Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь - Варлен Стронгин 14 стр.


Тася боялась одурманенного наркотиком сознания мужа и не случайно называет это время в их жизни ужасным, страшным. Она мучилась и претерпела все невзгоды его болезни, она страдала, но любила его. Говорят, что любовь творит чудеса, и я этому верю. Тася провожала на фронт Гражданской войны исцеленного ею молодого врача Михаила Афанасьевича Булгакова.

«Велик был и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй», – писал Михаил Булгаков в начале двадцатых годов, писал, что пережил и думал, и только спустя более полувека, с вершины конца столетия, мы можем утверждать, что был тот год более страшен, чем велик, и неслыханно кровав.

Булгаков садится в поезд, направляющийся на Кавказ, и не случайно. За несколько дней до отъезда в дом Булгаковых приносят записку от двоюродного брата Константина: «Николка жив, хотя и не совсем здоров. У него сыпной тиф. Кризис миновал. Поправляется. Лежит в пятигорском госпитале…»

С этого момента волнения о судьбе брата поселяются в семье Булгаковых, возникает мысль лично помочь ему. К тому же свои услуги в этом предлагает товарищ Константина, капитан Корецкий, принесший Булгакову записку от него.

Через неделю Михаил Афанасьевич, благодаря заботам капитана, получил предписание киевского коменданта, в котором говорилось, что «М. А. Булгаков, врач военного резерва, направляется для прохождения службы в город Пятигорск».

Еще неделя ушла на дорогу до Пятигорска, в лермонтовские места, для нас связанные с именем великого поэта, а для горцев – их исконные места проживания, и чем ближе приближался поезд к линии фронта, тем понятнее и рельефнее вырисовывались в сознании молодого врача стихи великого поэта: «Кавказ! Далекая страна! Жилище вольности простой. И ты несчастьями полна и окровавлена войной!»

Штаб Терского казачьего войска размещался в одном из лучших зданий Пятигорска – бывшей гостинице «Бристоль», кстати, сохранившейся до наших дней в почти первозданном виде, с прежними, не улучшенными номерами, с высокими лестницами, с большим, едва ли не доходящим до потолка зеркалом, расположенным в пролете второго этажа, со старой картиной в вестибюле, изображающей дуэль Лермонтова с Мартыновым, их секундантов, и подтверждающей покорение Кавказа Россией еще в давние времена.

В штабе Михаилу Афанасьевичу пообещали разыскать братьев, а самого направили в город Грозный, на должность начальника медицинской службы 3-го Терского конного полка.

Здесь мы временно прервем повествование. И еще раз воздадим должное автору книги «Михаил Булгаков на берегах Терека», вышедшей в то время, когда произведения великого писателя мариновались в спецхране и ни лучший исследователь жизни Булгакова Мариэтта Омаровна Чудакова, ни Лидия Яновская, никто из других будущих булгаковедов не осмелились написать подобную гиреевской книгу. Да ее, кстати, в то время и не издали бы в Москве.

Книга Гиреева не во всем понравилась Татьяне Николаевне, о некоторых местах она отзывалась даже с гневом и возмущением, и порой ее замечания, особенно касающиеся быта, справедливы. Мне было бы совершенно непонятно столь явное неприятие этой книги, если бы… Если бы я не встретился в жизни с подобным явлением. У нашей семьи было немало друзей – к примеру, известный экономист доктор наук Козлов, чью первую книгу выпустил отец, руководя «Гострудиздатом», еще перед началом войны, издал, несмотря на то, что старший брат Козлова был репрессирован. Врагов числом поболее отец заимел после того, как стал в 1939 году во главе Государственного издательства еврейской литературы «Дер Эмес» («Правда»). Некий Гофман регулярно писал клеветнические письма в ЦК. А потом отца осудили за издание якобы. Но с давних пор с нашей семьей дружила семья Александра Гурштейна, единственного критика еврейской литературы на языке идиш. Гурштейн геройски воевал, был не раз награжден, но не дождался Дня Победы. В 1968 году умер и мой отец, вернувшийся из лагеря в Коми АССР реабилитированным и страдающим болезнью Паркинсона. Живущая неподалеку от нас вдова Гурштейна Александра Васильевна часто заходила к моей маме и однажды принесла радостную весть: Театр на Таганке, сам Любимов ставит спектакль о войне, и одна из его новелл будет посвящена Александру Гурштейну. Но после премьеры пьесы вдова героя новеллы вернулась обескураженной и недовольно сказала маме, что они все переврали, что она говорила об этом с Любимовым, но он не хочет ничего менять, и пересказала свой разговор с художественным руководителем театра.

