоске следили за моими передвижениями по квартире, беззвучно молили: возьми нас с собой! Удрать было необходимо: партия висела повсюду неподвижной тучей, ссала ледяным дождем. Я снял с буфета саксонскую вазу, бабушкино наследие, отнес ее в комиссионку и, не заходя домой, улетел на Кукушкины острова.
О эти острова, нам всем тогда они казались вольером воли, хотя режим там был по-провинциальному еще более суров и туп чем в столице. Сама география этих земель и их захватывающие дух пейзажи, очевидно, способствовали этому блаженному заблуждению. Задолго до приземления самолет почему-то — скорее всего, по требованию стражей родины — сильно снижался. Можно было видеть живую массу воды и на ней военные корабли. Всегда неожиданно возникал на горизонте рельеф главного кубарьского хребта. Он медленно приближался, вырастал, обогащался видом трехглавой горы Святош. Самолет садился, и ты сразу видел рядом со зданием аэропорта пучки трепещущих под ветром пальм. Они бесповоротно отвлекали тебя от изваяний исторических истуканов, Ленина, Дзержинского, Федота Скопцо. Юг, Океан, Воля! Транспарант с надписью «Партия дала советскому человеку право на отдых!» превращался просто в раздувающуюся парусину.
В тот день под вечер я добрался до набережной, о которой страстно мечтал в прокисшей Москве. Стоять и смотреть на море — вот и все, что мне нужно. Максимум взоров на перемещение воды, минимум — на перемещение масс. А между тем необычное оживление царило здесь. Взоры, должен признать, то и дело отвлекались к толпе, которая выглядела как-то странно, не совсем по-советски. Какие-то лунатические вывески появились тут со времени моего последнего приезда, например «bodega» (латинскими!), «taco», «tortilla», «Hacienda Eldorados» (все латинскими!), и наконец то, что меня чуть не сшибло с ног, — «Coca-Cola»!!! Все советское между тем было каким-то непостижимым образом замаскировано. На доску почета, например, было натянуто полотно с танцорками фламенко.
Над толпой слышались усиленные микрофонами команды: «Джинсы, рассредоточиться!», «Джинсовые юбки, подойдите к колоннаде!», «Платформы, платформы, а ну-ка пробежались!», «Плащи, двигайтесь к банку!» Какой-то юркий субъект с громкоговорителем взвизгнул мне прямо в ухо: «Плащ, куда вы тащитесь? Вам же сказали — к банку!» Только тогда я заметил грузовик с откинутыми бортами и на нем знакомого режиссера-литовца. Тогда все прояснилось: здесь на фоне кукушкинского архмодерна идет съемка худфильма о «пылающем континенте».
Кое-как выбравшись из массовки, я пошел к порту, и тут передо мной предстало новое наваждение. У причала рядом с привычными рыбными тральщиками был ошвартован старинный, но как новенький, пароход с двумя высоченными трубами. На носу у него золотыми буквами значилось имя «Цесаревичъ», а на корме трепыхался дореволюционный триколор. Приблизившись, увидел, что по палубе парохода прогуливаются дамы с парасолями и офицеры в белых фуражках. Один из них перегнулся через борт и крикнул: «Стас! Эй, Ваксино! Стой там, где стоишь, я спускаюсь!» Это был знаменитый актер, мой частый собутыльник тех времен. Предвкушая очередной загул, он скатился по трапу, да не один — за ним влеклись две барышни серебряного века, в которых знающий человек мог тотчас же опознать полупрофессионалок из владивостокского Дома офицеров. «Вперед, Стас! — шумел экзальтированный актер. — Здесь такая клевая бодяга открылась!» Так в устах актерской братии немедленно трансформировалось испанское слово «bodega».
В этой полуподземной «бодяге» среди бочек с вином сошлись представители двух киногрупп. Но там уже сидели и двое из третьей — молодые московские лицедеи, игравшие тут в интерьере бальнеологического курорта юных ленинцев Маркса и Энгельса. Не сняв грима и костюмов, они хлестали дешевое винище и драли воблу. Публика не могла разобраться, кого эти молодчики напоминают, тем более что, хохоча и матерясь, они называли друг друга mein lieber Karl, mein lieber Fritz и что-то пели на пфальцском языке.
Вбежал, вернее, кувырком скатился народный кумир Невинномысский. Он был в гриме Ленина. Оказалось, тут есть еще и четвертая киногруппа, снимающая фильм «Ленин на Кукушкиных островах». Этот малый, считавшийся большим борцом за «правду XX съезда», вопил своим молодым друзьям: «Святотатцы! Святотатцы!», в том смысле, что, перевоплотившись в святые образы, они не имеют права, не сняв грима, надираться в «бодяге». Вскоре они, уже втроем, хлестали винище и голосили «Черного кота».
