Она взяла бэби Кассандру и при помощи каких-то липучих поверхностей соединила ее с привычным местом на своем левом бедре. Инфант улыбался и трепетал, словно представляя вечно счастливый рой малых ангелов. Гикки жевала гамбургер, сдобренный большим количеством кетчупа. Временами она зачерпывала прожеванную пульпу изо рта и отправляла ее в ротовое отверстие крошки. Кетчуп размазался по их лицам, и мы впервые заметили их удивительное фамильное сходство. Обе залетные птицы были чрезвычайно возбуждены — одна от полноты жизни, другая от ее предвкушения.
— Спасибо за все, — шамкала Гикки сквозь гамбургер. — Куча благодарностей за то, что привели нас в тепло, а также за горячую воду и мыло, одежду и гамбургер и за кетчуп, в натуре. Вы просто волшебник, сэр!
— Множественное число, пжалста, — напомнили мы ей правила игры.
Она стала часто кивать, как какой-то герой мультяшки:
— Конечно, множественное, чисто конкретно, плюраль! Ну, уж конечно, наш щедрый пипл, вы — чистый плюраль! — Тут она схватила наш телефон.
Полчаса или дольше она набирала номера и рассказывала по линии историю ее злополучного странствия: затерялись в лабиринте Ди Си, все четыре шины сплющились, ноги тоже не держат, живот бурчит, голова тоже, а руки стали похожи на морских птиц, угодивших в мазут, пока нам тут не встретился щедрый плюральный пипл, который нас спас. Насчет бэби Кассандры не извольте беспокоиться, она счастлива и здорова и ест сейчас полную ложку клубничного шейка, пускает пузыри, такая чудесная девочка! Давай приезжайте за нами и отвезите нас в Спрингфилд! Она не называла имен, но по специфическому хихиканью и кокетливой мимике можно было понять, что все ее собеседники были мужчины.
Вскоре они начали прибывать; трудно сказать, сколько их было. Каждый представлялся как муж Гикки. У всех у них было что-то общее, и прежде всего в глаза бросалась татуировка. Открытые части их тел были покрыты таким густым слоем этого изобразительного искусства, что казалось, их майки были натянуты на плотное голубоватое трико. Один из них, впрочем, пришел в рубашке с галстуком, однако хвостики змей выползали у него из-под манжет, а острый кинжал выпирал из воротника прямо под адамово яблоко.
Все эти ребята, здоровенные и мускулистые, старались демонстрировать хорошие манеры. Принимая свои напитки, они оттопыривали мизинец.
— Джи, Гикки, ты выглядишь снэззи![118] — восклицали они при виде своей жены, вихляющейся в костюме-тройке. Все они без исключения, делали бэби Кассандре козу. — Хай, Кэсси! Как дела, моя конфетка?
Девочка приветствовала их очаровательной улыбкой, однако глазенки ее катались слева направо и обратно: слишком много было папочек для одного инфанта.
— Вот так прорва мужей, — сказали мы осторожно. — Где вы их выращиваете, Гикки, если не на ферме?
Она смущенно присвистнула по-французски:
— C'est la vie!
Снова и снова мужественные голоса звучали в домофоне, двери распахивались, и новый муж в своей татуировке присоединялся к компании. Все они топтались в нашей квартире и казалось, были готовы пуститься в пляс. В конце концов так и случилось: они начали свой неуклюжий танец, который, как мы поняли, был своего рода ритуалом прощания. Только после того, как последний муж покинул помещение, мы заметили, что вместе с ними исчезли: бэби Кассандра, ее мать Гикки, наш костюм-тройка и наш французский бульдог Гюго. Мы сидели в углу гостиной, оглохшие от внезапной тишины. Одна лишь единственная вещь напоминала о столь внезапно разыгравшейся и столь же внезапно исчезнувшей вечеринке: забытые жалкие джинсы Гикки. Мы швырнули этот предмет вымысла в окно, прямо в мощный поток воздуха, которому случилось пролетать мимо. Хлопая штанинами, джинсы удалились в сторону тлеющего горизонта.
С той ночи прошло много лет. Кажется, не менее восемнадцати, но кто считает? Адамс-Морган существенно не изменился. Как прежде, он был бурнокипящим и расслабленным в одно и то же время. Впрочем, некоторые изменения, разумеется, накопились. Из них самые заметные сразу бросались в глаза всякий раз, когда мы бросали взгляд на свое отражение в витрине. Мы постарели. Наши бакенбарды и косица стали седыми. Мы отказались от нашего дерзкого прикида. Не было больше ни треуголки с плюмажем, ни серебряных шпор. Вместо этого у нас развилась склонность ко всему мягкому: вельветовый костюм, ирландская твидовая шляпа, кашемировый шарф, туфли из оленьей кожи. Мы придерживались диеты и перечитывали классиков. Народ Адамс-Моргана к нам привык и называл нас «наша старая гвардия». Больше того, коммодор Крэнкшоу однажды осторожно предложил нам занять позиций его заместителя по части подбора разбитой посуды. Для дальнейшей циклической переработки, разумеется.
