Ян крутанул педали. Отъехав немного, обернулся и махнул ей, отчего велосипед под ним завихлял.
– Забыл вам сказать, миссис Синклер! В вашем печенье действительно маловато сахара!
Дороти засмеялась.
Но когда он уехал, ее смех иссяк. Глаза налились слезами, а кровь – страхом. Напрасно она утверждала, что больше не умеет бояться. Пустое хвастовство, вот как это называется. Она перестала быть для него Доротеей. Близость, только-только возникшая между ними, сделала шаг назад. По ее вине. И теперь она его новая приятельница. Снова миссис Синклер. Но со страхом она справится. Если он смог, сможет и она. Ян говорил, что удачлив. И существует ли на самом деле польская удача? Ну и выражение! Но за него можно уцепиться. С Яном все будет благополучно. Бояться нечего.
Дороти вернулась на кухню. Давя в себе все позывы к бережливости, она раскрошила оставшееся печенье, вынесла фарфоровое блюдо во двор и устроила пир своим курам.
Дороти бродила в саду, медленно собирая белье, которое на жгучем солнце не только высохло, но и успело пересохнуть и стать жестким. Небо было безупречно синим. Солнечные лучи хлестали Дороти, словно желая ее выпороть. Она разделась, оставшись в юбке и блузке. Уверенная, что гостей сегодня больше не будет, расстегнула две верхние пуговицы. Чулки тоже сняла. Этим летом она часто ходила без чулок. Солнце сразу же обожгло ее голые ноги. Летние ласки небесного великана были жаркими.
Наконец Дороти призналась себе, что увлечена Яном. В уединении сада, вдали от чужих глаз, не связанная правилами приличия, она смогла открыться себе. И она открылась. Ей хотелось целовать Яна, обнимать его. Она хотела, чтобы Ян…
Она просто хотела Яна.
В дневной тишине послышался отдаленный гул. Эскадрилья «харрикейнов» запустила двигатели, готовясь к взлету. Дороти поставила на землю корзину с бельем. Покинув свое зеленое святилище, она вышла на простор Лонг-Акра. Отсюда было видно, как из-за вязов один за другим поднимаются самолеты, образовывая строй. Дороти прикрыла ладонью глаза и продолжала смотреть. Эскадрилья двигалась в ее сторону. «Харрикейн», летевший первым, стал снижаться. На мгновение Дороти охватила паника – неужели разобьется? И вдруг она снова перенеслась в тот майский день, только теперь у нее не было желания расстаться с жизнью. Сейчас за штурвалом сидел не юный бахвал, а Ян, полностью владевший собой и подчинявший себе самолет. Он махнул Дороти. Не крыльями. Рукой. Он летел так низко, что она видела его широкую улыбку и махавшую ей руку в перчатке. Рука двигалась взад-вперед, как у заводной куклы.
Это было их время. Их, и больше ничье. Дороти чувствовала: никто и никогда не сможет отнять у нее все, что она сейчас переживала. Этого улыбающегося, обаятельного мужчину, летящего над ней, чтобы в дальнейшем убивать других таких же улыбающихся и обаятельных мужчин. Убивать, ранить и калечить людей, воевавших с другой стороны фронта. Дороти знала: ему не терпится вступить в бой. До приезда в Англию он уже летал и убивал.
Все это было очень странно. Как в одном человеке может сочетаться храбрость и хладнокровная жестокость к тем, кого он считал врагами? Но разве одно мешает другому? Пока Дороти раздумывала над этим, самолет Яна улетел вперед. Ревя моторами, над ее головой пронеслась вся эскадрилья. Гул быстро удалялся, и вскоре самолеты скрылись за горизонтом. Возможно, она больше никогда не увидит командира польской эскадрильи. Он мог исчезнуть навсегда, вырванный судьбой из едва начавшихся дружеских отношений. Судьба могла отобрать у нее Яна, как отобрала Сидни, превратив живого младенца в синюшный мертвый комочек. Судьбе ничего не стоит смахнуть Яна с неба, как букашку со стекла, натравив на него воинственного немецкого летчика. «Реальным событиям нет дела до наших надежд, – так однажды сказал ей Ян. – События происходят, потому что могут происходить». Дороти запомнила эту мысль, думая, что та принесет ей утешение. Но ошиблась.
