Миссис Тьюлл поднимает брови.
— Я не знала, что ты состоишь в АБД.
— Дивизион «А», — говорю я. — В следующую пятницу у нас большой митинг. Вообще-то сегодня у нас собрание по организационным вопросам, на Манхэттене. Я бы не хотела опоздать.
— Конечно, конечно, мне известно о митинге.
Миссис Тьюлл приподнимает стопку бумаг, постукивает краем стопки по столу, чтобы выровнять края, и убирает ее в полку. Можно смело сказать, что я выкрутилась. АБД — магические буквы. «Америка без делирии». Сезам, откройся! Теперь директриса — сама доброта.
— То, что ты пытаешься совмещать учебу с внепрограммной деятельностью, вызывает уважение. Мы поддерживаем то, чем занимается АБД. Но, Лина, постарайся найти баланс. Я бы не хотела, чтобы твои оценки ухудшились из-за твоей общественной деятельности, какой бы важной она ни была.
— Я понимаю, — говорю я и с виноватым видом опускаю голову.
Новая Лина хорошая актриса.
Миссис Тьюлл улыбается.
— Теперь иди. Мы не хотим, чтобы ты опоздала на свое собрание.
Я встаю и вешаю сумку на плечо.
— Спасибо.
Миссис Тьюлл кивает в сторону двери, это означает, что я могу идти.
Я иду по коридору: безупречно чистый линолеум, белые стены, тишина. Все студентки уже разошлись по домам.
Потом открываю двустворчатые двери и вижу перед собой ослепительно белый пейзаж — ранний мартовский снег, резкий свет, стволы деревьев в черных ножнах льда. Я запахиваю куртку, топаю к железным воротам и выхожу на Восьмую авеню.
Вот такая я теперь. Мое будущее здесь, в этом городе с сосульками, которые грозят в любую секунду сорваться с крыши и пронзить тебе голову.
Такого автомобильного движения, как в пригородах Нью-Йорка, я не видела в своей жизни. В Портленде мало у кого была машина на ходу. В Нью-Йорке люди богаче и могут позволить себе бензин. Когда я впервые оказалась в Бруклине, я часто гуляла по Таймс-сквер только для того, чтобы посмотреть на машины, иногда можно было увидеть сразу дюжину, как они едут одна за другой.
Но сейчас, пока я добираюсь на Манхэттен, движения почти нет. Мой автобус застопорился за автобусом, который въехал задом в снежный, покрытый копотью занос, и к тому времени, когда я добираюсь до Джавитс-центра, собрание АБД уже началось. На крыльце пусто, и в просторном холле тоже ни души, слышу только нарастающее гудение микрофона и бурные аплодисменты. Я поскорее иду к металлодетектору и демонстрирую содержимое своей сумки, потом встаю, расставив руки и ноги, а какой-то человек бесстрастно проводит металлоискателем по моей груди и между ног. Давно прошли те времена, когда меня смущали подобного рода процедуры. Дальше — к складному столику, который стоит как раз напротив массивной двустворчатой двери. За дверьми я слышу еще один всплеск аплодисментов и снова усиленный микрофоном громогласный, страстный голос. Слов не разобрать.
— Идентификационную карточку, пожалуйста, — скучным голосом говорит женщина-волонтер за столиком.
Я жду. Женщина сканирует мою карточку, а потом кивает мне в сторону двери.
Конференц-зал невероятных размеров — тысячи на две мест — и, как всегда, полон. Рядом со сценой, слева с самого края, есть несколько пустых стульев. Я прохожу вдоль стенки и стараюсь, не привлекая внимания, сесть на свободное место. Но волноваться не стоит. Все внимание собравшихся приковано к мужчине, который стоит за кафедрой. Атмосфера наэлектризована, такое ощущение, что тысячи и тысячи капель увеличиваются в размерах и вот-вот обрушатся с потолка вниз.
— …этого недостаточно для гарантии нашей безопасности, — говорит мужчина за кафедрой.
Его голос заполняет конференц-зал. В свете флуоресцентных ламп черные волосы мужчины похожи на блестящий шлем.
— Нам рассказывают о риске, страданиях и побочных эффектах. Но что грозит нам, всему обществу, если мы не будем действовать? Если не настаивать на всеобщей защите, какая польза от частичного здоровья и благополучия?
Редкие аплодисменты. Томас поправляет запонки и наклоняется ближе к микрофону.
— Это должно быть нашей единственной целью. Эта цель должна объединить всех нас. В этом смысл нашей демонстрации. Мы требуем, чтобы наше правительство, наши ученые, наши учреждения защитили нас. Мы требуем, чтобы они верили в свой народ, верили в Бога и порядок. Разве сам Господь на пути к совершенному созданию тысячелетиями не отказывался от миллионов видов, которые были с какими-нибудь изъянами? Разве нас не учили, что и для создания лучшего общества необходимо вычищать из его рядов слабых и больных?