По-прежнему нам нравился этот уголок мира, и мы жалели только о том, что он не расположен на острове, омываемом теплыми океанскими течениями, подсушенном благосклонными солнечными лучами и продуваемом прохладными бризами. Увы, он не был там расположен. Осадки и влажность частенько выводили нас из себя, однако мы все-таки получали удовольствие от этого места действия, потому что там было славно.
Однажды мы шли домой, неся пучок экологически чистой моркови и упаковку безалкогольного пива, когда к нам подошла худенькая девушка лет восемнадцати. Она мягко сказала:
— Добрый вечер!
— Добрый вечер, мисс! Чем мы можем быть вам полезны?
Она счастливо засмеялась:
— Как мне нравится ваше множественное число! Клянусь, я всегда обожала ваш плюраль! — Что-то было в этой молодой особе несказанно невинное и добродушное.
— Имели ли мы честь видеть вас ранее, мисс? — спросили мы.
— Ну конечно же! — воскликнула она. — Присмотритесь! Неужели вы меня не узнаете? Я Кэсси, бэби Кассандра, как меня звали в те дни. Я была приторочена к левому бедру моей матери, припоминаете?
— Это удивительно, — сказали мы. — Вам в ту ночь, если это были вы, было всего шесть месяцев. Как вы можете помнить нас?
Она потупила глаза.
— Я помню все: ваш диван, и жвачку с кетчупом, и ложку клубничного шейка, которую я с таким наслаждением проглотила, и вашего Гюго, который последовал за мной и стал лучшим другом моего детства, и танцующую вокруг толпу моих отцов. — Она подняла глаза, они сияли. — Уж если вы не помните меня, припомните мою мать, мою драгоценную женщину с ее гигантским размахом рук сродни альбатросовым крыльям.
— Конечно, мы помним Гикки, — сказали мы и добавили осторожно: — Ну, как она?
Кэсси вздохнула:
— Она всегда легко взмывала ввысь, однако, увы, ей все же было трудно благополучно приземлиться. Ее конечности были слишком тяжелы для приземлений. Однажды на сильно пересеченной местности она переломилась.
— Как это грустно, — вздохнули и мы.
Мы заняли столик на тротуаре возле углового кафе. Как многие другие заведения в округе, это кафе теперь принадлежало нашему бывшему другу психологу. Он сам в своем новом бурнусе, окруженный группой верных пациентов, шествовал мимо, как бы не замечая нас с девушкой. Без сомнения, он уже прослышал, что нам была предложена позиция по надзору за битым стеклом, а ведь коммодор Крэнкшоу был здесь его архисоперником. В недавние годы доктор Казимир Макс изменил манеру своего обращения с людьми. Если раньше он впивался взглядом прямо в человеческие лбы, стараясь прочесть их мысли, теперь его глаза скользили выше, как будто он подсчитывал клиентов по макушкам. Сегодня он, по идее, должен был быть доволен: улицы были полны потенциальных пациентов и к тому же многие из них быстро превращались в посетителей кафе. Тем временем саксофонист на углу играл «Около полуночи», а на другом углу проповедник вопил, как обычно: «Отрекитесь от сирен Христианства!»
— А что с вами было, бэби Кассандра, как вы провели эти восемнадцать лет? — спросили мы тепло, но осторожно: сильные эмоции были противопоказаны в нашем возрасте.
Она залилась колокольчиком в счастливом смехе:
— О, благодарю вас, со мной все было в порядке, иначе я бы уже давно попросила вашего покровительства. Обо мне заботились мои отцы, а один из них, некий Стас Ваксино — он русский, представляете? — даже оказал на меня серьезное влияние. Вы знаете, все мои отцы принадлежат к весьма авторитетному обществу с широкой сетью общенациональных связей. Вы спросите, что это за общество? — Она улыбнулась с детской хитроватостью. — Могучая гласная буква трижды венчает его!
— А-а-а, — догадались мы.
Она продолжала свой рассказ:
— Я была неординарно одаренным ребенком, особенно в области музыки. Точнее, в вокале. Похоже, что вы не принадлежите к концертной публике, не так ли? В концертном мире я широко известна как одна из ярчайших восходящих звезд «Сопрано Нового Тысячелетия» — ни больше ни меньше. Специалисты пишут работы о моей уникальной гортани, о мембране, связках и язычке-глотис. Они называют все это безупречным, больше того — чудодейственным вокальным аппаратом!