Между тем постановщик фильма о «пылающем континенте», рослый, с трубным голосом Гришка Гравитаускас, уже спускался в подвал во главе своей камарильи. Какой-то подголосок докладывал ему, что горком КПСС требует немедленно снять оцепление с набережной и боковых улиц. Гришка зычно ответствовал: «Передай им, что, пока я здесь снимаю, их горкому придется работать в подполье!»
Подвал в конце концов заполнился до отказа киношной братией и девчонками из массовки. У всех в ту ночь крыша поехала под океанским пассатом и среди декораций внешнего мира. Пили, насколько помнится, чудовищную гадость — крепленый портвейн, — но чувствовали себя великолепно.
Боже мой, да что же это было за время такое, думал я сейчас под ровный гул мотора «Делорена» на федеральной трассе 95. Что за перекрученные мозги, что за безумные эскапады? Смутный и бесноватый ропот рабов. В тридцать лет чувствуешь себя пацаном, солдатом в самоволке. Отвергаешь безбожие, но и не преклоняешься перед Богом. Химическая буза затягивает тебя в прорву язычества; вакханалия, грехопарение. К счастью, не все постыдные мизансцены нашей «бодяги» ясно высвечиваются в памяти, а дальнейшее скотство, всю ночь до утра, в турбазе «Кубарьская коммуна» вообще завихряется в темной воронке; не гони, не жми на педаль, старик, ограничение скорости 65 миль в час.
Когда я вернулся в двенадцатом часу ночи, весь дом был освещен, в окнах двигались бодрые люди. Оказалось, за это время прибыл Дельфин со всем своим семейством, то есть с женой Сигурни, тестем Малкольмом Тейт-Слюссари и моими внучатами Полом и Кэтти. Сестры накрывали на стол, полыхали телевизоры, звучал мажорный Бетховен, и мой приезд не сразу был замечен.
Часть седьмая. Кукушкины острова (малый роман)
На борту «Муромца»
Итак, во второй половине девяностых, в какой точно год — не важно, в сезон Блаженных Пассатов в Революционск стали стекаться со всей метрополии, а также из ближнего и дальнего зарубежья многочисленные посланники на Месячник Островов российских. Значение этому событию придавалось исключительное: месячник, прежде всего, должен был подтвердить целостность тысячелетнего государства. Невзирая ни на какие тектонические сдвиги, оторвавшие за последние годы от геологически единого массива отдельные куски суши, в умах и сердцах подлинных патриотов Русь должна была предстать как несокрушимый монолит.
Эту тенденцию писатель Стас Ваксино уловил, едва лишь вошел в первый класс самолета «Илья Муромец» аэрокомпании «Кукушкины крылья». Все кресла, кроме его собственного, были уже заняты известными членами Государственной Думы от левых фракций. Устраиваясь и поглядывая на сополетников, он узнавал примелькавшиеся телевизионные образины преда Шкандыбы, головы Жиганькова, воителя Калоша, ваятеля Саблезуба. Странная произошла трансформация понятия «левый», думал он. Ну какие же они левые, эти бывшие обкомщики и райкомщики, гэбэшники скрытые и явные, солдафоны советской муштры, мужланы в дорогущих костюменциях, будто пошитых в закрытых ателье их любимой эпохи?
Что общего у них с европейской «левой» — ну, скажем, с троцкистами двадцатых годов, с Маяковским, Бриками, Луи Арагоном? Можно ли назвать левыми людей, жаждущих восстановить самую кондовую версию сталинизма, всеми фибрами души ненавидящих всяческое западничество?
Тут Ваксино заметил, что и сам является объектом внимания со стороны попутчиков. То депутат-гэкачепист Дубастый шибанет взглядом, то Саблезуб смажет лукавиной, а то и сам товарищ Жиганьков навострит глазик, похожий на клюквочку в квашеной капусте. Кое-кто даже переговаривался или через стюардессу обменивался записочками явно по его душу. Что это значит, да и вообще, как я оказался в такой компании, подумал старый космополит. Вдруг обожгло: да ведь там, на Кукушкиных-то островах, вроде бы недавно власть сменилась! Кажется, и «Пост» и «Таймс» писали о том, что на выборах в русских заморских территориях, этих самых Cuckoo Islands, победу одержали коммунисты. Вот теперь все они, эти «левые силы», и съезжаются туда как в свою вотчину. Да, но я-то тут при чем, меня-то почему к «красному поясу» пристегнули, да еще и дорогу оплатили первым классом? Ведь я-то для них в лучшем случае «безродный отщепенец» — не так ли?
События далее приняли еще более странный оборот. После взлета за завтраком «левые силы» сильно поддали. Жиганьков поднял тост «За Неделимую!», и все обернулись с бокалами к писателю, а те, кому было не с руки, вылезли из кресел и подошли поближе.
— Хотим вас поприветствовать, Влас Ваксаков, писатель земли русской! — произнес Дубастый.
— За Власа! — прошумела вся кабина.
Далее изумленный профессор сообразил, что и здесь, как в университете, его трактуют Власом, а не Стасом, хотя ему казалось, что прежнее имя давно уже на родине забыто. Подоплека этого сюрприза оказалась на редкость нехитрой.