Вдова Гурштейна . Вы исказили образ моего мужа!

Любимов (растерянно). В чем именно? Новелла взята из жизни. Мне говорил автор, которому я полностью доверяю. Эпизод, где ваш муж вынес с поля боя тяжело раненного воина-татарина, бывшего едва ли не вдвое тяжелее его, был на самом деле!

Вдова Гурштейна . Я не об этом. Такой факт был и описан в газете.

Любимов (вскинув брови). Так в чем же погрешили мы против правды?!

Вдова Гурштейна . В очень многом. Гурштейн не носил очков, а в спектакле они даже сверкают под прожекторами. Я уже не говорю о том, что, кроме роста и веса, артист ничем не похож на моего мужа.

Любимов . Извините…

Вдова Гурштейна . Не могу. Герой этой новеллы не Гурштейн!

Любимов . Почему? Я вас не понимаю!

Вдова Гурштейна . Александр говорил совершенно другим языком. Любил шутить. А ваш герой? Хмурый донельзя. Он добрый человек, каким и был мой муж, но в остальном – в привычках, в манере поведения – это совершенно не Александр! Я требую снятия новеллы с репертуара! Вы же не станете полностью переделывать ее?!

Любимов (ошеломленно). Переписывать?! Заново ставить?! Принятый Министерством культуры спектакль?! Не чей-нибудь, а нашего театра! Объявленный в репертуаре еще два месяца назад? Вы шутите, разыгрываете меня?

Вдова Гурштейна . Я говорю совершенно серьезно! Я требую…

Любимов (смягчаясь через силу). Но ведь мы не ушли от реального события, мы показали подвиг вашего мужа!

Вдова Гурштейна . Налицо подвиг, но не моего мужа. Искажены, и сильно, черты его характера. Есть слова, целые фразы, которые он никогда бы не произнес.

Любимов (бледнея). Извините, но я не могу с вами согласиться.

После этого разговора вдова Гурштейна обратилась с жалобой к тогдашнему министру культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой. Министр пошла на компромисс, договорившись с Любимовым о замене фамилии героя оспариваемой новеллы.

Мне казалось, что наша знакомая в данном случае не права, придирается к мелочам, и в результате новелла о подвиге ее мужа теперь посвящена выдуманному автором человеку. Лишь потом я понял, что, безмерно любя мужа, к тому же мужа, потерянного на войне, она в своей памяти хранит каждое его слово, каждый жест, действие, и все это стало для нее святым, не подлежащим изменению.

Однажды знаменитому писателю Юрию Олеше заказали – а в СССР литзаказ был делом обычным – написать повесть об оккупированном немцами Киеве, разумеется, во время Великой Отечественной войны. Олеша отказался, сославшись на незнание киевского быта. К примеру, была ли горячая вода в водопроводе или нет. Татьяна Николаевна в одном из интервью делает более или менее справедливый упрек Гирееву. Он пишет о том, как в 1918 году Булгаковы возвращались через Москву в Киев: «Наконец в самом конце снежного и холодного февраля супруги Булгаковы вернулись, измученные долгой и трудной ездой в теплушках, в родной город». Татьяна Николаевна в ответ негодует: «Ничего подобного. Мы прекрасно ехали, в хорошем поезде, чуть ли не в международном вагоне. И питались прилично. Это Гирееву так казалось: раз время такое тревожное, то и ехали плохо».

