Затем ловчий отозвал собак и, преклонив колено, подал нож даме на белом коне, которая из боязни или, быть может, из сострадания держалась до сих пор поодаль. Согласно тогдашней моде лицо всадницы закрывала черная шелковая маска, — ее надевали не только для защиты кожи от действия солнечных лучей или непогоды, но главным образом в соответствии со строгими правилами этикета, не дозволявшими молодой леди участвовать в буйных забавах или появляться в смешанном обществе с открытым лицом. Богатство туалета этой дамы, резвость и красота ее коня, в особенности же учтивые слова, с которыми обратился к ней ловчий, подсказали Бакло, что перед ним королева охоты. Велико же было огорчение, если те сказать презрение, нашего пылкого охотника, когда он увидел, что дама отстранила поданный ловчим нож, отказываясь от чести первой рассечь грудь животного и взглянуть, хороша ли оленина. Он было совсем уже собрался сказать ей какой-нибудь комплимент, но, на свое несчастье, Бакло вел жизнь, исключавшую возможность близкого знакомства с представительницами высшего сословия, и потому, несмотря на врожденную смелость, испытывал робость и смущение всякий раз, когда ему нужно было заговорить со знатной дамой.
Наконец, по его собственному выражению, собравшись с духом, он отважился приветствовать прелестную амазонку и выразить надежду, что охота не обманула ее ожиданий. Молодая женщина отвечала очень скромно и любезно, выказав признательность отважному охотнику, так искусно окончившему травлю как раз тогда, когда собаки и ловчие, по-видимому, растерялись, не зная, что делать.
— Клянусь охотничьим ножом, миледи, — ответил Бакло, которого слова прекрасной дамы возвратили на родную почву, — не велик труд и не велика заслуга, если малый не трусит оленьих рогов. Я ходил на оленя раз пятьсот, и как увижу, что зверь загнан, земля ли, вода ли под ногами — бросаюсь на него и колю. Это — дело привычки, миледи; только я вам скажу, миледи, гут, при всем прочем, нужно действовать быстро и осторожно; и еще, миледи, всегда имейте при себе хорошо отточенный обоюдоострый нож, чтобы колоть и справа и слева, как будет сподручнее, потому что рана от оленьих рогов дело нешуточное и может загноиться.
— Боюсь, сэр, — сказала молодая женщина, улыбаясь из-под маски, — вряд ли мне представится случай воспользоваться вашими советами.
— Осмелюсь сказать, миледи, джентльмен истинную правду говорит, — вмешался старый ловчий, находивший несвязные речи Бакло весьма назидательными, — я часто слыхал от отца — он был лесничим в Кабрахе, — что раны от клыков кабана менее опасны, чем от рогов оленя. Как говорится в песне старого лесника.
— И еще один совет, — продолжал Бакло, который теперь уже совсем освоился и желал всем распоряжаться, — собаки измучились и устали, так надо скорее дать им оленью голову в награду за усердие; а потом позвольте напомнить, что ловчий, который будет свежевать оленину, должен первым делом осушить за здоровье вашей милости кружку эля или чашу доброго вина: если он не промочит горло, оленина быстро испортится.
Нечего и говорить, что ловчий не преминул в точности исполнить последнее указание, а затем в благодарность протянул Бакло нож, отвергнутый прекрасной дамой, и она, со своей стороны, вполне одобрила этот знак уважения.
— Я уверена, сэр, — сказала она, удаляясь от кружка, образовавшегося вокруг убитого животного, — что, мой отец, ради которого лорд Битлбрейн затеял эту охоту, с радостью предоставит распорядиться всем человеку, столь опытному и искусному, как вы.
С этими словами дама любезно поклонилась всем присутствовавшим, простилась с Бакло и уехала в сопровождении нескольких слуг, составлявших ее свиту. Бакло почти не заметил ее отъезда: он так обрадовался случаю выказать свое искусство, что все на свете, и мужчины и женщины, стали ему совершенно безразличны. Он скинул плащ, засучил рукава и обнаженными руками, по локоть забрызганными кровью и салом, принялся резать, рубить, отсекать и разрубать тушу на части с точностью, достойной самого сэра Тристрама; и при этом он рассуждал и спорил с ловчими об оленьих деревах, грудине, бочках, рульке и тому подобных охотничьих или, если угодно. скотобойных терминах, в то время весьма употребительных, а ныне, возможно, преданных забвению.