Дороти вернулась в сад. Кусая губы, чтобы не заплакать, собрала оставшееся белье и понесла гладить. Занимаясь привычными делами, она мысленно проходила все моменты ее встреч с Яном. Вспоминала их разговоры, танцы, поцелуи. Она поклялась себе, что будет каждый день молиться за него. Молиться бескрайнему небу, в котором, может, и не было Бога, но зато там летал Ян.
Ян увидел ее. С высоты ее фигура казалась игрушечной. Он думал, что застанет Дороти среди перекрестья веревок с сохнущими простынями, наволочками и скатертями. Ветер развевал их, как большие белые флаги. Но она почему-то вышла в поле, где и стояла сейчас, похожая сверху на одинокое пугало. Ян хотел, чтобы она капитулировала – эта странная англичанка, которую он, быть может, больше не увидит. Он заранее предупредил своих ребят, что обещал пролететь над ее домом. Их улыбки, шуточки и дружеские тычки в бок Ян напрочь игнорировал. В эскадрилье все знали, что командир по уши влюбился в эту англичанку (вроде бы вдову). Странный у них командир. В бою – как будто из стали, а вот с этой леди он превращался в плюшевую игрушку. Шутки продолжались и сейчас, уже по радио. Голоса ребят звенели в шлемофоне Яна, когда он пошел на снижение. Он выключил рацию, поскольку эти мгновения принадлежали только ему и ей. Ему захотелось побыть с ней наедине. Она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо. У нее было лицо ребенка, благоговейно ожидающего чуда. Ян улыбнулся и помахал ей. Она увидела его и помахала в ответ.
Когда ее сад и окрестные поля остались позади, он позволил себе всхлипнуть. Один раз. Второй. Третий он подавил усилием воли. Включив рацию, он призвал своих ребят не терять бдительности и строжайше соблюдать меры безопасности. Жизнь каждого из них очень понадобится в ближайшие дни, недели, месяцы. Не приведи, конечно, Господь, но может, и в ближайшие годы. Если по пути к месту новой дислокации они заметят немецкий самолет (вероятность подобной встречи ничтожно мала, но на войне бывает всякое), приказ всегда один: сбивать вражеские машины и не щадить летчиков, выбросившихся на парашютах.
Его соотечественникам вряд ли требовались напоминания, однако Ян решил еще поднять боевой дух своих ребят.
– Помните, – сказал он по-польски, – нацистские ублюдки заслужили это сполна.
11
24 июня 1940 г.
Дорогая Доротея!
Наконец-то взялся за первое письмо к Вам. Надеюсь, их еще будет очень много, хотя обилие писем означает, что наша разлука тоже будет продолжаться. Но согласитесь, уж лучше письма, чем полное неведение. Вы видели, как в минувший вторник я помахал Вам с неба? У Вас было такое печальное лицо. Надеюсь, Ваше настроение улучшилось. Хотел написать вам сразу же, как прибыл сюда, но каждый день я все время занят.
За меня не бойтесь. С опасностью я пока еще не встречался. Мы с ребятами занимаемся тренировками и подготовкой. Нас учат тому, что мы давно умеем. Это так невыносимо! Это унизительно, однако возражать запрещено. И все-таки я возражаю, поскольку говорю по-английски. Пытаюсь убеждать, но пока безуспешно. Я не сдаюсь. Кое-кто из англичан уже сыт по горло моей назойливостью. Среди них попадаются высокомерные типы, считающие, что летать способны только англичане. Простите меня за резкость. Они меня просто бесят. Но в конечном итоге мы обязательно добьемся своего.
Мы живем в благоустроенных казармах. Кормят хорошо и обильно. Кровати удобные. Как командиру мне положена отдельная комната. И она у меня есть, в конце коридора. Здесь тихо. Я могу закрыть дверь, оставив весь мир снаружи, и написать Вам. Жду ответного письма.
