– Я сейчас позову девочек, – сказала Дороти.
Но Ян приложил палец к ее губам и покачал головой. Он обнял Дороти за талию. Такого она не ждала. Она не вырвалась, но смущенно отвернулась. Тогда Ян здоровой рукой осторожно взял ее за подбородок, повернул к себе, чуть запрокинул ей голову и поцеловал. Его поцелуй был легким и нежным. Дороти захотелось целоваться еще и еще.
– Мне кажется, вы похудели, – сказал Ян, разжимая руки.
Дороти открыла глаза.
Неужели она похудела? Вполне возможно. После вторжения Альберта она совсем потеряла аппетит.
– Я очень скучала по вам, – призналась Дороти и застенчиво улыбнулась.
Он засмеялся. Громко, искренне. Это был смех человека, вынужденного смеяться гораздо реже, чем ему хотелось бы. Дороти покраснела и ушла в гостиную звать девочек к столу.
Они ели праздничное угощение, запивая шампанским и портвейном. Ян высказал надежду, что все жертвы, приносимые Англией, не напрасны и те, кто гибнет, сражаясь с немцами, тоже не напрасно отдают свою жизнь. Победа уже частично одержана. Невзирая на бомбардировки и лишения, эта война закончится победой над нацистами. Вторжение в Англию не состоялось. Признаков того, что оно может начаться в ближайшее время, тоже не было. Это должно давать им силы для дальнейшего противостояния.
– Но когда закончится война, я не знаю, – сказал Ян, наливая себе еще одну рюмку портвейна.
Женщины настояли, чтобы последнюю рюмку выпил он.
– Неужели война продлится годы? – спросила Дороти.
– Надеюсь, что нет, хотя и такое может быть. Думаю, мое возвращение на родину состоится еще очень нескоро.
После обеда они послушали по радио речь короля, а затем девушки устроили в гостиной танцы. Обе кружились и дурачились, пока раскрасневшаяся Нина со смехом не повалилась на диван. Усталость и выпитое вино сморили ее, и вскоре она заснула. Эгги пришлось одной идти доить коров. Перспектива затратить на дойку втрое больше времени ее не угнетала. Нина и так пашет как лошадь. Она заслужила отдых.
Оставшись одни (храпевшая Нина не в счет), Дороти и Ян собрали со стола и вымыли посуду. Ян, не забывавший о раненой руке, несколько раз поморщился от боли.
– Можно мне взглянуть на вашу руку? – спросила Дороти, убирая последнюю вымытую тарелку.
– Ничего особенного, – отмахнулся Ян.
– А мне думается, она у вас сильно болит.
Ян покачал головой и сменил тему разговора:
– Можно мне остаться у вас на ночь? Все необходимое у меня с собой. Сейчас вечера холодные, а к ночи станет еще холоднее. Моего возвращения ждут только завтра, после десяти утра.
– О чем разговор? Конечно, вы можете… нет, вы просто должны остаться. И ночевать вы будете не в гостиной, а в комнате. Я давным-давно приготовила ее для вас.
После отъезда Альберта Дороти сняла с кровати и перестирала все простыни и наволочку. Она перевернула матрас и начисто отскребла пол. Диван в гостиной она тоже несколько раз основательно чистила.
Вернулась Эгги. Дороти приготовила чай и сэндвичи. Эгги сказала, что у одной коровы, вероятнее всего, мастит. К этому времени проснулась Нина и заявила, что полна до краев, но ей все равно хочется отправиться вместе с Эгги в «Корону» и посмотреть, кто там сегодня ошивается. Девочки ушли к себе и вернулись приодетыми, с подкрашенными губами. Ян предложил подвезти их до заведения, но по одной, поскольку в спортивной машине было только два места. «Эм-джи» ему сегодня утром одолжил английский руководитель полетов.
– Позаботьтесь о ней, Петриковски, – сказал англичанин.
Ян был уверен, что речь шла не о машине.