Когда Рэвенсвуд, немного отставший от приятеля, увидел, что с оленем покончено, минутное увлечение охотой уступило место горькому чувству отчужденности, которое он всегда испытывал не только при встрече с людьми своего круга, но даже с теми, кто был ниже его по рождению и положению в свете. Поднявшись на невысокий холм, юноша стал наблюдать за веселой возней, происходившей на равнине; до него доносились радостные крики охотников, мешавшиеся с лаем собак, ржанием и топотом коней. С тяжелым чувством внимал он — дворянин, лишенный титула и состояния, — этим веселым звукам. Охота и все, что с ней связано, ее удовольствия и волнения, с давних времен всегда считалась исключительным правом аристократии и издавна была главным ее занятием в мирное время. Сознание того, что в силу тяготевших над ним обстоятельств он лишен возможности принимать участие в забаве, составлявшей особую привилегию его сословия, мысль о том, что чужие люди свободно охотились на исконных землях его предков, предназначенных ими для собственных развлечений, а он — их наследник — принужден смотреть на это издали, — все это не могло не угнетать Рэвенсвуда, натуру созерцательную и меланхолическую. Однако из гордости он не позволил себе предаваться подобным настроениям. К тому же вскоре чувство подавленности сменилось негодованием: Рэвенсвуд увидел, что его легкомысленный приятель, Бакло, и не думает расставаться с взятым взаймы конем, и решил не уезжать, пока конь не будет возвращен хозяину.
Однако в ту самую минуту, когда Рэвенсвуд направился было к группе охотников, к нему приблизился всадник, также не принимавший участия в травле зверя.
Незнакомец казался человеком преклонных лет. На нем был широкий пунцовый плащ, застегнутый по самую шею, и низко надвинутая на лоб шляпа с опущенными полями, вероятно чтобы защищать лицо от ветра. Его конь, выносливый и смирный, как нельзя лучше подходил всаднику, приехавшему скорее полюбоваться охотой, нежели для того, чтобы принять в ней участие. Его сопровождал слуга, державшийся несколько поодаль, и это, так же как и весь вид джентльмена, обличало человека немолодого, но родовитого и знатного. Незнакомец заговорил с Рэвенсвудом очень учтиво, однако в голосе его слышалось смущение.
— Вы, я вижу, храбрый юноша, сэр, — начал он. — Почему же вы смотрите на эту благородную забаву так хладнокровно, словно несете на плечах бремя моих лет?
— Прежде я с жаром предавался радостям охоты, — отвечал Рэвенсвуд, — но нынче мои обстоятельства изменились; к тому же, — прибавил он, — в начале охоты у меня была плохая лошадь.
— Кажется, один из моих слуг догадался предложить лошадь вашему приятелю, — сказал незнакомец.
— Я очень благодарен и ему и вам, сэр, за эту любезность. Моего приятеля зовут мистер Хейстон из Бакло; вы, без сомнения, найдете его в самой гуще этих ретивых охотников. Он тотчас возвратит коня вашему слуге, пересядет на мою лошадь и, — добавил Рэвенсвуд, натягивая поводья, — присоединит свою благодарность к моей.
С этими словами Рэвенсвуд повернул коня, тем самым давая понять, что разговор окончен, и направился домой. Однако отделаться от незнакомца оказалось не так-то легко. Он тоже повернул коня и поехал рядом с Рэвенсвудом, а так как из соображений этикета, не говоря уже об уважении к преклонным летам этого джентльмена, к тому же только что оказавшего ему услугу, юноша счел неприличным обгонять его, ему пришлось продолжать путь в обществе непрошеного спутника.
Незнакомец недолго хранил молчание.
— Так это и есть древний замок «Волчья скала», о котором так часто упоминается в шотландских летописях? — спросил он, указывая на старую башню, мрачно черневшую на темном фоне грозовой тучи.
Преследуя зверя, охотники кружили недалеко от замка, и потому наши всадники не проехали и мили, как очутились на том самом месте, где Рэвенсвуд и Бакло присоединились к охоте.
Молодой человек ответил холодным и сдержанным «да».
— Это, как я слышал, — продолжал незнакомец, не обращая внимания на сдержанность Рэвенсвуда, — одно из самых первых владений благородного семейства Рэвенсвудов.
— Первое, сэр, и, вероятно, последнее.
— Я... я... надеюсь, что не последнее, сэр, — запинаясь и несколько раз откашливаясь, проговорил заметно смущенный джентльмен. — Шотландия знает, чем она обязана этому старинному роду, и помнит его многочисленные и блестящие подвиги. Не сомневаюсь, что, если бы ее величеству стало известно о разорении — то есть я хотел сказать: об упадке — столь древнего и славного рода, то нашлись бы средства ad reoedificandum antiquam domum.[17]
Преследуя зверя, охотники кружили недалеко от замка, и потому наши всадники не проехали и мили, как очутились на том самом месте, где Рэвенсвуд и Бакло присоединились к охоте.