— Странно, как это могло пройти мимо нас, — пробормотали мы. — Конечно, некоторые проблемы мочеиспускания мешают нам посещать концерты, однако в нашей фонотеке мы поддерживаем довольно существенную коллекцию вокальной виртуозности. Мы также стараемся следить за развитием этой области, читаем периодику и даже некоторые специальные издания. — Внезапно мы поняли, что девушка еле сдерживается, чтобы не разрыдаться.
— Какая досада, — прошептала она. — Я еще не начала петь, а вы уже мне не верите.
— Кэсси, бэби, — мы умоляли, — не плачьте, пожалуйста! Кто сказал, что мы вам не верим? Мы просто огорчились, что пропустили что-то важное.
Она вынула платок из нашего нагрудного вельветового кармана и крепко вытерла им свое лицо досуха.
— Самая паршивая часть этой истории состоит в том, что народ не верит моему пению, — произнесла она с некоторым привкусом злобноватой меланхолии.
— Господи, что это значит?! — воскликнули мы. — Вы говорите в аллегорическом смысле?
— Нет, в буквальном. Всякий раз, как я начинаю свое феноменальное пение, публика бывает ошарашена, полностью захвачена, задыхается от восхищения. Однако через пять — десять минут она начинает обмениваться взглядами, а потом и ухмылками. Не успею я достичь зенита в своем апофеозе, как они начинают уходить. Если хотите, я вам продемонстрирую этот феномен прямо сейчас. Хотите, спою?
— Сделайте одолжение, — сказали мы. — Мы уверены, что народ Адамс-Моргана оценит ваше пение по достоинству.
— Я спою «Вокализ» Рахманинова, — предложила она.
— Все что угодно, только не это! — взмолились мы. — Это не очень хорошо для диабетиков.
— Нет, я спою «Вокализ», — сказала она категорически. — Верьте не верьте, я долго мечтала спеть именно эту пьесу на именно этом углу рассказа.
С первыми же звуками ее пения проповедник и саксофонист прекратили свою деятельность, а прохожие остановились как вкопанные под напором неслыханного обаяния. Сержант Боб Бобро остановил движение, а доктор Казимир Макс поднял руку, призывая свою паству к молчанию. «А-а-а, — пела бэби Кассандра и продолжала: — А-а-а». Ее пение очаровывало и обезоруживало, то есть опутывало чарами и отбирало оружие, оно было почти невыносимо. Публика стала обмениваться взглядами. Некоторые ухмылялись, как будто выказывая последнее жалкое сопротивление. Внезапно кто-то встал, с грохотом перевернул столик и с хряканьем отшвырнул свой стул. Это был наш властитель дум в его ветхозаветном одеянии.
Она нас заклинает, как змей, люди добрые! Она нас чарует! Я протестую против чародея! Мы ведь не рептилии! Мы люди, сторонники психоанализа!
Вокруг был слышен ропот толпы. Сержант Бобро капитулировал и возобновил траффик. Кто-то прошептал в одно из наших ушей:
— Ах, если бы только децибелы очарования остались на этом уровне! Народ бы постепенно привык к ним! Я молюсь, чтобы они не пошли выше! — Это был коммодор Крэнкшоу, бледный и драматичный. Его выцветшие голубые глаза, повидавшие немало морских сражений, не отрывались от поющего отверстия бэби Кассандры. — Прошу тебя, дитя, утихомирь свои децибелы очарования!
Однако амплитуда децибелов очарования продолжала нарастать.
* * *Едва этот рассказ сложился в воображении Стаса Ваксино, как в парке послышались частые хлопки выстрелов. Гости встревожились. Одни бросились к балюстраде террасы и устремили взоры в темный, с редкими подсветами скульптур, парк. Другие повернулись в сторону комнат. Там полыхал вечерней программой телевизор. Где стреляют? Кто-то предположил, что в парке происходит дуэль. Кто-то побежал к телевизору и закричал оттуда: сюда! сюда! стреляют в телевизоре!
Хуррафф хуразу!
По экрану шествовали бойцы Хуразитской освободительной армии. Обвешанные современным оружием, они были в древних масках своих племен. Клыкастые, рогатые, с торчащими волчьими ушами и похотливо извивающимися языками с зияющими пастями, время от времени изрыгающими огонь они казались сущими исчадиями ада. Таковыми они и были. Они только что взяли предместье Революционска, линейную станицу Гвардейку, и теперь в ознаменование победы расстреливали жителей без разбора пола и возраста. Не убивали только работников телевидения.
Непонятно было, каким образом мастера новостей со всего мира так быстро оказались на месте действия. По всем основным каналам уже шли экстренные сообщения: восстание в последней колонии бывшего СССР! Позируя перед камерами, бойцы Хуразу иногда снимали устрашающие маски, открывая не менее жуткие их собственные лица. Потрясали тесаками, орали «Хуррафф Хуразу!» Весело поджигали нищие строения Гвардейки: обвешанные бельем скособоченные пятиэтажки, частные домишки, так называемые «виллы», из которых разбегались полосатые поросята, своим пронзительным визгом завершавшие фонограмму кошмара.