Дороти стояла у окна, провожая каждую из девчонок. Пока Ян ездил во второй раз, она заварила свежий чай и принесла в гостиную.
– Спасибо, что подбросили девочек. Для них это просто шикарная поездка.
– Не буду спорить: машина выглядит шикарно. И ездит быстро. Добавьте к этому красный цвет. Но ехать по холоду в открытой машине – все равно что лететь на самолете. Главное, я поспел к вашему потрясающему обеду.
– Вы давно мне не писали.
– Простите. Хотел сделать вам сюрприз. И потом, я не мог писать, – добавил Ян, поднимая правую руку.
– Просто не верится, что вы снова здесь, – призналась Дороти. – И все-таки можно мне осмотреть вашу рану?
– В этом нет необходимости.
– Что с вами случилось?
– Ничего. Ничего такого, чтобы об этом говорить. Небольшое ранение. Царапина. Не стоит беспокоиться.
Дороти не настаивала. Она медленно пила чай, вслушиваясь в тиканье часов и треск огня. Она чувствовала, что Ян безотрывно смотрит на нее. Он сидел на краешке дивана и тоже пил чай, но большими глотками. Дороти надеялась, что вдвоем с ней он почувствует себя уютнее. Но ожидать слишком многого она, конечно же, не могла.
По правде говоря, они были едва знакомы.
Чашки Ян помнил со времени их первой встречи, когда они пили чай в кухне. Это было в мае, много месяцев назад. С таким же успехом это могло быть много лет назад. За прошедшие месяцы Дороти, увы, постарела. Возможно, другие не замечали, но он заметил, что в уголках рта и вокруг глаз у нее прибавилось морщинок. Она заметно похудела. Ян все это видел, потому что смотрел. Он смотрел на миссис Дороти Синклер глазами влюбленного мужчины, зоркого к мелочам.
Женщин в жизни Яна Петриковски было немного. Его юная подруга, на которой он женился и с которой расстался после нескольких месяцев брака. Затем был бурный, но недолгий роман с молодой женщиной, буквально околдовавшей его. Третья женщина… О связи с ней Яну до сих пор было неловко вспоминать, поскольку она была женой его сослуживца. Единственный раз случившаяся близость оставила ощущение чего-то постыдного. Дороти казалась ему (теперь, когда он снова видел ее) воплощением женственности. Ян скучал по ней, без конца перечитывал ее странные, сдержанные письма, приходившие так нерегулярно. Она не любила писать. Может, и близость между мужчиной и женщиной ее не слишком занимала? Если он убедится в этом, если своим напором сломает ее линию обороны, попытается «залезть к ней в трусики» (странное выражение, которое в Англии он слышал очень часто)… все волшебство их отношений может разрушиться. Непоправимо и навсегда. В такие моменты Ян ненавидел свою мужскую природу и мужские реакции, возникающие при мысли о Дороти. А думал он о ней часто, и до и после ранения. Думал ночью, лежа в постели, наедине с собой. Бывало, что и не только ночью, не только в постели и не только наедине с собой. Ян рисовал себе картины их близости, и страсть завладевала всеми его чувствами, отодвигая разум. Он представлял себе Дороти сверху, с широко распахнутыми глазами, с капельками пота на коже, взлохмаченными волосами и тугими сосками.
Но теперь, когда он попал к этой женщине, в ее теплый, тихий и уютный дом… само пребывание здесь он выдерживал с трудом. Страх и утомление, с которыми он долго сражался, наконец одолели его. Ян сдался, как испуганный мальчишка под натиском тех, кто сильнее. Встав с дивана, он побрел к Дороти, задев по пути чайный поднос. Тот сдвинулся на самый край низкого столика. Казалось, поднос вот-вот упадет, но, к счастью, обошлось.
Ян опустился на пол. Дороти гладила его по волосам, положив его голову к себе на колени. Он был рад ощутить ее сочувствие. Его грело сознание того, что она не растеряла способность сострадать, тогда как у него эта способность была разорвана в клочья.