Молодой человек ответил холодным и сдержанным «да».
— Это, как я слышал, — продолжал незнакомец, не обращая внимания на сдержанность Рэвенсвуда, — одно из самых первых владений благородного семейства Рэвенсвудов.
— Первое, сэр, и, вероятно, последнее.
— Я... я... надеюсь, что не последнее, сэр, — запинаясь и несколько раз откашливаясь, проговорил заметно смущенный джентльмен. — Шотландия знает, чем она обязана этому старинному роду, и помнит его многочисленные и блестящие подвиги. Не сомневаюсь, что, если бы ее величеству стало известно о разорении — то есть я хотел сказать: об упадке — столь древнего и славного рода, то нашлись бы средства ad reoedificandum antiquam domum.[17]
— Я избавлю вас от труда продолжать этот разговор, сэр, — гордо перебил его Рэвенсвуд. — Перед вами наследник этого злосчастного рода. Я — Рэвенсвуд. Вы, по-видимому, сэр, принадлежите к людям светским и образованным, а потому вам должно быть известно, что непрошеное сострадание едва ли не тягостнее самого несчастья.
— Прошу простить меня, сэр, — ответил незнакомец, — я не знал… Сознаюсь, мне не следовало упоминать… Но я никак не предполагал…
— Не стоит извинений, сэр, — сказал Рэвенсвуд. — К тому же дороги наши, кажется, расходятся; право, я не считаю себя обиженным.
При этих словах Рэвенсвуд свернул на узкую тропинку, служившую некогда проездом к «Волчьей скале», тогда как ныне, по словам певца «Надежды»,
Не успел он, однако, проехать и шагу, как к незнакомцу приблизилась молодая леди, о которой мы говорили выше, в сопровождении слуг.
— Дочь моя, — обратился старик к даме в маске, — это Эдгар Рэвенсвуд.
Рэвенсвуду надлежало сказать в ответ несколько учтивых слов или по крайней мере осведомиться об имени незнакомца и его дочери, но грациозность и робкая скромность молодой женщины так поразили его, что на мгновение лишили дара речи.
Тем временем туча, уже давно висевшая над скалой, где стояла башня, мало-помалу надвигаясь, затянула небо густой темной пеленой; уже ничего нельзя было различить вдали, а вблизи все предметы казались черными, море сделалось свинцовым, а поросшая вереском равнина стала бурой; уже несколько раз слышались отдаленные раскаты грома, вспыхнула молния — одна, другая, — вырвав из темноты встававшие в отдалении серые башенки «Волчьей скалы» и озарив багровым мерцающим светом пышные гребни бегущих один за другим валов океана.
Лошадь прелестной всадницы стала проявлять признаки страха и беспокойства, и Рэвенсвуд подумал что он, как мужчина и к тому же джентльмен, не может в подобную минуту оставить молодую девушку на попечении престарелого отца и раболепных слуг. Долг вежливости, как ему казалось, обязывал его взять ее лошадь под уздцы и помочь справиться с перепуганным животным. Между тем старик сказал, что гроза, видимо, усиливается, а так как до поместья лорда Битлбрейва, у которого они гостят, очень далеко, то он был бы крайне благодарен Рэвенсвуду, если бы тот указал им какое-нибудь место поблизости где они смогут укрыться от дождя. При этом он бросил такой просительно-смятенный взгляд на «Волчью скалу», что Рэвенсвуду ничего не оставалось, как предложить старику и даме, оказавшимся в столь крайних обстоятельствах, временный приют в своем доме. Действительно, состояние, в котором находилась прелестная всадница, делало это совершенно необходимым: помогая ей управиться с лошадью, Рэвенсвуд заметил, что девушка дрожит и сильно взволнована: очевидно, она испугалась надвигавшейся грозы.
Не знаю, передался ли ее страх Рэвенсвуду, но непонятное волнение вдруг охватило его.
— Башня «Волчья скала», — сказал он, — не может предложить вам ничего, кроме крова, но если в подобную минуту этого достаточно…
Он замолчал, словно не имея сил договорить до конца. Но старик, навязавшийся ему в спутники, поспешил воспользоваться ненароком сорвавшимся словом и принять за приглашение то, что было лишь слабым намеком на него.
— Гроза, — сказал он, — достаточный повод, чтобы отложить в сторону всякие церемонии. Моя дочь слаба здоровьем. Она недавно перенесла сильное потрясение. Мы, конечно, злоупотребляем вашим гостеприимством, но наши обстоятельства, мне думается, послужат нам оправданием. Благополучие дочери мне дороже правил этикета.