Аплодисменты нарастают. Я тоже аплодирую. Лина Морган Джонс аплодирует.
Это моя миссия, задание, которое мне дала Рейвэн. Наблюдать за АБД. Влиться в их ряды. Ждать.
Больше мне ничего не сказали.
— И наконец, мы требуем, чтобы правительство выполняло обещания, данные в руководстве «Ббс», а именно гарантировали нашим городам и нашим людям безопасность, благополучие и счастье.
Я наблюдаю.
Ярко освещенные ряды.
Бледные, одутловатые лица. Испуганные и благодарные. Лица исцеленных.
Серый ковер вытоптали тысячи ног.
Рядом со мной лысый мужчина. Он сопит. Брюки подтянуты высоко на большой живот.
Возле сцены — небольшая огороженная площадка. За оградой — три стула. Занят только один.
Парень.
Из всего, что я вижу, этот парень — самый интересный объект. Все остальное — лица, ковер — такое же, как на всех собраниях АБД. Даже мой сосед. Иногда это толстый мужчина, иногда худой, иногда — женщина. Но это все равно — все они одинаковые.
Волосы у парня светлые, карамельного цвета, длиной до середины подбородка. Глаза темно-синие, цвета шторма. На нем красная рубашка поло с коротким, несмотря на погоду, рукавом и темные отутюженные джинсы. Все в нем говорит о богатстве. Он сидит, сцепив руки на коленях. Все в нем говорит о правильности. Даже то, как он смотрит на своего отца, — идеальное воплощение отработанной на практике отстраненности исцеленного.
Конечно, он не исцеленный… пока. Это Джулиан Файнмэн, сын Томаса Файнмэна, и, хотя ему уже исполнилось восемнадцать, он еще не прошел процедуру. До сегодняшнего дня ученые отказывались исцелить его, но в следующую пятницу, в день, когда на Таймс-сквер запланирован большой митинг АБД, все изменится. Джулиан пройдет процедуру, он станет исцеленным.
Может быть. А еще он может умереть, или его мозг пострадает настолько, что это будет равносильно смерти. Но Джулиан все равно пройдет процедуру. Его отец настаивает на этом. Сам Джулиан настаивает.
Лично я с ним никогда не встречалась, видела только фото на постерах и на обложках брошюр. Джулиан — знаменитость. Он — мученик святого дела, герой АБД, глава молодежного дивизиона организации.
Джулиан выше, чем я предполагала. И симпатичней. На фото не видно, какой у него мужественный подбородок или какие широкие плечи. У него фигура пловца.
На сцене Томас Файнмэн закругляется со своей речью.
— Мы не отрицаем то, что проводить процедуру до совершеннолетия рискованно, — говорит он, — но медлить с процедурой еще опаснее. Мы готовы принять последствия. У нас хватит мужества принести в жертву нескольких во имя блага большинства.
Файнмэн держит паузу, он наклонил голову и вежливо ждет, когда стихнут аплодисменты. На его часах бликует свет ламп. У сына и отца часы одной модели.
— А теперь я хочу представить вам того, кто воплощает в себе все ценности АБД. Этот молодой человек, как никто другой, понимает, насколько важно настоять на том, чтобы процедуру исцеления проходили несовершеннолетние, даже те, для кого это опасно. Он понимает, что ради процветания Соединенных Штатов, ради нашего счастья и безопасности порой необходимо пожертвовать благополучием одного человека. Жертвенность — синоним безопасности, а здоровой может быть только вся нация. Члены АБД, встречайте моего сына Джулиана Файнмэна.
Лина хлопает вместе со всем залом. Томас покидает сцену, его место занимает Джулиан. Отец спускается по ступенькам, сын поднимается, они коротко кивают друг другу. Никаких прикосновений.
Джулиан кладет на кафедру листки с записями. В какой-то момент зал заполняет усиленный динамиками звук шуршащей бумаги. Джулиан оглядывает собравшихся. На секунду его взгляд останавливается на мне, он приоткрывает рот, и сердце у меня замирает. Похоже на то, что он меня узнал. Потом его взгляд скользит дальше, и мое сердце снова начинает стучать. Кажется, у меня паранойя.
Джулиан регулирует микрофон под свой рост. Он еще выше, чем отец. Забавно, что они такие разные: Томас высокий и черный, агрессивного вида — ястреб; Джулиан высокий, широкоплечий и светлый, с неправдоподобно синими глазами. Только очертания подбородка у обоих одинаковые.
Джулиан проводит рукой по волосам. Мне интересно — волнуется он или нет. Но когда Джулиан начинает говорить, голос его звучит твердо и спокойно.
