Джулиан избегает смотреть мне в глаза.
— Просто я не проводил так много времени с…
— С девушками?
Джулиан качает головой.
— Вообще ни с кем. Ни с кем из ровесников.
Мы на секунду встречаемся глазами, и я чувствую легкий толчок. У Джулиана изменились глаза — кристально чистая вода в реке разлилась, стала глубже, превратилась в водоворот зеленого, золотого, фиолетового цветов.
Кажется, Джулиан понял, что сказал лишнее, он встает с пола, идет к двери, потом возвращается. Первый признак волнения за все время пребывания в камере. Весь день он был поразительно спокоен.
— Как ты думаешь, зачем нас здесь держат? — спрашивает он.
— Выкуп хотят, наверное.
Это единственное разумное объяснение.
Джулиан обдумывает мои слова и постукивает себя пальцем по губам.
— Мой отец заплатит, — говорит он через какое-то время. — Я — ценный человек для движения.
Я молчу. В мире без любви отношения между людьми строятся на их ценности, обязанностях, на выгоде, цифрах и датах. Людей взвешивают, измеряют, оценивают, а душа превращается в прах.
— Но вообще, мы не имеем дел с заразными, — добавляет Джулиан.
— Ты не можешь знать, что это они нас захватили, — говорю я и тут же жалею об этом.
Лина Морган Джонс даже в камере должна вести себя в соответствии со своей легендой.
Джулиану не нравятся мои слова.
— Ты разве не видела их на митинге? — спрашивает он, а когда не получает ответа, продолжает: — Не знаю. Может быть, то, что случилось, хорошо? Может, теперь люди поймут, что АБД пытается для них сделать. Они поймут, что это необходимо.
Джулиан говорит, как будто к толпе народа обращается. Интересно, сколько раз ему вдалбливали в голову все эти слова, все эти идеи? Сомневался он в них хоть раз?
Мне вдруг становится тошно, Джулиан так уверен в том, что знает, как устроена жизнь. Будто ее можно препарировать, как какой-нибудь подопытный экземпляр в лаборатории, разобрать по косточкам и аккуратно на все навешать ярлыки. Но я с ним не спорю. Лина Морган Джонс не должна снимать маску.
— Надеюсь, так и будет, — страстно говорю я, после чего возвращаюсь на свою койку и ложусь.
Чтобы Джулиан понял, что разговор закончен, я утыкаюсь носом в стену, но сама, в отместку, беззвучно произношу слова, которым меня научила Рейвэн. Это слова из старой религии:
Господь — пастырь мой. Не будет у меня
нужды ни в чем.
На пастбищах травянистых Он укладывает
меня, на воды тихие приводит меня.
Душу мою оживляет, ведет меня путями
справедливости ради имени своего.
Даже если иду долиной тьмы — не устрашусь
зла…[16]
И в какой-то момент засыпаю. Я открываю глаза в черноту и чуть не кричу от ужаса. Свет в камере выключили, и мы теперь в кромешной тьме. Мне жарко и душно, я отбрасываю шерстяное одеяло в ноги и радуюсь прохладному воздуху.
— Не можешь заснуть?
Голос Джулиана пугает меня. Он не на своей койке. Я только смутно различаю его черный силуэт.
— Я спала, — отвечаю я. — А ты?
— Нет. — Теперь его голос звучит мягче, не так резко, как будто темнота сгладила все углы, — Это глупо, но…
— Что «но»?
Картинки из сна еще мелькают у меня в голове, где-то на краю сознания. Мне снилась Дикая местность. Там была Рейвэн, и Хантер тоже был.
— Плохой сон приснился. Кошмар, — Джулиан говорит быстро, ему явно неловко в этом признаваться, — Мне всегда кошмары снятся.
На долю секунды мне кажется, будто в груди лопнула туго натянутая струна, но я сразу стараюсь избавиться от этого чувства. Мы с Джулианом по разные стороны баррикад. Ни о каком сочувствии между нами и речи быть не может.