Ян2 июля 1940 г.
Моя дорогая Доротея!
От Вас по-прежнему ни слова, но я уверен, что мое первое письмо Вы получили. Пишу Вам второе. Простите за скверный почерк – результат моей усталости. Я продолжаю спорить с англичанами. Иногда спрашиваю себя: а стоило ли вообще приезжать в Англию? Но мне было больше некуда деться. Каждый день приносит нам сплошные разочарования. Мои ребята в ярости. Но что делать? Похоже, колесики в английских мозгах крутятся медленно. Англичане нам не доверяют, хотя, по моему мнению, они должны были бы радоваться нашей помощи, умению и боевому опыту. Поговаривают о том, чтобы командиром нашей эскадрильи назначить англичанина. Даже мой английский для них недостаточно хорош.
А как Вы, мой дорогой друг? Что происходит у Вас? Рискну предположить, что Ваша жизнь идет, как и прежде. Как Ваши девочки? Наверное, все так же тащат на себе тяготы полевых работ и скрашивают Ваше одиночество. Вам повезло, что у Вас есть такие замечательные юные создания. Достойное общество в Вашей уединенной жизни среди полей Линкольншира. Часто думаю о Вас. Не знаю, когда сумею вырваться и повидать Вас, но надеюсь, что скоро.
Скучаю по Вам. Пожалуйста, пишите мне.
Ян6 августа 1940 г.
Дорогая Доротея!
Свои глубокие мысли и чувства иногда проще изложить на бумаге, чем высказать вслух. Должен признаться: несколько недель нашего знакомства и наши встречи были лучшим временем в моей жизни. Какие бы события ни наполняли мое прошлое, настоящее и будущее, какими бы ни были обстоятельства, приведшие меня в Англию, я всегда буду им благодарен, поскольку они познакомили меня с Вами. Мое затянувшееся молчание объясняется лишь катастрофической нехваткой времени. Каждый день нас заставляют упражняться, упражняться, упражняться. Спрашивается, ради чего? Я знаю, что британские офицеры терпеть меня не могут. Мои ребята рвутся в бой, горят желанием воевать с немцами. Нам нужны сражения. Думаю, скоро такая возможность нам представится и англичане поймут, что понапрасну тратили время, недооценивая наши способности. Нынешние длинные, светлые и теплые дни – идеальное время для сражений в воздухе. Так оно и есть. Летчики люфтваффе – постоянная головная боль летчиков королевских ВВС. Сегодняшний день выдался относительно спокойным, и у меня появилось время Вам написать.
Свои глубокие мысли и чувства иногда проще изложить на бумаге, чем высказать вслух. Должен признаться: несколько недель нашего знакомства и наши встречи были лучшим временем в моей жизни. Какие бы события ни наполняли мое прошлое, настоящее и будущее, какими бы ни были обстоятельства, приведшие меня в Англию, я всегда буду им благодарен, поскольку они познакомили меня с Вами. Мое затянувшееся молчание объясняется лишь катастрофической нехваткой времени. Каждый день нас заставляют упражняться, упражняться, упражняться. Спрашивается, ради чего? Я знаю, что британские офицеры терпеть меня не могут. Мои ребята рвутся в бой, горят желанием воевать с немцами. Нам нужны сражения. Думаю, скоро такая возможность нам представится и англичане поймут, что понапрасну тратили время, недооценивая наши способности. Нынешние длинные, светлые и теплые дни – идеальное время для сражений в воздухе. Так оно и есть. Летчики люфтваффе – постоянная головная боль летчиков королевских ВВС. Сегодняшний день выдался относительно спокойным, и у меня появилось время Вам написать.
Мне страшно, Доротея, поскольку, когда жизнь вдруг дарит такую радость и покой, трудно сказать «прощай». Для нас не будет никаких «прощай». Я вернусь, и только смерть может помешать мне это сделать. У Вас есть время, чтобы писать письма? Как часто? При каждом удобном случае? И до тех пор, пока я снова не приеду?