Джулиан проводит рукой по волосам. Мне интересно — волнуется он или нет. Но когда Джулиан начинает говорить, голос его звучит твердо и спокойно.
— Мне было девять, когда мне сказали, что я умираю, — просто говорит он.
И снова я чувствую, как ожидание повисает в воздухе, словно мерцающие в свете ламп капли воды. Мы все будто чуть сдвинулись вперед.
— Именно тогда начались припадки. Первый был таким сильным, что я чуть не откусил себе язык. А во время второго я серьезно ударился головой о камин. Это обеспокоило моих родителей.
Что-то корчится внутри меня, где-то глубоко под панцирем, который я сооружала последние шесть месяцев, внутри фальшивой Лины с ее идентификационной карточкой и треугольным шрамом на шее. В таком мире мы живем. Это мир безопасности, счастья и порядка. Мир без любви.
Мир, где дети разбивают голову о камин и едва не откусывают себе язык, а их родители выражают обеспокоенность. У них не бывает сердечных приступов, они не сходят с ума от отчаяния. Это волнует их не больше, чем плохая оценка по математике, они так же обеспокоены, когда не успевают вовремя заплатить налоги.
— Доктора сказали, что у меня в мозгу растет опухоль, она и есть причина припадков. Операция по удалению опухоли опасна для жизни, они боялись, что я не выдержу. Но если бы они меня не прооперировали, если бы они позволили опухоли продолжать расти, у меня все равно не было бы шансов.
Джулиан на секунду умолкает, мне кажется, что он мельком посмотрел в сторону отца. Томас Файнмэн занял стул, который освободил его сын. Он сидит, положив ногу на ногу, лицо его абсолютно ничего не выражает.
— Никаких шансов, — повторяет Джулиан, — Так что причину болезни, опухоль, надо было удалить. В противном случае она бы начала разрастаться и заразила бы здоровые ткани.
Джулиан перелистывает свои записи и дальше читает, не отрывая глаз от страницы:
— Первая операция прошла успешно, и на какое-то время приступы прекратились. Потом, когда мне исполнилось двенадцать, они возобновились. Рак вернулся, на этот раз он атаковал ствол мозга.
Руки Джулиана сжимают края кафедры и сразу расслабляются. На секунду в зале воцаряется тишина. Капли, капли… мы, как капли, зреем и ждем, когда откроют кран, чтобы хлынуть в указанном нам направлении.
Джулиан поднимает голову от своих записей. У него за спиной установлен экран, на экране возникает его лицо, увеличенное в пятнадцать раз. Глаза — водоворот синего, зеленого и золотого цветов, как поверхность океана в солнечный день. Но мне кажется, что за привычным отработанным спокойствием в его глазах мелькает что-то еще, какое-то выражение, которое исчезает прежде, чем я успеваю дать ему определение.
— После той первой операции я перенес еще три, — говорит Джулиан, — Врачи удаляли опухоль четыре раза, и три раза она вырастала снова. Так будет распространяться болезнь, если ее не уничтожить раз и навсегда. — Джулиан держит паузу, чтобы до нас дошло значение сказанного, — К сегодняшнему дню я свободен от рака уже два года.
Всплеск аплодисментов. Джулиан поднимает руки, и в зале снова наступает тишина.
Джулиан за кафедрой улыбается, и огромный Джулиан в пиксельной версии на экране у него за спиной тоже.
— Врачи сказали, что еще одно хирургическое вмешательство в мозг может стоить мне жизни. Они уже удалили слишком много тканей. После процедуры исцеления я могу окончательно потерять способность регулировать свои эмоции. Могу потерять способность говорить, видеть, двигаться. — Джулиан немного сменил позицию за кафедрой, — Есть вероятность того, что мой мозг отключится навсегда.
Я ничего не могу с собой поделать, я перестаю дышать, как и все сидящие в зале. Один только Томас Файнмэн пребывает в расслабленном состоянии. Интересно, сколько раз он слышал эту речь?
Джулиан наклоняется на дюйм ближе к микрофону, и вдруг возникает ощущение, что он обращается к каждому человеку в зале лично. Голос его звучит тихо и убедительно. Он делится с нами секретом.
— Поэтому мне отказывали в процедуре исцеления. Больше года мы бились за то, чтобы это свершилось, и наконец дата процедуры назначена. Двадцать третье марта, в день нашего митинга, я буду исцелен.
Еще один всплеск аплодисментов, но Джулиан не обращает внимания — он еще не закончил.
— Это будет исторический день, пусть даже он будет последним днем в моей жизни. Не думайте, что я не сознаю, насколько это рискованно. Я сознаю.