Сложна работа автора, пишущего на исторические темы. Он может ошибиться в подробностях быта, но не имеет нрава искажать суть событий и отношения героев, нарушать историческую правду. Здесь ошибка, коли существует, столь незначительна, что и упрек Татьяны Николаевны Гирееву, по сути, малозначимый, но это еще прелюдия к общей оценке книги и причины отъезда Михаила Булгакова на Кавказ. Вот что по этому поводу заявила интервьюеру Татьяна Николаевна: «Да что вы! Брехня какая. Во-первых, никакого Корецкого не было, во-вторых, Николай в это время преспокойно жил в Киеве». А перед этим в книге Гиреева есть такой эпизод. Пишет Костя: «Дорогие мои, милая Варвара Михайловна! Случайная встреча с капитаном Корецким, который в ближайшие дни направляется в Екатеринослав, подает мне надежду, что эта записка найдет вас. Николка жив, хотя и не совсем здоров. У него сыпной тиф. Кризис миновал. Поправляется. Лежит в пятигорском госпитале. Я имею возможность его навещать. Бог даст, все обойдется, канут в Лету наши страдания, и мы вновь соберемся за круглым столом… Да хранит вас Бог. Остальное расскажет капитан. Очень тороплюсь. Всегда ваш Константин Булгаков». Далее Гиреев пишет, что «Варвара Михайловна дрожащей рукой ищет носовой платок». Далее, по Гирееву, собирается семейный совет Булгаковых. Варвара Михайловна обращается к сыну: «После смерти отца ты, Миша, старший мужчина в доме. Ответственность за всех на тебе. Спаси брата. Я знаю, ты его любишь… А он один в чужом краю… Я знаю, долго так не проживу. Вижу – вокруг безумие. Его там убьют. Спаси Колю…»

Далее Гиреев приводит сценку, которой в реальности могло не быть и которая явно раздражала Татьяну Николаевну: «Тут вскочила Татьяна Николаевна и стала истерично кричать: «Я с тобой, Миша! Одного не отпущу… Эти месяцы в Саратове… Пойми меня. Нет, не могу опять без тебя! Мы будем вместе!.. Жена я тебе или так… кукла, о которой вспоминают для забавы…»

Соглашусь с Татьяной Николаевной, что истеричность никогда не была свойственна ей – благовоспитанной и выдержанной женщине, и «кукла, о которой вспоминают для забавы», – слова не из ее лексикона, но для Гиреева она лишь одна из героинь повести, а для нее Михаил Булгаков – первая, настоящая и единственная любовь. И отсюда идут ее слова о Гирееве: «Это все ерунда, что он пишет. Николай был дома, Михаил ехал по мобилизации. А насчет Варвары Михайловны – не было случая, чтобы у нее хоть одна слезинка упала».

И все-таки в главном Гиреев несомненно достиг успеха – он не погрешил в целом против истинного подвижнического направления творчества гениального писателя. И он обладал фактами из кавказских архивов, газет и журналов того времени, в чем лично убедился автор, и читая книгу и находя новые материалы. А для Татьяны Николаевны, боготворившей любимого человека, каждая неверная мелочь в книге Гиреева казалась святотатством, в лучшем случае «брехней» или «ерундой».