* * *Среди пожарища и взрывов нетронутой оставалась только скульптура Ильича. Рядом с ней стояли вездеходы хуразитов. У пьедестала проводился безостановочный агитпроп. Плясали колдуны. Сам вождь мирового пролетариата уже приобщился к Хуразу. На башке у него красовался ушастый, языкастый, с тремя рогами головной убор воина Шабаргэ.
Подъехал «Мерседес-600», тоже с рогами и мордами. Из него выпростался народный генерал Апломб Кашамов, тяжелый мужик с глиняной физиономией и с дрожащими от сильных чувств зенками. Заговорил в подставленную уйму микрофонов с фирменными знаками мировых компаний:
— Операция развивается по заранее намеченному плану. Никаких отклонений. Центр города уже взят нашим десантом. Гвардейка пала под ударом передовых сил. Подходят новые полки. Через час приступим к осуществлению главной задачи — захвату отеля «Бельмонд».
— Зачем вам этот отель, генерал? — крикнул кто-то из журналистов. Глина кашамовского лица пошла трещинами.
— «Бельмонд» — это символ издевательства над гордыми племенами Очарчирии Хуразу! Там гнездится презренный Месячник островов российских, цель которого — навеки закрепить власть Москвы. Я отдал приказ своему воинству — никого не щадить! Все собравшиеся там — и капиталисты, и так называемые коммунисты, бароны и рыцари русской чести, всякие там мерзкие теннисисты, писатели и певцы — будут уничтожены! Там крутятся лимоны и бильярды денег, и мы их все возьмем! Все ценные вещи пойдут в казну возродившейся Очарчирии! Всех девок, собравшихся там на блядство, я отдам своим солдатам! Немного возьму себе! — Он захохотал, глина склеилась, он хохотал и хохотал и уже не слушал вопросов, пока кто-то из телевизионщиков не спросил:
— А почему вы сразу туда не двигаетесь, генерал? Чего вы ждете?
Кашам тогда оборвал свой хохот и спокойно разъяснил ситуацию:
— Мы ждем, когда они организуют оборону. Нам нужна победа в бою. Это будет историческое событие. Через тысячу лет в Хуразитской империи детей будут воспитывать на примерах героизма, на разгроме болезнетворного «Бельмонда». Хуррафф Хуразу!
На этом встреча с прессой закончилась.
* * *Между прочим, мы были недалеки от истины, когда при звуках первых выстрелов решили, что в парке происходит дуэль. Действительно, возле грота Нимф собрались три дуэлянта: Павел Афанасьевич барон Фамю, классик цикреализма Ильич Гватемала и профессор Эбрахам Шумейкер. Дрались они, конечно, не из-за оскорблений, нанесенных друг другу, не из-за тычков головой и пощечин. Дрались во имя магической нимфы Нарвских ворот, озарившей их заурядные жизни и даже, в случае циклопического реализма, не позволившей после смерти покинуть сей бренный мир.
В суматохе, возникшей после Какашиного концерта, они не успели обзавестись секундантами, однако нашли немаловажную персону, которую провозгласили «церемониймейстером диспута». Этой персоной оказался вице-губернатор Кукушкинских островов, скрытый либерал Адам Ворр-Ошилло. Розовощекий кудрявенький алкоголик увидел в этом свой шанс. За участие в дуэли его исключат из партии, но зато примут в орден Рыцарской Чести России. После этого можно будет отчалить от «Вольфрама» и примкнуть к «Экочуду». Он давно уже был уверен, что совершенно не обязательно обладать политическим чутьем, чтобы оказаться на гребне волны.
Грот Нимф был хорошо подсвечен, очевидно, для того чтобы стреляли без промаха. Ворр-Ошилло казачьей дедовской саблей прочертил на гравии равнобедренный треугольник и в каждом углу поставил по дуэлянту. Джентльмены явились каждый со своим оружием: барон, как оказалось, никогда не расставался с парой дуэльных револьверов (это был чистый понт, никогда бы он не взял их с собой, если бы думал, что понадобятся). Профессор как в воду глядел, когда перед поездкой купил за двадцатку в соседнем пон-шопе (комиссионке) наган с инкрустациями. Соперникам он объяснил, что получил это оружие в Бейруте за разрешение конфликта вокруг общественных бань, возникшего между шиитской и суннитской общинами древнего града. Что касается Ильича Гватемалы, то он, как читатель догадывается, всегда имел при себе свою скорострельную трость, полученную вкупе со значком «Ворошиловский стрелок» на курсах Коминтерна в 1930 году.