Джулиан выпрямляется, голос его набирает силу, с каждым словом звучит громче. Глаза на экране ослепительно сверкают.
— Но выбора нет, так же как его не было, когда мне было девять лет. Мы должны уничтожить заразу. Мы должны вырвать ее с корнем, пусть и с риском для жизни. Если мы этого не сделаем, она будет разрастаться, будет распространяться все шире и, как самый страшный рак, подвергнет риску жизнь каждого гражданина нашей огромной и прекрасной страны. И я говорю вам — мы это сделаем. Мы должны это сделать. Мы уничтожим заразу, где бы она ни пряталась. Спасибо.
Вот оно. Свершилось. Он сделал это. Он «открыл кран». Все мы, созревающие в ожидании, хлынули к нему одной волной громогласных криков и аплодисментов. Лина аплодирует вместе со всеми, пока у нее не начинают гореть ладони, она продолжает аплодировать, пока у нее не отваливаются руки. Половина зала встала.
Кто-то начал выкрикивать:
— АБД! АБД!
И вскоре мы все скандируем:
— АБД! АБД!
Крики перерастают в оглушительный рев. В какой-то момент Томас Файнмэн присоединяется к своему сыну на сцене. Они стоят плечом к плечу с торжественным видом — один светлый, другой темный — и смотрят на нас. А мы хлопаем что есть силы, скандируем, ревем от восторга. Они — луна, мы — прилив, их прилив, под их руководством мы смоем с лица земли всю заразу на свете.
Тогда
В Дикой местности всегда кто-то болен. Как только я набираюсь сил, чтобы покинуть комнату для больных и переместиться на матрас на полу в общей спальне, мое место занимает Сквирл. А когда поправляется Сквирл, заболевает Грэндпа. По ночам в хоумстиде слышен удушливый кашель, горячечный бред, слышно, как кто-то мечется на постели. Эти звуки болезни эхом разносятся по комнатам и вселяют в нас страх. Все дело в нехватке места и в постоянном контакте. Мы живем буквально на головах друг у друга, дышим одним воздухом, чихаем, делимся всем и со всеми. И ничто и никто не бывает действительно чистым.
Нас мучает голод. Из-за голода люди становятся раздражительными. После моей первой вылазки на поверхность я вернулась назад, забилась под землю, как зверь в нору. Проходит день, потом другой — поставок с припасами так и нет. Каждое утро кто-нибудь из хоумстидеров отправляется в какое-то место, где можно получить сообщение о поставках. Я догадываюсь, что у них есть свой способ связи с сочувствующими и участниками Сопротивления по ту сторону границы. Это все, чем я занимаюсь: слушаю, наблюдаю, стараюсь не высовываться.
Днем я сплю, а когда заснуть не получается, я закрываю глаза, мысленно возвращаюсь в дом номер тридцать семь на Брукс-стрит и представляю, что рядом со мной лежит Алекс. Я стараюсь нащупать дорогу обратно. Мне кажется, что если я смогу каким-то образом избавиться от тех дней, что прошли после побега, и залатаю эту дыру во времени, то смогу вернуть Алекса.
Но стоит мне открыть глаза, я снова здесь — лежу на матрасе на полу и по-прежнему дико хочу есть.
Проходит еще четыре дня. Теперь все передвигаются медленно, будто под водой. Поднять котелок для меня невыполнимая задача. Когда я пытаюсь быстро подняться на ноги, у меня начинает кружиться голова. Я вынуждена почти все время проводить лежа на полу. А когда встаю, то словно на стену натыкаюсь, все смотрят на меня с неприязнью, они не принимают меня. Может, мне это только кажется, но в любом случае это моя вина.
И в капканах добычи почти никакой. Рауч принес из леса пару зайцев, и все воспряли духом. Но мясо оказалось жестким — сплошные жилы и хрящи, а когда его разложили по тарелкам, порций едва хватило на всех.
В один из таких дней я подметаю складскую комнату (Рейвэн настаивает на том, чтобы мы продолжали двигаться и поддерживали чистоту) и слышу над головой крики, смех и звук быстрых шагов. Кто-то спускается по лестнице. Хантер, размахивая руками, входит в кухню, вслед за ним появляется женщина постарше, Мияко.
Я уже много дней не видела их или кого-нибудь другого в таком возбужденном состоянии.
— Где Рейвэн? — спрашивает запыхавшийся Хантер.
Я только пожимаю плечами.
— Не знаю.
Мияко раздраженно выдыхает, и они с Хантером разворачиваются, чтобы снова подняться наверх.
— А что происходит? — интересуюсь я.
— Получили сообщение с той стороны, — отвечает Хантер.
Так здешние называют тех, кто живет в городах за пограничным ограждением: «та сторона», если в добром расположении духа, и «Зомбиленд», если нет.