— Говорят, после процедуры пройдет…
Джулиан словно извиняется, а мне интересно, думает он при этом о том, что может умереть на операционном столе, или нет?
Я молчу. Джулиан пытается откашляться и спрашивает:
— А ты? Тебе когда-нибудь снились кошмары? Ну, до процедуры?
Я думаю о сотнях, о тысячах исцеленных. Спят они сейчас в своих супружеских постелях, а мозг их погружен в пустой приятный туман.
— Никогда, — говорю я, снова накрываюсь одеялом и притворяюсь, что сплю.
Тогда
— Времени на то, чтобы уйти из хоумстида, как планировали, у нас нет. Мы хватаем все, что успеваем схватить, и бежим, а лес за нашими спинами ревет от огня и дыма. Вода может спасти от быстро распространяющегося пожара, и мы стараемся держаться ближе к реке.
— Рейвэн несет бледную, оцепеневшую от ужаса Блу. Я веду за руку Сару. Сара плачет не переставая, она не успела одеться, и Ла закутала ее в свою громадную куртку. Когда мороз набирает силу, мы с Рейвэн по очереди отдаем Ла свои. От холода слезятся глаза и леденеют кишки.
— А за спиной у нас — ад.
— Из хоумстидеров спаслись пятнадцать человек. Сквирл и Грэндма потерялись, никто не видел их, когда мы выбирались из нашего подземного убежища. Одна из бомб разорвалась совсем рядом, и в комнате для больных обрушилась стена, а в коридор полетела земля и осколки камней. После этого начался хаос.
— Когда самолеты улетели, их место заняли вертолеты. Они часами кружат у нас над головой и опыляют лес химикатами. Химикаты обжигают горло, выедают глаза, не дают дышать. Мы делаем маски из футболок и кухонных полотенец и бежим сквозь ядовитый туман. Хорошо, хоть наземные войска не послали прочесывать лес. Тут, можно сказать, нам повезло.
Наконец для них становится слишком темно, и они прекращают свою атаку. Вечернее небо заволокло дымом. Лес трещит от погибших в огне деревьев, но зато мы ушли по реке от пожара, и Рейвэн решает: теперь можно сделать привал и оценить, что удалось спасти.
У нас в наличии всего четверть от собранных съестных припасов — и никаких медикаментов.
Брэм считает, что мы должны вернуться в хоумстид за едой.
— С тем, что у нас есть, мы никогда не доберемся до цели, — говорит он.
Я вижу, как трясет Рейвэн, пока она пытается разжечь костер. Она едва удерживает спичку в пальцах, наверное, руки закоченели. Я свои уже давно не чувствую.
— Ты что, не понимаешь? — говорит Рейвэн, — Хоумстида больше нет. Мы не можем вернуться обратно. Сегодня они должны были уничтожить всех нас. Мы бы все погибли, если бы Лина нас не предупредила.
— А Тэк и Хантер? — упорствует Брэм, — Что они будут делать, когда вернутся за нами?
— Черт возьми, Брэм, уймись.
Рейвэн от злости повышает голос, и Блу, которая, наконец заснула, свернувшись комочком в одеялах, судорожно вздрагивает. Рейвэн все же удается разжечь костер, она встает, делает пару шагов назад и смотрит на первые язычки пламени.
— Им придется самим позаботиться о себе, — уже тише говорит Рейвэн. Она смогла взять себя в руки, но я все равно слышу боль в ее голосе, боль и страх. — Мы уходим без них.
— Мать твою, это нечестно! — возмущается Брэм, но уже без особой злости. Он понимает, что Рейвэн права.