Чуть ли не сорок лет назад он вошел в советскую литературу с четырьмя повестушками о деревне. Почвенники тогда шумно приветствовали молодой талант — нашего полку прибыло! Парень и выглядел ладно, волжанин с ударением на «о», носил бороду лопатой на бурлацкий манер, да и имя имел хорошее, исконное — Влас Ваксаков! Сколько воды и водки с той поры утекло, в этой повести не подсчитаешь, корежило литературного вьюношу так, что и бороду свою он где-то в богемных вихрях забыл, и имя свое извратил на интернетовский манер за многолетье до интернета, а вот, оказывается, в памяти нынешних политвитязей так и остался автором четырех опусов о почвах: «Овсо», «Пшано», «Зыби» и «Зяби». В последней штучке, надо сказать, проглядывало уже что-то антинародное, был уже сигнал тревоги еще в те времена в «Нашем современнике», однако и об этом теперь никто не вспомнил. Ты наш, Влас!
— Позвольте, господа, — воспротивился было Ваксино, но был прерван тяжелой, но ласковой дланью Шкандыбы.
— А вот так не надо, Власушко! Зачем же так по-иностранному-то — «господа»? У нас тут товарищество нарастает!
— Вы хотите сказать, что «господа» — это по-иностранному? — удивился литератор.
Державный ваятель Саблезуб укоризненно, но товарищески, как один человек искусства другому, проговорил, покручивая головою:
— Эх, скрутила тебя чужбина, Влас! А ведь как, я помню, ты зяби-то наши пел, как ты их оглаживал неравнодушной рукою, как они под ладонью твоею шелестели зеленой волной!
— Ни фига они не шелестели! — начал злиться сочинитель. — Зяби, господин депутат от аграрной партии, шелестеть не могут. Это не растения, к вашему сведенью! Зяби — это вспаханная земля-с! — Напрасно я добавил это «с», подумал он, злясь теперь уже на самого себя. Разве можно в стиле Таврического дворца-то с воровской шайкой?
Депутатам, однако, эта «земля-с» чрезвычайно понравилась. Вот так надо теперь говорить, как Ленин. Такой сарказм будет высказан «Яблоку»-с, господа-с! Калаш позвал стюардесс:
— Нут-ко, Тамарушка, Ольгушка, откройте-ка нам «Кликуши»!
Девушки тут же явились с «Вдовой Клико». Тост был предложен опять за Власа Ваксакова, на книгах которого, оказывается, все присутствующие росли. Проросло твое овсо, наш друг, в сердцах русичей, хоть и пришлось тебе намаяться на чужбине!
Стас совсем взъярился:
— Какой я вам Влас?! Вы, я вижу, ничего не знаете моего кроме тех повестушек. Ну так знайте, я автор двадцати больших романов под другим, то есть моим настоящим, литературным именем!
Компания как бы не особенно и вслушивалась в его восклицания, посмеивалась, переговаривалась друг с другом, один только идеолог Жиганьков был очень внимателен, даже рукой расширил орган слуха. Выслушав, приблизился вплотную и под той же самой рукою, которой слушал, шепотнул:
— Забудь, Влас, это все наносное. Забудешь, и мы не вспомним.
Тут «Илья Муромец» вошел в зону турбулентности, и депутаты разошлись по своим креслам то ли предвкушать победу народного блока и запрет всех других партий, то ли, наоборот, кошмариться от противоположной перспективы: сатрапы Ельцина разгоняют Думу и запрещают авангард трудящихся. Куда меня несет, ныло в зубах у Стаса Ваксино. Ведь не в страну богемных воспоминаний лечу, а в чистый совдеп.
Оказалось не так все однозначно.
В аэропорту делегацию «левых думцев» ждала огромная толпа островитян с красными знаменами, православными хоругвями, портретами Ленина, Федота Скопцо и главного гостя Жиганькова. Нашлись, однако, и те, кому интересен был Стас Ваксино. Группа журналистов, не обращая внимания на коммуняг, окружила старого сочинителя. Ни о каком Власе Ваксакове они никогда и не слышали, а вот ваксиновские романешти явно читали.
— Вы даже не представляете, господин Ваксино, какое значение ваш приезд имеет для тех, кто еще не совсем спятил на Кукушкиных островах, — сказала ему молодая остроносая журналистка.
Стас, взглянув на нее, вдруг задумался о феномене нового русского остроносия и стал отвечать невпопад.
Как старый человек, он помнил времена, когда подобные остренькие выступы лиц были на родине редкостью. Доминировали все-таки кругленькие пенечки, дырочками слегка вверх. А нынче весь русский тип, особенно в женской части, как-то по-немецки заострился. В то же время в Германии распространились среди девушек широкие славянские скулы, полные губы и вздернутые носята. Вот таким образом спустя несколько послевоенных поколений стал проявляться обмен генами, что происходит волей-неволей, когда орды бесноватых мужиков входят в порабощенные женские территории.