Путь к отступлению был отрезан, и, взяв под уздцы коня молодой женщины, чтобы не дать ему вздыбиться или понести при неожиданном ударе грома, Рэвенсвуд повел гостей в замок. Смятение, охватившее его в первые минуты, не помешало ему заметить, что смертельная бледность, покрывавшая шею, лоб и видневшуюся из-под маски нижнюю часть лица его спутницы, теперь сменилась ярким румянцем, и юноша с величайшим смущением почувствовал, что, по какому-то неизъяснимому сродству душ, сам тоже начинает краснеть. Незнакомец под предлогом беспокойства о здоровье дочери не сводил с молодых людей глаз и все время, пока лошади подымались в гору, пристально следил за выражением лица Рэвенсвуда. Вскоре кавалькада достигла стен древней крепости, и противоречивые чувства наполнили душу Рэвенсвуда. Проведя всадников в пустой двор, он принялся звать Калеба суровым, чуть ли не свирепым голосом, который никак не шел к его роль учтивого хозяина, принимающего у себя знатных гостей.
Калеб явился. Такой бледности не было даже на лице прелестной незнакомки при первых раскатах грома! Никто никогда ни при каких обстоятельствам не бледнел так, как страдалец дворецкий, когда увидел гостей в замке и вспомнил, что приближается час обеда.
— С ума он сошел! — пробормотал старик. — Нет, он совсем рехнулся! Привести сюда знатных господ, даму и целое полчище слуг! И это в два часа пополудни!
Подойдя к хозяину, Калеб принялся извиняться, что отпустил всех слуг на охоту.
— Я не ждал вашу милость раньше ночи, — объяснил он. — Боюсь, что теперь этих бездельников не скоро докличешься.
— Довольно, Болдерстон, — сурово прервал его Рэвенсвуд. — Ваше шутовство здесь неуместно. Сэр, — обратился он к гостю, — этот старик и служанка, еще старее и глупее его, — вот вся моя челядь. Угощение, которое я могу предложить вам, еще более скудно, чем можно ожидать при взгляде на эту жалкую челядь и ветхое жилище. Но, как бы там ни было, все, чем я располагаю, к вашим услугам.
Незнакомец, пораженный представшей перед ним картиной разрушения, или, точнее, запустения, которой низко нависшая туча придавала еще более мрачный колорит, а быть может, обеспокоенный властным тоном Рэвенсвуда, с тревогой смотрел вокруг и, видимо, жалел, что поспешил принять приглашение. Но теперь у него не было иного выхода: он сам себя поставил в это неловкое положение.
Что же касается Калеба, то публичное и безоговорочное признание хозяина в том, что он гол как сокол, совершенно его ошеломило; в продолжение нескольких минут он мог только бормотать что-то себе под нос, теребя заросший подбородок, уже дней шесть не знавший прикосновения бритвы.
— Он сошел с ума… Совсем сошел с ума! Ну, да пусть моя душа достанется дьяволу, — прибавил он, призывая к себе на помощь всю свою изобретательность и сметливость, — если я не сумею спасти честь рода, будь мастер Рэвенсвуд так же безумен, как все семь мудрых визирей вместе взятые.
Калеб смело приблизился к гостям и, невзирая на гневные, нетерпеливые взгляды, бросаемые на него Рэвенсвудом, важно спросил, не прикажет ли молодая леди подать каких-нибудь закусок, бокал токайского, или хереса, или…
— Прекратите ваше непристойное фиглярство! — прикрикнул на него Рэвенсвуд. — Отведите лошадей на конюшню и не надоедайте нам вашими глупыми россказнями.
— Приказания вашей милости всегда будут точно исполнены, — ответил Калеб, — но если вашим высокочтимым гостям не угодно отведать ни хереса, ни токайского…
В эту минуту голос Бакло, покрывавший цокот подков и рев рогов, возвестил о его приближении во главе чуть ли не всей доблестной охотничьей ватаги, взбиравшейся к башне по узкой тропинке.
— Дьявол меня возьми! — воскликнул Калеб, не падая духом даже при этом новом нашествии филистимлян, — если я им сдамся. Шалопай беспутный! Ведь знает, каковы у нас дела, а тащит сюда целую ораву негодяев, думающих, что у нас здесь бренди — все равно что воды в колодце. Ох, только бы мне избавиться от этих глазастых олухов лакеев, которые пробрались сюда вслед за господами, — много их так-то вперед лезет, — право, с остальными я бы уж справился.
О том, что предпринял Калеб для осуществления своего смелого замысла, читатель узнает из следующей главы.