Рейвэн еще долго стоит у костра, а все остальные тем временем начинают обустраивать стоянку на берегу реки: строят из рюкзаков укрытие от ветра; разбирают и сортируют съестные припасы; просчитывают наш новый рацион. Я подхожу к Рейвэн и стою с ней рядом какое-то время. Мне хочется обнять ее за плечи, но я не могу этого сделать. С Рейвэн такие вещи не проходят. Это может показаться странным, но я чувствую, что сейчас ей как никогда надо суметь сохранить жесткость.
И все же мне хочется как-то ее утешить, поэтому я тихо, чтобы никто не услышал, говорю:
— С Тэком все будет хорошо. Если кто и способен выжить в лесу в любых условиях, так это он.
— О, я знаю, — говорит Рейвэн, — Я за него не волнуюсь, он отлично справится.
Но когда она поворачивается ко мне, в ее глазах нет жизни. Рейвэн словно закрыла дверь в душу, и я понимаю, что даже она в это не верит.
Рассвет серый и холодный. Снова пошел снег. Я еще никогда в жизни так не мерзла. Чтобы вернуть чувствительность ступням, приходится целую вечность топать по земле. Мы все спали под открытым небом. Рейвэн решила, что ставить палатки опасно, если вернутся самолеты или вертолеты, палатки станут для них легкой мишенью. Но небо чистое, а в лесу тишина. Снег кружит вперемежку с пеплом и несет с собой запах гари.
Мы направляемся к первой стоянке, к той (в восьмидесяти милях от хоумстида), которую организовали для нас Рауч и Бак. Сначала мы двигаемся молча и осторожно и постоянно поглядываем на небо, но через несколько часов пути расслабляемся. Снег все падает, делает пейзаж мягче, а воздух чище, и запах дыма в конце концов улетучивается.
Мы начинаем разговаривать между собой. Как они нас нашли? Почему бомбили? Почему именно сейчас?
Годами заразные могли рассчитывать на один непреложный факт: их для мира исцеленных не существует. Правительство десятилетиями утверждало, что в Дикой местности никто не живет, и, таким образом, заразные могли чувствовать себя в относительной безопасности. Любая крупномасштабная атака на поселения в Дикой местности была бы равносильна признанию во вранье.
Но кажется, все изменилось.
Позже мы узнаем почему: участники Сопротивления начали проявлять инициативу, они устали ждать, им захотелось чего-то большего, чем мелкие вылазки и протесты.
Отсюда инциденты — взрывы в тюрьмах, в зданиях городского управления и в правительственных офисах по всей стране.
Сара, которая убежала вперед, возвращается ко мне и начинает сыпать вопросами:
— Как думаешь, что случилось с Тэком и Хантером? Ты думаешь, что с ними все будет хорошо? Они найдут нас?
— Тише ты. — Рейвэн идет впереди нас и может услышать все эти глупости, — Можешь не волноваться. Тэк и Хантер в состоянии о себе позаботиться.
— А Сквирл и Грэндма? Ты думаешь, им удалось выбраться?
Я вспоминаю, как задрожала земля от взрыва бомбы, как в коридор хоумстида полетели камни и земля, как все закричали и началась паника. Там было так шумно, кругом все горело. Я пытаюсь выудить из памяти хоть какую-то картинку со Сквирлом и Грэндма, но вспоминаю только несмолкающий крик и исчезающие в дыму силуэты людей.
— Ты задаешь слишком много вопросов, — говорю я, — Побереги силы.
Сара сначала бежит вприпрыжку, как собачонка, потом переходит на шаг.
— Мы умрем? — серьезным тоном спрашивает она.
— Не говори глупостей. Ты же уже участвовала в переходах.
— Но люди внутри ограждения… — Сара кусает губу и продолжает: — Они ведь хотят нас убить?
Внутри меня что-то сжимается, это спазм глубокой ненависти. Я глажу Сару по голове.
— Они нас пока не убили, — говорю я.
А сама представляю, как однажды полечу в самолете над Портлендом, над Рочестером, над всеми городами, обнесенными заграждениями с колючей проволокой, и буду бомбить, бомбить, бомбить. Буду смотреть, как их дома превращаются в руины, а они сами сгорают заживо. Тогда я посмотрю, как им это понравится.