Мы привыкли к литературным и трафаретным примерам классической любви типа Наташи Ростовой, Ромео и Джульетты, Фархада и Ширин, Тахира и Зухры… Но в реальной жизни за две тысячи лет было столько примеров более сильной, чистой и животворной любви, на описание которых писателями всего мира ушло бы не меньше времени. Один поэт-песенник пришел в издательство и, сдав книгу стихов о любви, сказал, что закрыл эту тему, то есть все, что можно написать о любви, он уже сделал. Это не анекдот, но наука некоторым современным людям, не имеющим таланта любить, не способным пережить трудности характера любимого или любимой, столь бесчувственным, что порою разлуку с любовью переносят незаметно, без душевных затрат, в то время как для настоящего влюбленного она может стоить жизни. Если бы не ободряющие, полные искренних чувств письма Таси к Мише, то он мог действительно застрелиться, как отвергнутый его сестрой Борис Богданов.

Я знаю десятки случаев глубокой любви, счастливой и трагедийной, зачастую одновременно, одну из страниц такого чувства пытаюсь раскрыть в этом романе. Когда Михаил Булгаков выехал на Кавказ, он все-таки через неделю-две вызвал Тасю. Враждебные отношения, возникавшие в те дни, когда она отучала его от наркотика, не прошли бесследно, но любовь, истинная, глубокая, хотя не столь нежная, как прежде, все-таки не покинула их, а обращение, более подходящее для молодой подруги, – «Таська» – все-таки звучало панибратски, иногда по-свойски, дружелюбно.

Я думаю, что, несмотря на осложнения в семейной жизни, Миша и Тася были в юные годы идеальной парой и достаточно хорошо понимали это, особенно – Тася.

Предоставим ей слово о том, как она добиралась до Владикавказа: «Мы ехали через Екатеринослав. Общий вагон, и жрать нечего. Территорию после Екатеринослава занимал Махно, и вот мы все (пассажиры. – B. C. ) гадали: проскочим или не проскочим? Ничего, проскочили». Началась Гражданская война, и стала рушиться экономика. Об этом предупреждал большевиков Александр Федорович Керенский. Он издал постановление «О постепенном переходе земли в пользование крестьян». Он считал частную собственность незыблемым атрибутом демократического государства. Более 60 процентов земли было заложено помещиками в банки. Сразу передать ее крестьянам без разрушения банковской системы было невозможно, но и без этого революция привела к хаосу в стране. Вполне понятны слова Таси и «жрать нечего», и о том, что чудом миновали Махно. Дворянская благовоспитанность, стойкость и любовь к Михаилу помогали Тасе преодолевать невиданные прежде трудности. Далеко не все люди выдерживали их, тем более слабый пол. Весьма показательна жизнь актрисы, описанная очень известным до революции писателем Юрием Львовичем Слезкиным, с которым вскоре судьба надолго сведет Михаила. Актриса, родом из Киева, тоже ехала во Владикавказ, и из ее слов вырисовывается реальная обстановка того времени: «Я бежала из Москвы от холода и голода… Я уехала в Киев к гетману, пережила сто перемен, дрожала от выстрелов, от страха потерять свой гардероб, остаться голодной и без работы. Я принимала подарки от гетманцев, немцев, от кого угодно, я на всех смотрела собачьими преданными глазами, доставая мандаты, удостоверения, каждый раз другие, – и ненавидела, Боже, как их всех ненавидела и боялась…» Мысли приходили одна тревожнее другой: «Почему ее замешали в этот ужас, в эту кашу, где все только грязь, вши, насилие, кровь?.. Она уехала с добровольцами, она бежала с ними из Киева в Ростов, из Ростова в Екатеринодар, оттуда сюда… Почему с ними, а не с другими?.. Да только потому, что они говорили приличным языком, на них была привычная форма. Потому, что с ними были французы и англичане, в силу и рыцарство которых она верила. И она тащилась месяцами в теплушках, греясь у железных печурок, готовя чай пьяным офицерам, с которых слетел весь их лоск и изящество, как только они увидели, что пядь за пядью из-под их ног уходит территория «единой и неделимой». Она пьянствовала вместе с ними, чтобы не чувствовать холода, паразитов, отвращения к себе».