Я не хочу писать слов прощания и не напишу. Все, что происходит сейчас, временно. Мы еще встретимся в Вашем саду и снова заведем разговор о Боге, в которого не верим. И будем пить Ваш чудесный чай.
А пока думайте обо мне почаще, и я буду думать о Вас.
Ваш Ян12 августа 1940 г.
Дорогая Доротея!
Надеюсь, Вы получили мое предыдущее письмо. Наконец-то мы по-настоящему воюем! Мы сражаемся в небе! Нашей эскадрилье разрешили боевые вылеты, и мы летаем каждый день. Наконец-то я вижу радость на лицах моих ребят. Я остаюсь их командиром. Помните, я Вам писал, что нам грозились дать командира-англичанина? У других польских эскадрилий так и произошло, и ими командуют Смиты и Джонсы. У нашей командиром остается Ян Петриковски. Мне доверяют! На нашем счету появились сбитые немецкие самолеты. Я сам сбил один «юнкерс». Я гнался за ним в небе, испытывая радость и гордость. Наверное, Вы слышали в новостях, что английские военно-воздушные силы несут огромные потери. Каждый летчик встречает наступивший день, веря, что встретит завтрашний, но для многих он оказывается последним. Не представляю, чем все это закончится. Однако мы должны верить в лучшее. Летчики люфтваффе сильны и упрямы. Быть с ними на одном боевом уровне не так-то просто. Не хочется думать о том, чем все это обернется для меня и моих ребят. Я просто не решаюсь об этом думать. Нам остается одно: сражаться и надеяться, что мы и делаем. И все это намного лучше дурацких упражнений. Правда, мне приходится писать слишком много писем отцам и матерям погибших.
Немного расскажу Вам о том, как проходит мой день и что от нас требует распорядок. Подъем ранний: в четыре утра. Самое позднее – в половине пятого. Потом завтрак. Яичница с качественным беконом. Иногда – копченая селедка. Обязательно тосты с маслом и море разливанное чая, который не настолько вкусен, как Ваш. Потом мы отправляемся в пункт ожидания и ждем. Ждем телефонного звонка. Приказ на вылет может поступить в любой момент. Если погода плохая, ожидание растягивается на долгие часы. Я играю с ребятами в покер и часто выигрываю. Но играем без карт, с помощью спичек. Играем и в шахматы. Можно поваляться на траве или посидеть в шезлонге с книгой или газетой. Мы научились ценить облачные, дождливые дни. В это время можно отдохнуть и выспаться. Бывает, день проходит вообще без вылетов. Но такое случается редко. Погода по большей части стоит хорошая. Вылеты начинаются с раннего утра. Вылетов в день может быть два, три, четыре и вообще сколько понадобится. Мои ребята утомлены, засыпают при первой же возможности. Получив увольнительные, спят день напролет. Но в увольнение нас отпускают очень редко. Сон превратился в роскошь. Кто-то из ребят плачет по ночам. Я слышу их рыдания, пытаюсь успокоить, но страх и отчаяние слишком велики. Тем страшны ночи. Поскорее дождаться утра. Утром к ним возвращается мужество. Они завтракают, ждут приказа, вылетают и сражаются. Услышав телефонный звонок, мы все внутренне вздрагиваем. Перед первым сигналом в телефонном аппарате раздается негромкий щелчок. Этот звук даже противнее самого звонка. Все нервничают. Ожидание превращается в пытку. Можете себе представить.
И тем не менее мы неплохо воюем. Вчера моя эскадрилья сбила два «юнкерса». Удачный день. Как я уже писал выше, один сбил я. Однако мысль о том, что я погубил чужие жизни, печалит меня. Почему, и сам не знаю. «Юнкерс» рухнул прямо в море. От немецкого экипажа ничего не осталось. Казалось бы, я должен их ненавидеть. Но есть ли во мне эта ненависть? Являюсь ли я убийцей? Не знаю. Могу лишь сказать, что я боец.
Как протекает Ваша жизнь? Спокойны ли небеса над Вами? Начался ли уже сбор урожая? Надеюсь, Эгги и Нина все так же работают и развлекаются, как могут. Они по-прежнему крутят пластинки на патефоне?