– Ян, успокойтесь, – шептала она, гладя его сверкающие от бриолина волосы. – Все хорошо. Вы просто устали.
Он заплакал. Дороти стала гладить его шею. Вверх-вниз, вверх-вниз. Эти гипнотические движения помогли. Дороти снова попросила его показать руку. В этот раз Ян позволил ей снять с него мундир и закатать рукав рубашки. Рука оказалась багрово-красной и распухшей. Наверное, поначалу зрелище было еще тягостнее. Но и нынешнее состояние его руки опечалило Дороти.
И тем не менее даже раненая, его рука оставалась произведением искусства. Дороти любовалась ею. Постепенно его рыдания ослабли. Тикали часы, потрескивал огонь в камине. Голова Яна по-прежнему лежала у нее на коленях. Он не шевелился. Наверное, заснул. Дороти смотрела на его волосы, на ушную раковину, на родинку под ухом, очертаниями напоминающую Италию. Она любовалась его щекой и твердым подбородком. Дороти провела по щеке, успевшей покрыться иголочками щетины. Потом, повернув ладонь, тыльной стороной стала гладить ему лицо. Она смотрела на закрытые глаза мужчины, во многом еще остававшегося мальчишкой. Следы от высохших слез напоминали обледенелые колеи на дороге. Дороти смотрела на его сильную шею, которая сейчас лежала на ее коленях, как на плахе палача. Она понимала: Ян полностью, безраздельно капитулировал перед ней. Ян, мужественный военный летчик, удивительный человек. Дороти сама боялась шевельнуться и только осторожно продолжала гладить его.
Этот человек мог бы составить ее счастье. Впервые Дороти позволила себе такие фантазии.
Этот человек мог бы составить ее счастье. Впервые Дороти позволила себе такие фантазии.
Прошло, наверное, не меньше часа. Ян поднял голову, посмотрел на нее:
– Простите меня, Доротея.
– Вы ни в чем не провинились.
– Я трус. И вы видели это.
– Нет.
– Реву, как младенец, а потом засыпаю у вас на коленях.
– Я люблю младенцев.
– Я это знаю.
Дороти обняла его за плечи. Ее руки ощутили мужскую силу, которая перетекла к ней, заполнила все тело: легкие, сердце, живот. Стиснув зубы, Дороти обняла его еще крепче и увидела… панику в его глазах. К счастью, лишь на миг.
– Ян…
Это не было вопросом.
Он встал, балансируя на пятках, потянулся к ее волосам и распустил их. Ян наматывал ее локоны себе на пальцы и вдыхал их аромат. Дороти не помнила, как он опрокинулся на диван, а она оказалась сверху. Они снова целовались, причем тон задавала она. На мгновение Ян оторопел и не шевелился. Потом встал, притянул ее к себе и одним движением подхватил на руки, ненадолго поморщившись от боли. Он вынес Дороти из гостиной и стал подниматься по лестнице, стараясь открыть дверь какой-нибудь комнаты. Ему было все равно какой. За дверью, которую он распахнул, оказалась комнатка, приготовленная Дороти для него. Он опустил Дороти на кровать и ногой плотно закрыл дверь.
20
17 ноября 1944 г.
Мои самые дорогие Элайза и Берт!
Пишу коротенько, чтобы только сообщить вам: наконец-то у меня есть ребенок! Он появился четыре дня назад, вскоре после полуночи. Так что у нас с ней общий день рождения. Я назвала ее Дайаной. Мама помогает мне по хозяйству, пока я отдыхаю, нянчу Дайану и пытаюсь уснуть. И еще я читаю. Это такая роскошь – валяться весь день в постели и читать. Спасибо вам за романы Агаты Кристи, присланные мне ко дню рождения. Я наслаждаюсь ими. Теперь я понимаю, почему вы так восхищались этой писательницей. Дайана – ребенок беспокойный и вечно хочет есть, что не всегда удобно для меня. Я полюбила ее с первых минут. Думаю, это навсегда. Впрочем, разве найдется мать, которая не любила бы своего ребенка? Если бы Боб мог сейчас видеть свою малышку! Стоит мне об этом подумать, и у меня разрывается сердце, и я часто плачу. Мама говорит, что у меня послеродовая депрессия. Возможно, так оно и есть, но у меня достаточно поводов для слез. Дорогие друзья, пожелайте мне сил, чтобы я была малышке Дайане и матерью, и отцом. Приезжайте, едва только появится такая возможность. Мне вас очень не хватает.