Око за око. Украдите у нас, мы ограбим вас до нитки. Вы попробуете надавить, мы — ударим.
Теперь мы живем в таком мире.
Мы добираемся до стоянки на третий день ближе к полуночи.
В какой-то момент пути мы остановились возле большого поваленного дерева, к корням которого Рауч привязал красную ленточку, и не могли понять — куда идти дальше, на восток или на запад. Мы выбрали неверное направление и вынуждены были возвращаться, из-за чего потеряли целый час.
Но как только мы замечаем небольшую пирамиду из камней, которую Рауч и Бак построили на месте, где закопали продукты, начинается настоящее веселье. У нас снова появляются силы, мы вопим от радости и бегом преодолеваем последние пятьдесят футов до небольшой поляны.
По плану мы должны были остановиться здесь на день, максимум на два, но Рейвэн считает, что нам следует задержаться и попытаться поставить силки и раздобыть какую-нибудь дичь. Становится все холоднее, так что рассчитывать на удачу в охоте сложно, а у нас недостаточно еды, чтобы пройти весь путь на юг.
Здесь мы можем спокойно поставить палатки, можем на время забыть о том, что мы в бегах, о том, что потеряли товарищей, обо всех припасах, которые остались в хоумстиде. Мы разжигаем костер, садимся вокруг, греемся и рассказываем друг другу истории, чтобы как-то отвлечься от холода, голода и от запаха в воздухе, предвещающего снегопад.
Сейчас
— Расскажи какую-нибудь историю.
— Что?
Я вздрагиваю от звука голоса Джулиана, он уже несколько часов просидел молча, а я снова ходила от стены к стене и думала о Рейвэн и Тэке. Удалось ли им уйти с митинга? Может, они думают, что я ранена или меня убили? Будут они искать меня или нет?
— Я говорю, расскажи какую-нибудь историю.
Джулиан сидит на койке, скрестив ноги по-турецки.
Я уже заметила, что он может часами сидеть в такой позе и при этом закрывает глаза, как будто медитирует. Его спокойствие начинает меня раздражать.
— Так время пройдет быстрее, — добавляет он.
Еще один день, и снова мучительно тянутся часы. Снова зажгли свет и на завтрак дали все то же — хлеб, вяленое мясо и воду. На этот раз я плотно прижалась к двери и смогла увидеть тяжелые ботинки и темные брюки. Лающий мужской голос приказал мне передать через маленькую дверцу вчерашний поднос, что я и сделала.
— Не знаю я никаких историй, — говорю я.
Джулиан уже привык видеть меня, я бы сказала, слишком привык. Я хожу и чувствую на себе его взгляд, как луч фонарика на плече.
— Ну, тогда расскажи о своей жизни, — говорит он, — Не обязательно, чтобы она была хорошая.
Я вздыхаю и начинаю пересказывать Джулиану жизнь Лины Джонс, которую мне помогла сочинить Рейвэн.
— Родилась в Куинсе. Училась в «Юнити» до пятого класса, потом меня перевели в школу Нашей Девы Доктрины. В последний год переехала в Бруклин, и меня зачислили в «Куинси Эдвардс».
Джулиан смотрит на меня, как будто ждет продолжения. Я взмахиваю рукой и продолжаю:
— Исцелили меня в ноябре. Правда, эвалуацию буду проходить вместе со всеми в этом семестре. Пару мне еще не подобрали.
Больше не знаю, о чем рассказывать. Лина Джонс, как и все исцеленные, скучная натура.
— Это все факты, а не история, — говорит Джулиан.
— Прекрасно.
Я возвращаюсь на свою койку, сажусь, поджимаю под себя ноги и поворачиваюсь к Джулиану.
— Если ты такой умный, почему бы тебе самому не рассказать историю?