Простите, Доротея, но я вынужден заканчивать это письмо. Нужно за короткое время успеть слишком многое. Написать донесения. К тому же я веду летопись эскадрильи и стараюсь все туда записывать по горячим следам, пока события еще свежи в памяти. Время сейчас – половина второго ночи. Я усталый, но живой. Не бойтесь.
До следующего письма.
Ваш Ян19 августа 1940 г.
Дорогой Ян!
Наверное, Вы не поверите, но я ничего не придумываю. Это письмо – первое, которое я написала, не считая трех или четырех, написанных матери после моего замужества. Они не в счет. Простите, что не ответила Вам раньше. У меня нет никаких причин затягивать с ответом, кроме собственной глупости и замкнутости. Слова, перенесенные на бумагу, уже никак не изменишь, и это меня почему-то пугало. Но Вам я пишу по-дружески и с доверием.
Спасибо Вам за все Ваши добрые слова. Ваши письма приходили очень быстро, и каждое доставляло мне радость. Те несколько недель были особым временем, которое я всегда буду помнить. Ян, Вы хороший человек. Даже слишком хороший для такой женщины, как я. Пожалуйста, не терзайтесь мыслями обо мне, находясь в гуще событий. У вас и так забот с избытком. Я совсем не сто́ю глубины высказанных Вами чувств. Они мне понятны, и я хотела бы ответить на них своими. Но ситуация безнадежна.
Уверена, с Вами и дальше все будет благополучно. Если только позволят обстоятельства и Вы получите увольнительную, всегда рада Вас видеть. Мы с девочками все рады Вас видеть.
Дороти25 августа 1940 г.
Моя дорогая Доротея!
С радостью получил и прочел Ваше письмо, все 180 слов. Вы ошибаетесь. Вы достойная женщина, а надежда есть всегда. Надежда – единственное, что у нас остается. У каждого из нас. Боюсь, новыми целями немецких бомбардировок станут Ваши города. В этом я уверен. Помнится, Вы говорили, что Ваши девочки из Лондона. У них там остались близкие? Минувшей ночью люфтваффе бомбили Лондон. Надеюсь, этого не повторится. Наши потери продолжаются, и все же нас пока достаточно, чтобы сражаться с немцами. Ваш Уинстон Черчилль с большой похвалой отзывался о военных летчиках, в том числе и о польских. Может, вы слышали его речь по радио? Мы становимся героями, а вовсе не убийцами! Несмотря на смерть вокруг, настроение у нас боевое. Чудо, что нам удается сдерживать немцев. Но, конечно же, все имеет свою цену.
Как Вы? Продолжаете стирать и шить? Вы образец усердия и трудолюбия. Думаю, Вы сознательно нагружаете себя работой. Если Ваши мысли не будут постоянно заняты текущими делами, Вы начнете думать о другом и волноваться. Верна ли моя догадка?
После письма Вам мне предстоит написать другое. В Polska, матери, чей сын погиб вчера. Его сбитый самолет упал в море. Не знаю, дойдет ли вообще мое письмо к ней, но я обязан его послать. Пусть рассказ о мужестве сына послужит хотя бы слабым утешением для его матери.
Ваш Ян16 сентября 1940 г.
Моя дорогая Доротея!
Вот и осень наступила, а с нею – перемены в тактике войны. Я так и думал. Помните, я вам писал, что это может произойти?
Все ли тихо и благополучно в Ваших краях? Я очень сильно сомневаюсь, что люфтваффе захочется бомбить миссис Доротею Синклер и ее уютный домик среди полей Линкольншира. Но Вы находитесь рядом с аэродромом, а потому должны сохранять бдительность. Немцы, не раздумывая, могут атаковать кого угодно, в том числе женщин и детей. Им это безразлично. К сожалению, мои предположения оправдываются. Эти немцы, эти нацисты – трусы. Но они опасны в своей трусости. Нам сообщили, что вчерашний день был успешным для королевских ВВС. Мы продолжаем сражаться и сбивать вражеские самолеты. Для люфтваффе настают тяжелые времена.