Джин(Это письмо я нашла внутри первого издания романа Агаты Кристи «Одним пальцем». Филип попросил меня внимательно просмотреть книгу и обернуть ее прекрасно сохранившуюся суперобложку в защитную целлофановую пленку. Затем книга заняла свое место в запираемом шкафу с редкими изданиями стоимостью в 230 фунтов и вскоре была продана.)
День сегодня промозглый, но в пансионате для престарелых тепло и уютно. Сюзанна, как всегда, встречает меня приветливой улыбкой.
– Как дела? – спрашивает она.
Я рассказываю ей почти обо всем. Мне нравится говорить с незнакомыми или малознакомыми людьми. Они не судят. Но о письме деда к бабуне я ей не расскажу. Письмо и сейчас лежит у меня в сумочке. Я чувствую, что оно готово прожечь дыру – так ему хочется вырваться наружу. Сдержанно рассказываю Сюзанне о своем глупом романе с Чарльзом Дирхедом, о скандале, устроенном его женой в магазине, и о своем уходе из «Старины и современности». Рассказываю о болезни отца и о том, как Филип защищал меня.
Сюзанна – хорошая слушательница. Она признаётся, что Филип ей симпатичен. Конечно, она знает о нем лишь по моим рассказам.
Потом я спрашиваю о состоянии бабушки.
– Так себе, – отвечает Сюзанна. – Она почти все время пребывает в каком-то замешательстве. Думаю, дело здесь не в старческой слабости. Что-то тяготит ее ум. Какая-то ноша. У стариков это часто бывает. Возможно, ничего серьезного. Какое-нибудь не слишком значительное событие из прошлого, которое она годами носила в себе, а теперь оно вдруг стало ее донимать.
Я молчу. Что я могу на это сказать? Даже если бы я знала бабунины тайны, я бы их не выдала.
– Вы как-то интересно ее называете, – замечает мне Сюзанна. – Слово явно не английское.
– Польское. То же, что наша «бабуля».
– Я так и думала. Ваш дед ведь был поляк?
– Да. Думаю, бабушке нравится, когда я так ее называю. Ради памяти о нем. Видите ли, дед погиб, когда бабушка была беременна моим отцом. Любовная история военного времени. Они поженились незадолго до его гибели.
– Поженились?
– Да.
– Но Доротея никогда не была замужем за вашим дедом.
– Они поженились в конце сорокового года.
– Простите, Роберта. Я думала, вы знаете. Видите ли… Доротея мне рассказывала, что не выходила замуж за вашего деда. Она была замужем, но за другим. Потом она сменила фамилию, взяв фамилию вашего деда. Думаю, она просто стыдилась порицаний. В те времена к рождению детей вне брака относились совсем по-другому. Будучи замужем за одним мужчиной, родить от другого. Ее это беспокоило… Ну вот, я вас огорчила. Простите меня, пожалуйста.
– Значит, бабушка просто взяла его фамилию?
– Получается, что так.
– Но ей должны были выдать свидетельство о смене фамилии. Вы его видели?
– Да. Ваша бабушка мне его показывала. Это было вскоре после моего устройства на работу.
– А мне можно на него взглянуть?
– Конечно.
Через некоторое время у меня звонит мобильник. Это Софи. В тот день, когда я покинула «Старину и современность», она позвонила мне домой, вся в слезах.
Софи не могла поверить, что я ушла. Может, это временно? Когда я вернусь? Неужели мне никак не помириться с Филипом?