И вновь, не прибегая к Гирееву, описываем со слов Таси ее приезд во Владикавказ: «Приезжаю во Владикавказ. Михаил меня встретил…» Увидев ее, он побледнел и внутренне содрогнулся. Перед ним стояла Тася, чрезмерно уставшая, осунувшаяся. Она прильнула головой к его плечу.

– Миша… – со слезой в голосе произнесла она, и он понял, что́ ей пришлось пережить по пути до Владикавказа. – Неужели я с тобой, Миша?

– Раздевайся! – неожиданно приказал он. Она удивилась:

– Я еле двигаюсь. Голодна до смерти…

– Подожди. Сначала помоешься.

– Где кран?

– Не помоешься, а искупаешься! Я сейчас наберу в бочку горячей воды. Зная, что ты приедешь, вскипятил заранее! Здесь вместо ванны купаются в бочке или большом деревянном чане.

Тася погрузилась в горячую воду и сразу почувствовала, как оживает ее тело. Она пригнулась и опустила в воду голову.

– Миша, какое счастье! И ты – рядом!

Она подумала, что действительно, когда Миша не грустил и не задумывался глубоко, уносясь мыслями куда-то очень далеко, а был весел, жизнерадостен, когда шутил и выдавал парадоксальные экспромты, это чудо, это счастье. Где был Миша, там неизменно царили смех и остроумие. Все поражались его начитанности, знанию литературы, музыки, в чем Тася мало уступала ему. Зато в умении придумывать сюжеты он был вне конкуренции. Экспромтом сочинял небольшие рассказы, которые у всех вызывали безумный смех.

– Миша, ты приготовил мне сюрприз, о котором я только могла мечтать… Горячая вода! – воскликнула Тася.

– Я твой должник! Вечный! – улыбнулся он загадочно. – Мне неудобно вспоминать… Я – мужчина, должен обеспечивать любимую. Но ведь медицинский кабинет в Киеве мы оборудовали, продав твое столовое серебро на двенадцать персон. Я противился. Очень. Но ты сказала, что нас двое и мы обойдемся обыкновенной посудой. К тому же серебро в любой момент могут реквизировать. Ты была права. А помнишь ширму, которую мы установили в кабинете, чтобы один посетитель не мог видеть другого? Венерические болезни… Ты знаешь, Тася, у меня лечились муж и жена. Оба были заражены, но разными заболеваниями. Я открываю тебе врачебную тайну. И смех и грех. Каждый из супругов умолял меня сделать так, чтобы о его заболевании не знала дражайшая половина. Они приходили почти в одно и то же время. Он заходит ко мне с одной стороны ширмы, а она в это время покидает кабинет с другой стороны прикрытия, а у меня каждый раз замирало сердце, что они каким-нибудь образом столкнутся, ну хотя бы на входе в квартиру. Пронесло. Приходила даже генеральша. Молодая, стройная брюнетка со жгучим взглядом. Прихватила самое вульгарное заболевание от денщика мужа, а от меня требовала: «Вылечите меня побыстрее и без плохих последствий. Я – генеральша». – «А как же денщик? – спрашивал я у нее. – Его тоже надо бы вылечить. Приведите его ко мне, – настаивал я. – Ведь он может быть опасен для других женщин». В ответ она выпучила глаза: «Пусть о нем заботится муж. Ведь он денщик не мой, а генерала!»

Тася улыбнулась, силы возвращались к ней.

– Ты молодеешь прямо на глазах! – радостно воскликнул Михаил. – Я подолью горячей воды, чтобы скинуть тебе еще несколько лет!

– Пусть будет пятнадцать! – воскликнула Тася. – Мы с тобою познакомились, когда мне шел пятнадцатый год.

– Сию минуту, моя госпожа! – сказал Миша, добавляя в бочку воду, подогретую на печке. – А четырнадцать лет не желаете?

– Хватит и пятнадцати! – улыбнулась Тася. – Не хочется выходить из воды! Я чувствую прилив крови к каждой жилке!

Назад Дальше