Мне кажется, что Джулиан должен занервничать, но он только откидывает назад голову и, шумно выдохнув, начинает думать. Разбитая губа у него сегодня выглядит еще хуже — распухла и посинела, а по скуле поползли желто-зеленые пятна. Но Джулиан не жалуется ни на губу, ни на порез на щеке.
— Однажды, — начинает он свою историю, — когда я был еще совсем маленьким, я увидел, как парень и девушка целовались на людях.
— Ты хочешь сказать — на свадебной церемонии? Чтобы закрепить брак?
Джулиан качает головой.
— Нет. На улице. Они были несогласными, понимаешь? Это происходило прямо напротив АБД. Я не знаю, может, они были не исцеленными или процедура на них не подействовала. Мне всего шесть было тогда. Они…
В последнюю секунду Джулиан осекается.
— Что?
— Они пользовались языками.
Джулиан смотрит на меня секунду и отводит взгляд. Поцелуи с языком считаются хуже, чем запрещенные. Это грязь, мерзость, симптом того, что зараза пустила корни.
Я непроизвольно подаюсь вперед и спрашиваю:
— И что ты сделал?
Меня удивляет и сама история, и то, что Джулиан решился мне ее рассказать.
Джулиан улыбается.
— Хочешь, скажу что-то смешное? Я сначала подумал, что он ее ест.
Ничего не могу с собой поделать и прыскаю со смеха. А начав смеяться, уже не могу остановиться. Все напряжение, которое накопилось во мне за последние сорок восемь часов, улетучивается за секунду, я смеюсь так, что слезы наворачиваются на глаза. Весь мир перевернулся, встал с ног на голову, вывернулся наизнанку. Мы в комнате смеха.
Джулиан тоже начинает смеяться, но сразу же кривится и трогает пальцами разбитую губу.
— Оу, — говорит он, отчего я смеюсь еще сильнее, а Джулиан начинает смеяться от моего смеха, отчего снова хватается за губу и опять говорит: — Оу.
И скоро мы оба хохочем. У Джулиана оказывается удивительно приятный смех — низкий и мелодичный.
— Ладно, — отсмеявшись, говорит он, — Теперь снова твоя очередь.
Я все никак не могу отдышаться.
— Подожди… подожди… А что случилось потом?
Джулиан, все еще улыбаясь, смотрит на меня. У него ямочка на правой щеке, а между бровей появилась морщинка.
— О чем ты?
— Что случилось с той парой? С парнем и девушкой, которые целовались?
Морщинка между бровей Джулиана становится глубже, он, как будто не понимая мой вопрос, встряхивает головой.
— Полицейские пришли, — говорит он, как будто иначе и не должно было быть. — Их забрали в карантин в Рикерсе. Насколько я знаю, они и сейчас там.
И в одну секунду его слова, как удар кулака в грудь, выбивают из меня весь смех. Джулиан — один из них, зомби, враг. Такие, как он, забрали у меня Алекса.
Меня вдруг начинает подташнивать. Я только что смеялась вместе с ним, между нами возникло что-то… Джулиан смотрит на меня, как будто мы друзья, как будто мы одинаковые.
Меня сейчас вырвет.
— Ладно, — говорит Джулиан, — теперь ты.
— Нет у меня никаких историй, — говорю я, получается хрипло и резко.
— У всех есть… — начинает Джулиан.
Но я не даю ему закончить.
— У меня нет.
Я спрыгиваю с койки. У меня мурашки бегают по всему телу, и я, чтобы как-то от них избавиться, снова начинаю ходить туда-сюда по камере.
И все, больше мы ни говорим друг другу ни слова. Джулиан, кажется, хочет заговорить, так что я вынуждена снова лечь, закрыть глаза и притвориться, что сплю. Но я не сплю.
В голове у меня все крутится и крутится одна мысль: «Отсюда должен быть какой-то выход, должен быть выход».