Я ей ответила, что никак.
Сейчас она мне звонит, чтобы рассказать о разговоре Филипа с претенденткой на мое место.
– Пришла тут некая Патрисия. Высоченная, выше тебя. Стрижка совсем короткая, волосы седые. Вся обвешанная бусами и браслетами. Филип с ней поговорил, а потом, когда она ушла, спросил мое мнение. Я ему сказала, что эта Патрисия и близко с тобой не стояла. Роберта, честное слово, он чуть не заплакал. Потом куда-то убежал и отсутствовал целых два часа.
– А я тут при чем? – спрашиваю раздраженно.
Меня это совершенно не касается.
– Ни при чем, – соглашается Софи. – Завтра у него опять собеседование. Дженна мне помогает, но, если честно, больше мешает. Она вообще какая-то странная стала. Я тебе потом расскажу, как все прошло.
– Хорошо. Звони, если хочешь.
– Ты же знаешь, что можешь вернуться хоть сегодня. Он тебя возьмет и слова лишнего не скажет.
– Я этого не знаю.
– Думаю, знаешь.
Ненавижу слово «сирота». Я, конечно, к числу сирот не отношусь. Пока не отношусь. Да и применительно ли такое понятие к взрослым? Я сижу в квартире одна, с рюмкой «Пино Гриджо». У меня нет намерения напиться, но я уже дошла до состояния, когда жалею себя и разбираю по косточкам свою никчемную жизнь. Жалость к себе не мешает мне испытывать ненависть к собственной персоне. Зря я устроила этот демарш и ушла из «Старины и современности». Я надеюсь, что Филип мне позвонит и будет упрашивать вернуться. Но телефон в коридоре упрямо молчит. Холодный, безжизненный кусок пластмассы. Мобильник в сумочке тоже молчит.
Думаю, не позвонить ли отцу. Хочется с ним поговорить. Сюзанна показала мне свидетельство, датированное 1941 годом, подтверждавшее, что моя бабушка, по одностороннему заявлению, сменила фамилию и вместо миссис Доротеи Синклер стала Доротеей Петриковски. По крайней мере, теперь я знаю, что чемодан, перекочевавший ко мне, принадлежал ей с самого дня покупки. Получается, у бабушки и деда был роман и она забеременела? Наверное, в военные годы такое часто случалось. Кем же был ее муж? Он погиб на войне? Это было причиной смены фамилии? Но почему бабуня лгала нам: отцу и мне? Меня совершенно не волнует, была ли она замужем и сколько романов пережила – один или десять. Уверена, и моего отца это бы тоже не задело. Он почти все воспринимает очень спокойно. Однако Сюзанна права: в те времена отношение к подобным вещам было иным. И моя бабушка – во многом человек того времени.
Но знает ли об этом отец? Мой дорогой папочка, медленно умирающий от этой жуткой болезни и не желающий признавать никаких ограничений? Он терпеть не может больниц, и я не вправе его упрекать. Анна, моя мать, жива и здорова, но они с отцом давно развелись. Мать сама оборвала все контакты с нами, и я не знаю, как с ней связаться. Моя бабушка очень стара и путает свой внутренний мир с внешним. Возможно, ей осталось совсем недолго. Правда, те же мысли возникали у нас десять лет назад и даже раньше. Казалось, ей всегда оставалось жить считаные недели…
Я делаю еще несколько глотков. Мне снова себя жалко. Я сама разрушила свой единственный взрослый роман (печальный студенческий эпизод не в счет). Не ахти какая трагедия, но сейчас это кажется мне трагедией. Меня заклеймили как разлучницу (хотя, насколько я слышала, брак Дирхедов уцелел). Я сама порвала отношения с человеком, который являлся моим лучшим и самым надежным другом. И это письмо, это дурацкое письмо, опровергающее все, что бабушка рассказывала мне о времени своей молодости. Лучше бы оно не выпало тогда из «Развития ребенка».